Текст книги "Битва трех императоров. Наполеон, Россия и Европа. 1799 – 1805 гг."

Глава 4. «Дней Александровских прекрасное начало»

 
Да что со мной? Я шороха пугаюсь!
Чьи это пальцы рвут мои глаза?
Нет, с рук моих весь океан Нептуна
Не смоет кровь. Скорей они, коснувшись
Зеленой бездны моря, в красный цвет
Ее окрасят.
 

У. Шекспир. Макбет

Молодой 24-летний царь, пришедший к власти в результате кровавого переворота, являл собой полную противоположность своему отцу: Павел I был некрасив – юный император, по всеобщему мнению, был красавцем; у Павла была угловатая, неловкая походка – движения его сына были грациозными и изысканными; Павел был несдержан, кричал на людей по поводу и без повода – Александр со всеми говорил любезно и всем улыбался. Однако различия на этом не кончались. Павел был человеком прямым, честным, благородным. Он говорил то, что думал, делал, что говорил. Александр I говорил одно, думал другое, а делал третье. Все, кто приближался к нему, единодушно отмечают лукавство, неискренность, фальшь и лицемерие этого человека. Причина подобного характера достаточно очевидна – с детства будущему царю придется лавировать, изворачиваться, «выживать» в непростой обстановке. При дворе его бабки Екатерины ненавидели отца, и Александр вынужден был соглашаться и улыбаться. При маленьком Гатчинском дворе не переносили все, что делала Екатерина, и Александр также был вынужден соглашаться. Барон М. А. Корф вспоминал по этому поводу: «То в Царском Селе и Петербурге – в шитом кафтане, в шелковых чулках и в башмаках с бантами, нередкий свидетель распашных бесед Екатерины с Зубовым, сидевшим возле нее в халате, то в Гатчине и Павловске – в солдатском мундире, в ботфортах, в жестких перчатках, с ружьем, со строгой военной выправкой… юноша рано и скоро выучился являться с равным приличием и ловкостью в обеих масках»[136]136
  Цит. по: Троицкий Н. А. Александр I и Наполеон. М., 1994. С. 51.


[Закрыть]. Очень рано он познал ложь и грязную закулисную изнанку политической жизни.

Екатерина, желая воспитать того, в ком она видела своего наследника, в модных идеях просветителей, пригласила ко двору швейцарца Лагарпа, известного последователя Вольтера и Руссо. Наставник учил великого князя не только французскому языку, но и политическим идеям: свобода, равенство, народовластие, республика. Что касается религиозных концепций, то они лучше всего выражались фразой Лагарпа, которую он продиктовал своему ученику, давая ему определение Христа: «Некий еврей, именем которого названа одна христианская секта». Наставления Лагарпа принесли свои плоды. Великий князь называл нелепым наследование престола и высказывался за выборность верховной власти. Своему другу Кочубею в 1796 г. он заявил о своем твердом намерении отказаться от короны.

Либерально-атеистические поучения Лагарпа, бабушкин двор, где развязно хозяйничал молодой фаворит, Гатчина, где трещали барабаны и давали наставления в морали и нравственности, – все это смешалось в голове у Александра. Наконец, непростая для великого князя обстановка в период царствования его отца также не могла не наложить отпечаток на характер молодого человека. Как известно, Павел предчувствовал недоброе и особенно в последний год своего правления крайне подозрительно относился к сыну. Александру пришлось и здесь ловчить, стремясь доказать свою лояльность по отношению к императору.

В результате к моменту прихода к власти у молодого царя не было никаких последовательных убеждений, никакой ясной политической программы. Нужно отметить также, что Александр терпеть не мог долгую упорную работу. За свою жизнь он так и не прочитал ни одной серьезной книги до конца. Зато он не по годам был умудрен опытом интриг. Пожалуй, никто лучше не охарактеризовал Александра, чем шведский посол Лагербьелк: «В политике Александр тонок, как острие булавки, остер, как лезвие бритвы, и лжив, как пена морская»[137]137
  Цит. по: Mouravieff B. L’alliance Russo-turque an milieu des guerres Napoléoniennes. Bruxelles, 1954. P. 93.


[Закрыть].

Первым желанием молодого царя было, как это часто случается при воцарении нового монарха, разом изменить всю страну. В этом желании Александру помогали его так называемые молодые друзья. Едва только он пришел к власти, как собрал вокруг себя своих любимцев. Это были Павел Строганов, Виктор Кочубей, Николай Новосильцев и Адам Чарторыйский. Все эти люди, несмотря на свою молодость, были старше Александра[138]138
  В 1801 г. Строганову было 29 лет, Кочубею – 33, Новосильцеву – 40, Чарторыйскому – 31.


[Закрыть]. Все они отличались поверхностно-либеральными убеждениями, все восхищались английской конституцией, были неопытны в политике и знали о России в основном из книг. Например, Павел Строганов провел свою молодость во Франции, а его воспитателем был настоящий якобинец Ромм. При всем при этом «он являл собой забавную смесь энциклопедиста с русским боярином, у него был французский ум и французские словечки, зато нравы и привычки русские, огромное состояние и много долгов, обширный дом с элегантной меблировкой, прекрасная картинная галерея, каталог которой он сам составил, и бессчетное количество лакеев, рабов, с которыми хозяин хорошо обращался»[139]139
  Czartoryski A.-J. Mémoires du prince Czartoryski et correspondance avec l’Empereur Alexandre Ier. Paris, 1887. T. 1. P. 298.


[Закрыть].

Друзья сплотились вокруг Александра в так называемый Негласный комитет, который они сами в шутку прозвали Комитет общественного спасения. Впрочем, несмотря на такое «страшное» название и то, что придворная аристократия окрестила комитет «якобинской шайкой», его деятельность ограничилась прекраснодушными беседами о судьбах России и будущем мира. Совещания проходили в обстановке почти что секретности. После ужина во дворце, когда все гости расходились, четверо избранных проходили по длинному коридору в небольшую комнату, которая сообщалась непосредственно с покоями Александра и куда он проходил своим путем. Так комитет собирался 36 раз с июня 1801 г. по ноябрь 1803 г. Александр и его «молодые друзья» решили, как выразился Кочубей, изменить «уродливое здание империи». Однако чем больше они обсуждали внутреннее положение страны, тем яснее становилось, что основной источник отсталости страны – это крепостное право и нельзя изменить что-нибудь серьезно, не затронув этого щекотливого предмета. Было очевидно, что коснуться проблемы крепостничества означало вступить в смертный бой со всем русским дворянством, жившим за счет эксплуатации крепостного труда, перейти из сферы мечтаний в область жесточайшей борьбы. А что значило даже просто вызвать недовольство части аристократии, молодой царь уже хорошо понял на примере своего отца. В результате, несмотря на то что первые годы правления Александра I будут ознаменованы рядом реформ, все они будут относиться не к устройству здания империи, а лишь к его фасаду. В 1802 г. вместо петровских коллегий будут созданы министерства, которые просуществуют до самого падения Российской империи. В стране были основаны новые университеты, а в 1803 г. вышел Университетский устав, который обеспечил выборность руководства университетов и гарантировал им значительную автономию. Наконец, в 1803 г. был издан знаменитый указ «О вольных хлебопашцах», по которому помещикам разрешалось освобождать крестьян с землей за выкуп. Впрочем, указом помещики не очень спешили воспользоваться. За четверть века правления Александра лишь 47 тыс. «душ» мужского пола (из 10 млн!) получат свободу.

Выдающийся русский историк Ключевский весьма метко определил эти действия царя как «конституционные похоти», напоминающие «игру старых бар в свободную любовь со своими крепостными девками». Но, однако, и этими скромными реформами крепостническая аристократия была обеспокоена. В 1803 г. царь вызвал из ссылки печально знаменитого генерала Аракчеева, а Негласный комитет понемногу прекратил свои заседания.

Зато во внешней политике Александр смог развернуться, не особенно рискуя вызвать негодование знати. Уже в 1801 г. многие из заседаний Негласного комитета были посвящены внешнеполитическим вопросам. И чем дальше, тем больше внешняя политика будет вытеснять из ума царя проблемы внутренние.

Интересно, что во Франции с оптимизмом смотрели на перспективы развития дружбы с Россией, даже и с новым императором. «В настоящий момент все взгляды прикованы к русскому двору, каждый пытается понять намерения царя Александра I, который объявил миру, что он будет следовать путем Екатерины II, – можно прочитать в докладе, написанном для Министерства иностранных дел в июле 1801 г. – Быть может, русская политика будет менее враждебна к англичанам, но тем не менее она более не будет проанглийской… Горя желанием пойти по стопам великих монархов его нации, он [Александр. – Примеч. авт.] будет помнить, что Петр Великий рассматривал союз с Францией как полезный и необходимый для счастья его страны и увеличения ее могущества. Он будет помнить, что Екатерина II… в 1780 г. стала душой идеи вооруженного нейтралитета… Царь поймет также, что Франция особенно заинтересована в развитии русского флота, а Англия – единственная страна, которая желает его погибели…»[140]140
  Archives Nationales. AF IV, 1696, D. 1. Observations fugitives à l’occasion de la mort de Pauller.


[Закрыть]

Первый консул прислал в Петербург своего молодого адъютанта генерала Дюрока, который должен был поздравить царя с восшествием на престол и передать ему наилучшие пожелания от главы французского правительства, а заодно, разумеется, разузнать, что за человек Александр. Молодой царь обошелся с Дюроком так же, как он будет обходиться и с другими посланниками Бонапарта, – он очаровал его. По-дружески взяв под руку красивого 29-летнего генерала, стройный, красивый 24-летний император увлек своего собеседника на прогулку по укромным аллеям Летнего сада и разговаривал с ним так, как если бы он беседовал с лучшим другом. Подчеркивая свои передовые взгляды, царь упорно называл Дюрока «гражданин», смущая тем самым посланника, которому было не очень удобно объяснять, что в его стране подобное обращение уже выходит из употребления. Александр заявил Дюроку, что желает скорейшего заключения мира с Республикой и что необычайно уважает ее первого магистрата: «Я всегда желал видеть Францию и Россию соединенными. Эти две нации, великие и могущественные, дали друг другу доказательства уважения, и они должны найти способ прекратить раздоры на континенте… Я очень желаю вступить в непосредственный контакт с первым консулом, великодушный характер которого мне хорошо знаком… Поверьте, я говорю вам от всего сердца»[141]141
  Сборник Российского исторического общества. Т. 70. С. 178.


[Закрыть].

И Дюрок поверил. Из Петербурга он писал восторженные письма Бонапарту и министру иностранных дел Талейрану. Адъютант первого консула утверждал: «Я абсолютно убежден, господин министр, в добрых намерениях санкт-петербургского кабинета по отношению к Франции. Будучи уверенным в той пользе, которую Франция получит от согласия с Россией, я искренне желаю увидеть это согласие, и я сделал все, что от меня зависит, чтобы с помощью моего поведения дать хорошее мнение о нашей нации и постараться изменить неблагоприятное мнение, которое сложилось здесь о ней»[142]142
  Archives Nationales. AF IV, 1696, D. 1.


[Закрыть]. Что же касается Александра I, у Дюрока не хватало слов, чтобы выразить свое восхищение этим добрым, всегда улыбающимся и любезным монархом: «В императоре приятная и красивая внешность соединяется с мягкостью и вежливостью. Он, кажется, обладает хорошими правилами и образованием. У него есть вкус к военному… Его любит народ за простое обхождение и за ту большую свободу, которая так противоположна стеснительной жизни в прошлое царствование… Император отлично принял меня, и при каждой новой встрече он обязательно проявлял по отношению ко мне любезные знаки внимания. Кажется также, что в этой стране были рады моему приезду…»[143]143
  Сборник Российского исторического общества. Т. 70. С. 180–181.


[Закрыть]

Посол Бонапарта был отважным генералом, верным и исполнительным адъютантом, но, увы, человеком, совершенно не искушенным в интригах и в тонкостях дипломатической игры. Обольщенный тонкой лестью молодого царя, он совершенно не понял того принципиального изменения, которое произошло в русской политике со смертью императора Павла.

Это изменение нашло свое выражение в действиях, совершенных Александром уже в первые часы его правления. Как вспоминал управляющей Военной коллегией генерал Ливен, царь вызвал его утром 12 (24) марта и, обняв его за шею, воскликнул в слезах: «Мой отец! Мой бедный отец!» – а потом, вдруг внезапно сменив тон, спросил: «Где казаки?» Ливен все сразу понял и тотчас же направил приказ о возвращении казачьей армии, направленной на Индию, домой… Так ли произошел этот эпизод или иначе, сказать сложно, но доподлинно известно, что распоряжение о возвращении казачьих частей генерала Орлова I датировано 12 (24) марта 1801 г. Разумеется, марш казаков на Индию не являлся первой жизненной необходимостью для России, и отменить это предприятие, было, пожалуй, логичным. Однако удивляет, что молодой царь, который, согласно мемуарам многих современников, так сильно переживал случившееся, страдал и рыдал, тем не менее сразу же вспомнил о стратегических проблемах внешней политики. Более того, на следующий день, 13 (25) марта, граф Пален отправил послание Семену Воронцову в Лондон, в нем говорится: «Господин граф! В связи с кончиной его величества императора Павла I, последовавшей в ночь с 11-го на 12-е от внезапного апоплексического удара, на трон вступил любимец и надежда нации – августейший Александр. По его повелению я имею честь сообщить вашему превосходительству, что петербургский кабинет, вернувшись отныне к своим принципам, некогда снискавшим ему всеобщее доверие Европы, готов сблизиться с сент-джемским кабинетом[144]144
  Сент-джемский кабинет – английское правительство.


[Закрыть], чтобы восстановить между Россией и Великобританией единодушие и доброе согласие, которые всегда характеризовали отношения этих двух империй. Его императорское величество соизволил доверить приятное и важное поручение этого спасительного сближения вашему превосходительству»[145]145
  Внешняя политика России XIX и начала XX века. Документы Российского Министерства иностранных дел. М., 1960. Т. 1. С. 11–12.


[Закрыть].

Письмо Воронцову, так же как и приказ казакам, удивляет не столько содержанием, сколько датировкой. В предыдущей главе уже отмечалось, что для России плюсы от войны с Англией были весьма сомнительными. И, в общем, установление мирных отношений с Великобританией было, наверное, более выгодным. Однако здесь нужно сделать серьезную оговорку: стремительное, безоглядное сближение с Англией также не отвечало ни национальным интересам, ни тем более достоинству Российской империи. Если бы по приходе к власти Александр сделал некоторую паузу, осмотрелся, обдумал происходящее, а потом в ненавязчивой форме предложил взаимовыгодный мир англичанам, подобные действия можно было бы рассматривать как несомненно направленные на благо России. Но о мгновенном развороте политики на 180 градусов, произошедшем буквально в день убийства и спустя сутки после него, можно сказать только одно – кто платит, тот и заказывает музыку.

Бонапарт, несмотря на то что он был удален от русской столицы на тысячи километров, мгновенно понял суть происходящего. Как уже отмечалось, он был буквально сражен известием о гибели Павла и на следующий день после его получения принял решение, которое о многом говорит. 13 апреля 1801 г. по указу первого консула Пьемонт отныне рассматривался как военный округ Республики. Это еще не юридическая аннексия, но фактическое присоединение к Франции. Несмотря на то что французские войска заняли Пьемонт после разгрома армии Меласа при Маренго, несмотря на то что население этой провинции не желало возвращения австрийского владычества, а короля, поправ все принципы легитимизма, австрийцы сами не пустили на родину, Бонапарт все-таки оставлял статус Пьемонта под вопросом в связи с недвусмысленными требованиями Павла. Ради союза с ним, ради совместной войны против англичан первый консул был готов рассматривать вопрос о возможном возвращении сардинского короля в его столицу. Бонапарт мгновенно понял, что убийство Павла не обошлось без добрых советов из Лондона.

Отныне союз с Россией в той форме, в которой он мог существовать при правлении погибшего императора, очевидно, стал невозможен. Поэтому первый консул считал, что теперь стратегические интересы в Италии важнее. Тем не менее он вовсе не отказывался от идеи не только сближения, но и союза с Россией. Он сам, наверное, понимал, что война с англичанами была для русских скорее следствием понятий Павла I о чести, чем политической необходимостью. Теперь Россия будет более бдительно относиться к своим материальным выгодам, значит, и Франция может подумать о своих. Но при всем при этом глобальные геополитические интересы обеих держав во многом совпадают, и они неизбежно должны привести если не к совместным операциям в Индии, то, по крайней мере, к установлению в Европе стабильности и прочного мира.

Впрочем, деятельность русского посла в Париже Колычева не способствовала сближению двух стран. Встреченный салютами и парадами, самодовольный вельможа прибыл в Париж 5 марта 1801 г., еще при жизни Павла I, но его первое донесение от 9 марта будет суждено читать уже Александру I. Можно сказать, таким образом, что фактическая деятельность посла развивалась уже при новом царствовании. Назначение Колычева не может не удивить. Все действия и слова Павла, а они у него, как известно, совпадали, говорят о его искреннем желании создать русско-французский союз. Поэтому выбор императора заставляет пожать плечами. С первых шагов посланника в Париже он вел себя вызывающе, никоим образом не стремился, как подобает дипломату, сгладить острые углы, а, наоборот, с каким-то патологическим наслаждением смаковал и подавал в рапортах под всеми соусами малейшие разногласия. Уже 9 марта, в тот же день, когда Колычев направил свое первое послание царю, он написал и своему непосредственному начальнику Ростопчину. Содержание этого документа заставляет раскрыть рот от удивления. Вот что пишет посол: «Я очень сомневаюсь, чтобы мы дождались чего-либо хорошего от Франции. Повторяю, она пытается нас поссорить со всеми, поставить нас в затруднение с намерением, быть может, вызвать волнение в Польше. Я умоляю вас, ради Бога, господин граф, убрать меня отсюда как можно скорее. Я все вижу в черном цвете и от этого заболел. К тому же, по правде говоря, я чувствую, что моя миссия выше моих сил, и я сомневаюсь в успехе… Я никогда не свыкнусь с людьми, которые правят здесь, и никогда не буду им доверять»[146]146
  Сборник Российского исторического общества. Т. 70. С. 43–44.


[Закрыть].

Когда Колычев узнал о смерти Павла, он несказанно обрадовался, потому что покойный император не мог бы одобрить многие из его действий. Отныне донесения посла представляют собой собрание враждебных консульскому правлению непроверенных слухов и болтовни, какой-то сгусток злости и старческого маразма. В своих донесениях, написанных в апреле 1801 г., он «уличал» Бонапарта в якобинизме. Первый консул оказывался и плохим политиком, и предметом всеобщего негодования во Франции. А в письме Панину от 12 (24) мая Колычев изображал Бонапарта как политическое ничтожество, живущее в постоянном страхе, под влиянием министра полиции Фуше: «Хотя это якобинец и злодей, но он имеет влияние, так как Бонапарт боится быть убитым или отравленным»[147]147
  Там же. С. 154.


[Закрыть]. Наконец, во время своих встреч с Бонапартом и его министром иностранных дел Талейраном Колычев вел себя так, как будто разговаривал если не с холопами, то, по крайней мере, с мелкими купчишками.

Ясно, что с подобным «дипломатом» переговоры шли туго. И, в конечном итоге, Бонапарт взорвался: «Невозможно быть более наглым и тупым, чем господин Колычев!»[148]148
  Там же. С. 171.


[Закрыть] – написал он своему министру 2 июня 1801 г. Вероятно, и сам Александр понял, что хотя бы ради приличия нужно заменить посла. В начале июля 1801 г. царь отправил в Париж нового уполномоченного. Этим дипломатом стал граф Аркадий Иванович Морков. Практически ровесник Колычева[149]149
  Колычев родился в 1746 г., Морков – в 1747 г.


[Закрыть], граф Морков был таким же напыщенным самоуверенным сановником, как и его предшественник. Но что особенно удивляет, что его прошлое никак не могло дать повода представить, что он послужит орудием восстановления взаимопонимания между Францией и Россией. В эпоху Екатерины он был ярым сторонником участия России в коалиции. Наконец, Аркадий Иванович, мягко говоря, не блистал приятной внешностью: «Его лицо, отмеченное оспой, постоянно выражало иронию и презрение, его выпученные глаза и рот, кончики которого были всегда опущены, делали его похожим на тигра»[150]150
  Czartoryski A.-J. Op. cit. P. 357.


[Закрыть], – вспоминал Чарторыйский, а голландский посол граф Гогендорп написал: «Более некрасивого человека я не встречал в моей жизни».

Но самое главное – не столько характер и внешность русского посла, а те инструкции, которые он получил. Эти инструкции не только представляют собой интереснейший исторический документ, но отмечают важнейший рубеж – в середине лета 1801 г. Александр самым серьезным образом взялся за внешнюю политику. Согласно запискам из архива графа Строганова, именно тогда на заседаниях Негласного комитета впервые всесторонне обсуждались внешнеполитические проблемы. Результаты этих обсуждений и размышлений легли на бумагу в виде инструкций графу Моркову от 27 июня (9 июля) 1801 г. Приводить этот документ целиком не представляется здесь никакой возможности, так как он занял бы в печатном виде примерно 20 страниц! Да и стиль документа резко контрастирует с подобными предписаниями Бонапарта или Павла. Там все коротко и ясно. Здесь все туманно и расплывчато, спрятано за пространными и трудно понимаемыми формулировками. Только после очень тщательного прочтения этой бумаги за абракадаброй корректных и ничего не значащих дипломатических фраз можно найти несколько слов, приподнимающих завесу над истинными намерениями царя.

В инструкции раз сто повторяются слова «гармония», «согласие», а особенно часто – «умеренность». Говорится о том, что нужно установить в Европе прочный мир, наладить хорошие отношения с Францией. Однако нет-нет, и в размеренном, ровно текущем тексте вдруг прорываются плохо вяжущиеся с поверхностным содержанием фразы: «…всякое нарушение обязательств, заключенных с империей, вверенной мне провидением, положит конец системе умеренности, которую я себе предначертал». Казалось бы, слова вполне логичные. Само собой разумеется, что договоры между странами не могут безнаказанно нарушаться. Однако сказанное относится исключительно к Франции, и именно ей адресована угроза. Александр пишет: «Если Первый Консул французской республики будет продолжать поддерживать и укреплять свою власть путем ссор и смут, которые сотрясают Европу… если он даст увлечь себя потоку революции… война может продолжиться… в этом случае, мой уполномоченный во Франции должен будет лишь наблюдать за действиями правительства и развлекать его внимание, пока обстоятельства, более удобные, не позволят мне прибегнуть к более действенным мерам (!)».

Если перевести это все с тарабарского языка на русский, это означает, что молодой царь уже не просто угрожает войной, но говорит о ней как о деле для себя принципиально решенном, он хочет лишь дождаться «обстоятельств, более удобных». Наконец, вопрос о том, кто является другом и союзником России, по мнению Александра, также находит в этой инструкции недвусмысленное решение: «Из набросанной мной картины вытекает следующее: интерес общего блага и интересы моей империи заставляют меня желать прочного союза с венским, лондонским и берлинским двором». Подобное заявление фактически не оставляет камня на камне от всяких рассуждений о мире, общем благе и умеренности. В тот момент, когда писалась инструкция, между Францией и Англией продолжалась война, и желать прочного союза с англичанами означало желать войны с Францией. В тексте инструкций неоднократно даются недвусмысленные характеристики французской республики: «злобный гений революции», «республиканский гнет» и другие. В общем и целом складывается впечатление, что документ весь наполнен злобой, хотя по форме он относительно сдержан. Нет, это уже больше не Павел, который кричит и ругается на тех, с кем хочет драться, и откровенно, с чистым сердцем протягивает руку тем, с кем хочет дружить. За ровными, гладкими, дипломатическими фразами видится молодое лицо с холодной улыбкой и затаенной ненавистью во взоре.

Практически в эти же дни сходная инструкция была отправлена послу в Берлине Крюденеру. В ней можно найти абсолютно те же самые обороты, что и в наставлениях Моркову. Например, повторяется фраза «пока обстоятельства, более удобные, не позволят мне прибегнуть к более действенным мерам», «злобный гений революции» и т. д. Упоминая ситуацию в Египте, Александр называет пребывание там французов «гнетом врага». Обратим внимание, не «французским завоеванием», не «республиканским угнетением» или каким-нибудь еще эпитетом, а именно гнетом врага. Наконец, говоря о возможных действиях республиканского правительства, царь твердо заявляет: «Это означает вынудить меня применить другие меры, чтобы наложить узду на стремления, несовместимые со спокойствием Европы». Как известно, в межгосударственных отношениях кроме переговоров существует только один вид «других мер» – это сталь и свинец.

Нужно отметить, что инструкции, составленные для послов, являются персональным произведением Александра. Все выдает его руку: и стиль, и чувства, точнее одно чувство – враждебность к наполеоновской Франции. Откуда эта странная, непонятная ненависть? Во всяком случае, она никак не могла появиться ни как следствие жизненно важных интересов России, ни как результат враждебных действий со стороны Французской республики. В это время ничто не говорило и говорить не могло о каких бы то ни было проектах Бонапарта, направленных против России. Инструкции французским уполномоченным, рекомендации различным официальным лицам – везде в один голос повторялось одно и то же: Россия – это потенциальный союзник, с ней надо дружить: «Отныне ничто не нарушит отношений между двумя великими народами, у которых столько причин любить друг друга и нет поводов ко взаимному опасению…»[151]151
  Correspondance de Napoléon Ier. Paris, 1858–1870. T. 7. P. 337.


[Закрыть] – заявил Бонапарт, выступая 22 ноября 1801 г. с годовым отчетом «О состоянии Республики» перед законодательными учреждениями.

В наших руках все документы, которые когда-то были страшно секретными, и нигде ничего не найти, что бы выдавало какие-либо коварные замыслы нанести вред Российской империи. Да, Французская республика в ходе революционных войн получила значительные приобретения, но она и много потеряла в 1799 г. В 1801 г. Франция сохранила свою власть над левым берегом Рейна. Голландия оставалась вассальной республикой (так называемой Батавской). После изгнания австрийцев со значительной части севера Италии была воссоздана Цизальпийская республика, а Пьемонт присоединен (пока еще не окончательно) к Франции. Однако сложно было вообразить, каким образом эти владения за тысячи километров от границ России могли угрожать ее безопасности. Действительно, после победы в первой итальянской кампании в 1796–1797 гг. Бонапарт, заняв Венецию и Ионические острова, вышел к Балканам, чем не мог не обеспокоить императора Павла. Но теперь ситуация полностью изменилась. Венецианские земли на Балканах заняли австрийцы, встав на пути дальнейшего расширения французского влияния. Ионические острова вообще были заняты русскими. Мальта оказалась в руках англичан. Французская армия в Египте была на грани капитуляции. В подобной ситуации Павел, например, не видел никаких принципиальных противопоказаний не только для того, чтобы установить мир и согласие, но даже заключить союз с Францией. Не следует забывать также, что в ходе революционных войн получила приращение не только Франция: англичане захватили французские колонии, расширили свое влияние в Индии, австрийцы, не переживая по поводу принципов «умеренности», столь дорогих царю, господствовали отныне на землях Венецианской республики. Наконец, еще всего лишь за шесть лет до этого была уничтожена Польша, в результате чего Россия, Австрия и Пруссия получили громадные территориальные приобретения. Сверх того, в этом же 1801 г. к России «добровольно присоединилась» Грузия. Но ведь и Пьемонт присоединился к Франции «добровольно».

Таким образом, геополитические соображения или вопросы чести и престижа страны никак не могли диктовать Александру враждебность по отношению к Бонапарту и его державе. С другой стороны, республиканские институты, которые еще оставались во Франции, тоже не могли, по идее, вызвать раздражение царя, ведь он постоянно афишировал свои либеральные взгляды. «Александр… меньше всех походил на борца с революционной заразой, – справедливо отмечает выдающийся русский историк Н. И. Улья-нов. – Он еще до вступления на престол поражал иностранцев негодующими речами против “деспотизма” и преклонением перед идеями свободы, закона и справедливости. Конечно, цена его либерализму известна, и вряд ли приходится возражать тем историкам, которые считали его маской, но такая маска годится для чего угодно, только не для борьбы с революцией. Гораздо вернее, что у него не было никаких принципов и убеждений»[152]152
  Ульянов Н. И. Александр I – император, актер, человек // Родина. 1992. № 6–7. С. 144.


[Закрыть]. Так что выражение «злобный гений революции» в инструкциях послам звучит как-то не очень убедительно, и чувствуется, что оно относится совсем не к революционным идеям.

Интересно отметить, что Александр не был и англофилом. Например, поступки графа Семена Воронцова ясны, последовательны и исходили из простого принципа – все, что хорошо Англии, должно быть хорошо остальным. Царь, хотя и окруженный многими англофилами, не проявлял лично каких-либо особых восторгов по отношению к Туманному Альбиону. Но, как ни странно, он будет вести себя на международной арене так, как будто его главной мечтой было служить интересам Англии.

5 (17) июня 1801 г. между Россией и Англией была заключена конвенция, восстановившая мирные отношения и прежние договоры. Вероятно, в целях поддержания «гармонии» Россия полностью капитулировала в этой конвенции перед всеми английскими требованиями. Было восстановлено право «бумажной блокады». Это означало, что признавался блокированным не только порт, на самом деле окруженный боевыми кораблями, но и порт, который английское командование просто пожелает объявить блокированным. Было также уничтожено право неприкосновенности торговых судов нейтральных государств, сопровождавшихся военным конвоем. В интересах Англии в ущерб России была сформулирована статья 7 конвенции. Отныне признавалось нейтральным только судно, капитан которого и более половины команды были уроженцами страны, под чьим флагом оно ходило. Все дело в том, что на Средиземноморье экипажи русских торговых судов очень часто состояли почти полностью из греков. Отныне их безнаказанно могли захватывать англичане.

В Англии этот договор был встречен с восторгом, зато в России с недоумением. «На скорую руку, худо или хорошо, устроили сделку, в которой чувствовалась поспешность и желание столковаться во что бы то ни стало»[153]153
  Чарторыйский А. Мемуары князя Чарторыйского и его переписка с императором Александром I. М., 1912. Т. 1. С. 249.


[Закрыть], – написал об этой конвенции Чарторыйский. Еще более резко об этом высказался известный русский дипломат и государственный деятель Павел Григорьевич Дивов: «договор, каждое которого изречение навеки погружало в ничтожество все труды бессмертные Екатерины II, но который отверз врата ко всем последующим злополучиям нашего отечества и всей Европы»[154]154
  Дивов П. Г. Повествование… // Русская старина. 1899. Кн. 11. Октябрь. С. 80.


[Закрыть]. Подобное соглашение поистине означало политику «двойных стандартов». То, что не могли ни за что простить Франции, легко прощали англичанам и австрийцам.