Текст книги "Битва трех императоров. Наполеон, Россия и Европа. 1799 – 1805 гг."

Глава 3. Бонапарт и Павел

История сохранит на своих скрижалях память о том, как правительство свободной страны оплакивало смерть монарха, облеченного абсолютной властью, но честного и справедливого.

Замечания о гибели Павла I. Париж, июль 1801 г.

В эти дни, когда российская политика совершала крутой разворот, на другом от Петербурга конце Европы произошли события, которым в не меньшей степени было суждено изменить судьбы мира. Узнав о глубочайшем кризисе, охватившем страну, о сплошных неудачах на фронтах, о том, что Франции угрожает вторжение иноземных войск, Бонапарт принял смелое решение. В ночь с 22 на 23 августа 1799 г. он с небольшим отрядом войск и несколькими преданными офицерами отплыл из Египта.

Два фрегата, на которых располагался маленький отряд, совершили поистине беспримерное плавание, чудом проскочив между вражеских эскадр. 9 октября Бонапарт ступил на землю Франции, а 16 октября он уже был в Париже. Хотя к этому времени ситуация на фронтах значительно улучшилась и непосредственная опасность, по крайней мере временно, миновала, прогнивший режим Директории уже окончательно обанкротился. Народ устал от анархии и нестабильности, царства спекулянтов и жуликов, разгула бандитизма и коррупции. Поэтому возвращение молодого полководца было воспринято однозначно: спаситель пришел. «Генерал, отправляйтесь же разбить врагов, – воскликнул один из ораторов, приветствовавший Бонапарта на пути следования через Прованс, – а потом мы сделаем вас королем».

Лион был весь иллюминирован в честь приезда молодого героя, люди пели и танцевали на улицах под крики: «Да здравствует Бонапарт, который приехал, чтобы спасти Отечество!»

В Париж весть о том, что Бонапарт высадился на французском берегу, пришла вечером 13 октября, а на следующий день утром была объявлена в Законодательном корпусе. Вместо того чтобы осудить генерала, самовольно оставившего армию, депутаты повскакивали со своих мест и со слезами на глазах от восторга и энтузиазма запели «Марсельезу». Через несколько мгновений эту новость знал уже весь город. Генерал Тьебо рассказывает в своих мемуарах, как в этот день он был по делам в Пале-Рояле. «Я только что вошел в большой двор, как на другой стороне сада я увидел группу людей, которая быстро росла, а потом мужчины и женщины побежали куда-то со всех ног… Без сомнения, речь шла о какой-то очень важной новости: восстание, победа или поражение… какой-то мужчина, не остановившись, на бегу прокричал мне: “Генерал Бонапарт вернулся! Он высадился во Фрежюсе”. Тогда в свою очередь меня охватил какой-то всеобщий порыв… Новость распространилась с быстротой электрической искры. На каждом углу можно было увидеть то, что я увидел в Пале-Рояле, сверх того, оркестры полков, расквартированных в Париже, пошли по улицам с музыкой, увлекая за собой потоки народа. Едва спустилась ночь, как импровизированная иллюминация зажглась во всех квартирах… на улицах, в театрах раздавались крики: «Да здравствует Республика! Да здравствует Бонапарт!»[65]65
  Thiébault В.-P.-C.-H. Mémoires du general baron Thiébault. Paris, 1893–1895. T. 3. P. 56–57.


[Закрыть]

В общем, молодому генералу не пришлось ломать голову в размышлениях на тему «Что делать?», если у него и были сомнения при отплытии из Египта, теперь от них не осталось и следа – власть сама шла к нему в руки.

Именно поэтому переворот 18–19 брюмера VIII г. (9–10 ноября 1799 г.) прошел так, в общем, легко и бескровно. Бонапарт был провозглашен первым консулом Французской республики и фактически главой всей исполнительной власти, два других консула, видные политические деятели Камбасерес и Лебрен, были не более чем статистами для создания некого подобия коллегиального правления.

«Господа, теперь у страны есть настоящий хозяин!» – якобы провозгласил известный политик и участник событий 18–19 брюмера Сийес, после встречи с Бонапартом наутро после переворота. Даже если эта фраза выдумана позднее, тем не менее она великолепно отражает то, что произошло в эти дни. Действительно, спустя немного времени страна просто неузнаваемо преобразится. Всего за несколько месяцев молодой консул очистит дороги Франции от бандитов, разгонит жуликов и спекулянтов, наладит нормальное функционирование административного аппарата. А самое главное – он вернет народу доверие к власти. Люди снова начнут платить налоги, опять нормально закрутятся все шестеренки государственной машины. На появление доверия к власти, предсказуемости, порядка и уверенности в завтрашнем дне экономика мгновенно ответит резким скачком. Отныне освобожденные от феодальных пут производство и торговля начнут развиваться с такой скоростью, что поразят даже тех, кто считался отчаянным оптимистом. Это в свою очередь придаст дополнительного доверия и пополнит казну новыми исправно выплачивающимися налогами. Бонапарт создаст твердую и надежную денежную систему, откроет государственный банк. Он вернет стране свободу вероисповедания, создаст новую современную систему высшего и среднего образования, введет в стране единую систему мер и весов, будет всюду покровительствовать науке, искусству и вообще всем людям, которые работают на пользу государства и общества.

Знаменитый член Государственного совета Луи Редерер напишет в это время под впечатлением от встречи с Бонапартом: «…черта, которую я хотел бы подметить у первого консула, это его неподкупность. Я скажу больше, он принципиально недоступен подкупу… Как подкупить человека, у которого все физическое подчинено моральному, а мораль подчинена интересам общества? Как отвратить от пути добра человека, к которому можно подступиться, только разговаривая с ним об общественных интересах? Как отвлечь удовольствиями и утехами того, для кого главное удовольствие – это делать полезные вещи? Как вовлечь в порок человека, который позволяет приблизиться к себе лишь тем, кто известен своей мудростью, честностью и преданностью? Пусть негодяй и глупец не пытаются приблизиться к Бонапарту – они ничего от него не добьются… Мне кажется, что его избегают все те, у кого на совести не только недостойные дела, но даже недостойные мысли…»[66]66
  Journal de P.-L. Roederer in Napoléon Bonaparte, l’œuvre et l’Histoire. IV. Napoléon vu et jugé par ses collaborateurs., Paris, 1971. P. 129.


[Закрыть]

Конечно, эта фраза Редерера, написанная под впечатлением от встречи с героем, идеализирует образ Бонапарта, но она тем не менее великолепно отражает настроения первых лет Консульства. Наконец после переворотов, потрясений, нестабильности и анархии в стране утвердилась власть надежная, предсказуемая и честная; власть, отвечающая чаяниям подавляющего большинства французов.

Бонапарт стал первым лицом в государстве почти что день в день с фактическим выходом России из коалиции[67]67
  16 октября Бонапарт вернулся в Париж и начал подготовку к перевороту, 22 октября Павел направил императору Францу послание о прекращении совместных действий против Франции, 10 ноября произошел переворот, 20 ноября Павел еще раз подтвердил свое решение о выходе из коалиции в письме к Суворову.


[Закрыть], а известия о перевороте во Франции пришли в Санкт-Петербург вместе с новостями о последних событиях на фронтах пока еще не оконченной войны. Павел узнал о последствиях голландской кампании, о том ужасном положении, в котором оказались русские войска на островах Джерси и Гернеси, наконец, в последние дни 1799 г. царь получил донесение от адмирала Ушакова, в котором рассказывалось об инциденте, произошедшем под стенами Анконы. Эту крепость и довольно важный порт в средней Италии осаждали в сентябре – октябре 1799 г. австрийские войска генерала Фрелиха. Вместе с ними действовали русские части и турецкий отряд. Когда 14 ноября крепость сдалась и французы вышли из нее на правах свободного возвращения к своим, русские офицеры подняли в гавани захваченной крепости флаги союзников – австрийский, русский и турецкий. Однако австрийцы силой обезоружили часовых у флагов и сбросили русский и турецкий стяги, а русские полки не были допущены внутрь крепости, занятой тотчас по выходе французов австрийскими войсками. Если до этого у Павла еще оставались некоторые сомнения, то эти известия из Италии и Голландии окончательно убедили императора в том, что России не по пути с коалицией.

Несколько событий, случившихся в это время, подтверждают, что на этот раз решение было принято основательно и надолго. 1 (12) февраля 1800 г. Павел I формально потребовал от английского правительства отзыва британского посла Уитворта. Этот человек был известен своими интригами и бурной деятельностью в среде русской элиты с целью вынудить Россию и дальше воевать на стороне коалиции. Император как в воду глядел, ибо Уитворту суждено будет сыграть роковую роль в его судьбе.

Несколько позже Петербург покинул генерал Дюмурье. Этот бывший республиканец, покинувший свою страну, стал фактически английским агентом и ярым сторонником короля-изгнанника Людовика XVIII. В течение двух месяцев генерал добивался аудиенции у Павла. В конечном итоге ему удалось встретиться с императором на параде, потом еще два раза он таким же образом беседовал с Павлом. Суть его предложений была такова: Россия должна не только продолжать свое участие в коалиции, но и выделить войска для совместной с англичанами высадки в Нормандии. Сам же Дюмурье брался если не возглавлять их, то, по крайней мере, сопровождать полки до Парижа, захватить власть и, сыграв роль Монка, передать ее «законному монарху» – Людовику XVIII. Какое-то время Павел колебался, думал, но к концу февраля у него созрело окончательное мнение – России все это не нужно, и генералу порекомендовали вернуться туда, откуда он прибыл.

Одновременно вести из Франции все больше и больше вызывали живейший интерес Павла I. В скором времени этот интерес приобрел черты неподдельного восторга преобразованиями и свершениями Бонапарта. Сведения об этом, вначале очень скупые, весной 1800 г. стали достигать Парижа. В Национальном архиве Франции хранится любопытнейший документ, датированный маем 1800 г. Это донесение начальника штаба Рейнской армии Дессоля об изменении настроений императора Павла, составленное на основании данных разведки. В донесении после перечисления причин, заставивших царя покинуть лагерь коалиции, говорится: «Конечно, Павел I никогда не будет разделять республиканские идеи, но он легко может быть увлечен великими людьми, которые отличились на военной стезе, у него, можно сказать, в этом существует потребность… как кажется, он все больше проникается уважением по отношению к первому консулу, и, очевидно, он благожелательно воспримет предложение о сближении с его стороны»[68]68
  Archives Nationales. AF, 1696, d. 1.


[Закрыть].

Автор донесения дает также и свои рекомендации о том, как требуется поступать в отношении Павла: «…Нужно укрепить всеми способами Павла I в его убеждении, согласно которому Австрия и Англия воспользовались его великодушием и доверчивостью, чтобы с помощью русских войск удовлетворить свои амбиции, показать, что обе эти державы сходятся в мысли любыми путями помешать проектам санкт-петербургского двора в отношении Средиземноморья и Адриатики, а также развитию русской торговли на Ближнем Востоке… Нужно возобновить переговоры о торговом соглашении между Францией и Россией, о котором уже идет речь в течение 60 лет, и все существующие представления на этот счет показывают взаимные выгоды с абсолютной очевидностью – достаточно их почитать, чтобы убедиться в этом…»[69]69
  Ibid.


[Закрыть]

Впрочем, «укреплять» Павла I в его раздражении по отношению к Австрии и Англии не было никакой необходимости. Другой французский агент докладывал из Санкт-Петербурга: «Павел I никогда не простит двуличности венскому кабинету… Его самолюбие настолько уязвлено тем, что он стал игрушкой австрийских интриг, что немыслимо, чтобы он забыл обо всех этих недостойных вещах»[70]70
  Ibid.


[Закрыть].

В апреле 1800 г. из Лондона был отозван русский посол граф Воронцов. Семен Романович Воронцов был не просто послом. Представитель влиятельного клана Воронцовых, он в 1784 г. был назначен послом в Великобританию и за 16 лет до того «вжился» в страну своего пребывания, что стал больше англичанином, чем русским. Благоговея перед английскими политическими учреждениями, он безраздельно поддерживал все действия правительства этой страны. Воронцов, как писал граф Чарторыйский, «…поистине пустил корни в Англии, он так превозносил ее, как не мог бы это делать самый ярый тори. Он настолько восхищался господином Питтом[71]71
  Уильям Питт – английский премьер-министр.


[Закрыть], что не мог себе позволить не только критику, не только какое-либо замечание, но даже малейшее сомнение по поводу доктрин и действий этого министра. Для графа Воронцова подобное сомнение показалось бы неприемлемым нонсенсом, глупостью или моральным уродством… Эти чувства мешали ему смотреть беспристрастно на события и понимать интересы России…»[72]72
  Czartoryski A.-J. Mémoires du prince Czartoryski et correspondance avec l’Empereur Alexandre Ier. Paris, 1887. P. 301–302, 365.


[Закрыть] Отзыв Воронцова[73]73
  Несмотря на официальное смещение с поста посланника, Воронцов, сославшись на болезнь, остался в Лондоне и не вернулся в Россию.


[Закрыть]был важным политическим знаком, тем более что одновременно русский посол был отозван и из Вены, а на его месте не оставили даже временного поверенного.

На смену курса коалиционной войны окончательно приходили новые политические ориентиры, пока еще довольно неясные.

В то время когда Россия искала новую внешнеполитическую систему, во Франции первый консул должен был немедленно решить не только острые внутренние проблемы, с чем он блистательно справлялся, но и внешние. Самой главной из них была война с коалицией. Ведь, несмотря на то что Россия покинула де-факто ряды антифранцузского союза, Англия и Австрия не складывали оружия. Война продолжалась на суше и на море, Италия была потеряна, французские войска изгнаны с Ионических островов, блокированы в Египте, осаждены на Мальте, а границы Республики, несмотря на победы в Голландии и Швейцарии, оставались под угрозой. Франция устала от бесконечной войны, подавляющее большинство французов не только желали прекращения анархии и хаоса, но и мечтали о мире. Мира хотело и большинство европейцев: простых англичан, немцев, итальянцев, голландцев…

Бонапарт чувствовал это общее неодолимое желание и решил сделать шаг, пренебрегающий всеми формальными дипломатическими нормами. 26 декабря 1799 г., фактически едва только придя к власти, он напрямую обратился к английскому королю: «Война уже в течение восьми лет разоряет четыре части света. Неужели она должна быть вечной? Неужто нет никакого способа ее остановить? Как две нации, самые просвещенные в Европе, могущественные и сильные, даже более того, чем нужно для их безопасности и независимости, могут жертвовать во имя пустого тщеславия блага торговли, внутреннего процветания и счастье стольких семейств? Почему мы отказываемся признать, что мир – это первая необходимость для человечества и самая высокая слава…»[74]74
  Correspondance de Napoléon Ier publiée par l’ordre de l’Empereur Napoléon III. Paris, 1858–1870. T. 6. P. 36.


[Закрыть] Одновременно подобное письмо Бонапарт направил и австрийскому императору. Оно завершалось словами: «Я далек от всякой жажды пустой славы, и моим главным желанием является остановить потоки крови, которые неизбежно прольются на войне»[75]75
  Ibid. T. 6. P. 37.


[Закрыть].

Ответом на эти послания было презрительное письмо английского министра иностранных дел лорда Гренвиля и концентрация австрийских войск в Италии. Война, увы, была неизбежной. Но, рассчитывая на слабость Франции, союзники забыли, что во главе ее отныне стоял полный энергии и отваги человек, вокруг которого сплотилась вся нация. Наконец, человек, профессией которого, делом, которое он знал лучше чем кто-либо, была война.

Пока австрийские генералы пытались выяснить обстановку и собирали свои войска, пока армия Меласа в Италии только начала свое движение вперед, Бонапарт уже четко наметил план действий и немедленно приступил к его исполнению. В Германии у австрийцев было 108 тыс. человек под командованием генерала Края, против них стояла 128-тысячная армия генерала Моро. Однако удар, который наносил Моро, был не главным. Бонапарт знал таланты этого человека, но также знал и его медлительность и осторожность. Сам же он не мог встать во главе Рейнской армии – этого не позволяла конституция. Рейнская армия славилась к тому же своей верностью республиканским идеалам и наличием в рядах ее командования настоящей клиентелы Моро. Эти люди не позволили бы Первому консулу взять в руки командование вопреки закону.

В Италии у французов оставалось всего лишь 35 тыс. человек, большая часть из которых находилась в Генуэзской Ривьере. Против них было 128 тыс. австрийцев генерала Меласа. Принять командование горстью войск, прижатых к морю, было физически сложно, да и бесполезно.

Бонапарт принимает смелое решение – собрать так называемую Резервную армию, во главе которой формально будет поставлен генерал Бертье. Верный штабной генерал, разумеется, не будет противиться реальному командованию первого консула, который официально будет просто «сопровождать» войска. Массена в районе Генуи упорной обороной должен сковать главные силы австрийцев, тогда Резервная армия (60 тыс. человек) стремительно форсирует Альпы и нанесет удар по врагу с тыла. Такова была идея маневра, а его исполнение станет образцовым.

Пока Мелас сосредоточил все свое внимание на Генуе, Бонапарт привел в действие план кампании. 6 мая 1800 г. в четыре часа утра он покинул дворец Тюильри, ставший его резиденцией. На следующий день он был в Дижоне, где провел смотр одной из дивизий Резервной армии, 9 мая в Женеве, 13 мая в Лозанне.

16 мая авангард армии Бонапарта двинулся на перевал Сен-Бернар, а 20 мая в 17 часов сам главнокомандующий был на вершине перевала. В несколько дней французская армия преодолела все препятствия: горы, снега, разбила австрийские отряды на выходе из гор и 2 июня снова с триумфом вступила в Милан. Австрийцы так «умело» управляли в Ломбардии, что итальянцы, которые еще год назад приветствовали войска коалиции, теперь исступленно ликовали при виде молодого полководца и его солдат…

Мелас был в растерянности, он с трудом мог поверить, что армия Бонапарта не просто пришла в Италию – она была в тылу австрийцев! Несмотря на то что к этому времени после героической обороны Генуя вынуждена была капитулировать на условиях свободного выхода французских войск, ситуация для австрийской армии стала катастрофической. Мелас собрал силы и пошел на прорыв. 14 июня 1800 г. у деревни Маренго (буквально в нескольких километрах от того места, где ровно год назад Суворов сражался с Макдональдом) произошла решающая битва.

Интересно, что, так же как Суворов под Треббией, Бонапарт допустил просчет. Слишком уверенный в своих силах, думая лишь о том, как не дать врагу уйти, и не предполагая, что последний может предпринять решительную атаку, французский полководец распылил свои силы на театре военных действий. В результате в начале битвы при Маренго австрийцы имели решающее превосходство: 30 тыс. человек против 20 тыс. Бонапарта. Как следствие, поначалу Мелас не только отбросил французов, но, более того, был уверен, что уже одержал победу. Однако примерно в 15:30 на поле боя показались части Дезэ, любимого друга Бонапарта, который всего лишь несколько дней тому назад вернулся из Египта и теперь горел нетерпением сразиться с врагом. Несмотря на то что он с 7 тыс. солдат был послан в противоположном от поля сражения направлении, едва услышав гром канонады, он остановил войска и, получив краткую записку от главнокомандующего, устремился в бой.

«Я прибыл, мы все в полном порядке и готовы умереть, если надо!» – воскликнул верный Дезэ, обращаясь к своему командующему и другу. Войска Дезэ с ходу ринулись в бой, и битва из неудачной превратилась в блистательную победу. Австрийцы обратились в бегство, полностью разгромленные и деморализованные. Увы, молодой герой, красавец Дезэ пал на поле сражения с сердцем, пробитым австрийским свинцом. Бонапарта впервые увидели со слезами на глазах. Ведь это был не просто отличный генерал – Дезэ был горячо любимым другом. «Я скоро буду в Париже, – написал Бонапарт письмо своим коллегам, второму и третьему консулу. – Ничего не могу сказать вам более. Я испытываю самую острую боль от потери человека, которого я любил и ценил более кого-либо»[76]76
  Ibid. T. 6. P. 359.


[Закрыть].

Дезэ пал на поле битвы, но победа была полной. Генерал Мелас на следующий день подписал конвенцию, согласно которой австрийцы очищали без боя большую часть северной Италии. Едва начавшись, война уже закончилась. 2 июля 1800 г., меньше чем через два месяца после своего отъезда, первый консул поднялся в свой рабочий кабинет по ступеням дворца Тюильри. Таким образом, пока армии Моро и Края еще только собирались воевать, боевые действия уже завершились. Было подписано перемирие, которое, как предполагал первый консул, должно было увенчаться переговорами и заключением всеобщего мира.

Современники были потрясены невиданными успехами молодого героя. Немецкий военный теоретик того времени фон Бюлов написал, что эти события представляют собой «череду чудес, которые являют собой результат действия неведомых, я бы сказал, сверхъестественных сил».

При дворе императора Павла известия о победе Бонапарта вызвали реакцию, которую трудно было бы вообразить еще за полгода до этого: «Новость о победе при Маренго произвела в Петербурге удивительный эффект, – доносил источник Министерства иностранных дел Франции, – Павел I не мог сдержать своей радости, не прекращая повторять: “Ну что, видите, какую трепку задали австрийцам с тех пор, как из Италии ушли русские”. Бонапарт стал отныне его героем, и, следовательно, как вы можете догадаться, героем для всего двора – какая необычная перемена!»[77]77
  Archives Nationales. AF, 1696.


[Закрыть]

Подобные настроения открывали дорогу к возможному сближению России и Франции. Нужно сказать, что первые шаги, осторожный дипломатический зондаж в этом направлении был предпринят еще в самые первые месяцы Консульства. В январе 1800 г., встречаясь с Сандосом-Ролленом, посланцем Пруссии в Париже, Талейран заметил: «Нет ли способа договориться с Россией, объяснив ей, что она не получает никаких выгод, разжигая войну против Франции? Ослабляя Францию, она усиливает свою соперницу Австрию. Быть может, прусский король возьмет на себя миссию узнать мнение России на этот счет и станет посредником в нашем сближении с этой державой. Чем больше я размышляю над этим, тем более вижу выгоду для этого монарха сыграть роль в подобных переговорах»[78]78
  Цит. по: Poniatowski M. Talleyrand et le Consulat. Paris, 1986. P. 506.


[Закрыть].

С этого времени завязались первые осторожные русско-французские контакты в Берлине, а затем и в Копенгагене. Но эти переговоры шли через посредников и продвигались черепашьим шагом. Маренго, еще больше укрепившее власть первого консула, поднявшее его политический престиж в Европе, открыло новые перспективы. Теперь Бонапарт решил, что он может сделать первый шаг навстречу недавнему противнику Франции.

18 июля 1800 г. министр иностранных дел Франции Талейран по поручению первого консула направил вице-канцлеру Российской империи графу Никите Петровичу Панину письмо следующего содержания: «Граф, первый консул Французской республики знал все обстоятельства похода, который предшествовал его возвращению в Европу. Он знает, что англичане и австрийцы обязаны всеми своими успехами содействию русских войск; и так как он почитает мужество, так как он больше всего стремится выразить свое уважение к храбрым войскам, он поспешил распорядиться, чтобы комиссарам, которым поручен был Англией и Австрией обмен пленных, предложено было включить в этот обмен и русских, находившихся во Франции…

Но это предложение, столь естественное и повторенное несколько раз, осталось без успеха. Сами англичане, которые не могут не сознаться, что они обязаны русским и своими первыми успехами в Батавии, и плодами, которые они пожали безраздельно, и своим безопасным отступлением (потому что без русских ни одному англичанину не удалось бы сесть на корабль), англичане, говорю я, имеющие в эту минуту у себя 20 тыс. пленных французов, не согласились на обмен русских.

Пораженный этою несправедливостью и не желая далее удерживать таких храбрых воинов, которых покидают коварные союзники, сперва выдав их, первый консул приказал, чтобы все русские, находящиеся в плену во Франции, числом около 6 тыс., возвратились в Россию без обмена и со всеми военными почестями. Ради этого случая они будут обмундированы заново, получат новое оружие и свои знамена»[79]79
  Сборник Российского исторического общества. Т. 70. С. 1, 2.


[Закрыть].

За этим письмом последовало еще одно, также подписанное Талейраном, где подчеркивалась решимость французов защищать остров Мальту от англичан, желающих прибрать его к рукам. Наконец, Бонапарт послал в подарок императору Павлу I меч, дарованный папой Львом X одному из магистров Мальтийского ордена.

Рыцарский жест и каждая строка в письмах первого консула были «тонко рассчитаны, – справедливо отмечает известный советский историк А. Манфред, – и неназойливое напоминание о том, что Бонапарт не участвовал в минувшей войне, и стрела, как бы ненароком направленная в Англию и Австрию, и дань уважения, принесенная русским храбрым войскам»[80]80
  Манфред А. З. Наполеон Бонапарт. М., 1986. С. 310.


[Закрыть]. Наконец, и сам адресат был выбран умело – хорошо знали, что Панин был горячим англофилом и сторонником коалиции. Разумеется, несмотря на формального адресата, письма в конечном итоге оказались на столе императора. Зная характер Павла I, нетрудно догадаться какое впечатление произвели на него эти смелые, простые и благородные слова и поступки.

В августе 1800 г. источник из Петербурга сообщал: «Великодушное отношение французского правительства к русским военнопленным произвело самое благоприятное впечатление в Петербурге и вообще в России…

Русский художник написал картину, изображающую момент, когда Бонапарт устремился на мост у Лоди, чтобы во главе гренадер взять штурмом вражеские батареи[81]81
  Как известно, Бонапарт устремился на штурм Аркольского моста, под Лоди он лишь отдал приказ к атаке, которую непосредственно возглавил Бертье. Ошибся либо художник, либо автор записки.


[Закрыть]. Императрица купила картину за 600 рублей.

Официальные рапорты французского правительства, опубликованные в газете Moniteur, теперь по приказу императора печатаются в Придворной газете, так что мы не хуже информированы о наступлении французской армии, чем в Париже.

Как кажется, французское правительство позволило вернуться во Францию многим эмигрантам. Павел I, которому сообщили об этом великодушии первого консула, пораздумав немного, сказал: “Я, разумеется, не хочу, чтобы первый консул изменил свое мнение по этому вопросу, однако боюсь, что у него с этими людьми выйдет, что и у меня. Они отплатят ему самой черной неблагодарностью[82]82
  По окончании боевых действий в начале 1800 г. корпус Конде получил приказ следовать в Россию. Однако многие «кондейцы» не пожелали возвращаться к месту расквартирования, а сам герцог Энгиенский написал отцу: «Что касается меня, то, если мне велят возвратиться в Россию, я буду в отчаянии. Умереть для гражданской и военной жизни, умереть для всей остальной Европы – вот участь возвратившихся в Россию накануне всеобщего мира». Узнав об этих настроениях, оскорбленный в своих чувствах царь повелел исключить корпус с русской службы. Эмигрантов взяло на содержание английское правительство.


[Закрыть]. Я очень желаю, чтобы ему не пришлось раскаиваться, мигранты опасны везде, где бы они ни находились, а во Франции в особенности”.

Известно, что французское правительство ведет переговоры с нашим двором в Берлине. Господин Крюденер[83]83
  Барон Крюденер – русский посол в Берлине.


[Закрыть]часто видится с генералом Бернонвилем…

Англия выделила значительные суммы, чтобы склонить наш двор остаться в коалиции. Но горе тому, кто осмелится предложить это…»[84]84
  Archives Nationales. AF, 1696.


[Закрыть]

Разумеется, положительная, можно сказать, восторженная реакция Павла была бы невозможна, если бы речь шла исключительно об изысканных жестах со стороны Бонапарта. Результат был столь значительным, потому что демонстрации внимания легли на прочную базу сознания близости интересов России и Франции. Неудача «крестового похода» заставила русского императора сменить стержень своей внешней политики: от идеологических соображений перейти на более твердую почву геополитики. С другой стороны, необходимость любой ценой остановить революционную войну настоятельно требовала от правящих кругов Франции найти союзника. Только с помощью прочного союза можно было раз и навсегда примирить новую Францию с Европой.

И Бонапарт, и Павел в начале 1800 г. получили от своих ближайших помощников ряд недвусмысленных соображений на этот счет. Даже министр иностранных дел Талейран, который видел в перспективе для Франции возможность и необходимость сближения с Австрией, написал в знаменитой брошюре «Состояние Франции в конце VIII года»[85]85
  Конец VIII г. Республики – начало 1800 г. Брошюра была написана Талейраном, но непосредственная обработка текста принадлежит д’Отриву.


[Закрыть]: «Франция, возможно, единственное государство, у которого нет оснований опасаться России. У Франции нет никакой заинтересованности желать ослабления этой страны, никакой причины, чтобы не давать развития ее благосостоянию. Конечно, хотелось бы, чтобы Россия ограничила чрезмерный рост своего влияния и не повторяла более опыт активного участия в войне, которая со всех точек зрения не могла быть ей полезна. Но даже это пожелание совпадает с интересами могущества и процветания Российской империи… Улучшить отношения между Францией и Россией, сделать так, чтобы исчезли даже причины, даже случаи споров, очень просто, и Франция не должна быть ни придирчивой, ни требовательной, все, что она желает, равным образом будет полезно как России, так и ей… Русская империя может получить великолепный союз… она более не будет взирать на Францию с враждебностью и получит возможность поддерживать равновесие на севере Европы, в то время как Франция будет поддерживать это равновесие на юге. Согласие этих государств обеспечит стабильность всего мира»[86]86
  Poniatowski M. Op. cit. P. 127–128.


[Закрыть]. Из пространной аргументации Талейран сделал вывод о приоритетах французской внешней политики. Они должны были быть следующими: «Война до победы и блокада Великобритании до тех пор, пока последняя будет безраздельно господствовать на морях. Война с Австрией, чтобы заключить с ней мир, а потом и союз. Договор с Россией, которая должна стать главным и естественным союзником Франции»[87]87
  Ibid. P. 131.


[Закрыть].

С другой стороны, подобную же записку (всего лишь через несколько месяцев после того, как Талейран составил свою) подал императору Павлу I министр иностранных дел России граф Ростопчин. Эта записка была внимательно изучена императором и конфирмована им 2 (14) октября 1800 г. Прежде всего Ростопчин считал, что Бонапарт желает мира с Россией и другими континентальными державами уже хотя бы потому, что вынужден вести борьбу с Англией: «Нынешний повелитель сей державы [Франции. – Примеч. авт.] слишком самолюбив, счастлив в своих предприятиях и неограничен в славе, дабы не желать мира. Им он утвердит себя в начальстве, приобретет признательность утомленного французского народа и всей Европы и употребит покой внутренний на приготовления военные против Англии, которая своею завистью, пронырством и богатством была, есть и пребудет не соперница, но злодей Франции…»[88]88
  Записка графа Ростопчина Ф. В. // Русский архив. 1878. Т. 1. С. 104.


[Закрыть] Русский министр иностранных дел уверен, что Бонапарт ищет сближения с Россией: «Истина сего доказывается всем его поведением: …сколько покушений со стороны его было… дабы вступить в переговоры и …переменить неприязненное положение России с Францией на дружелюбное, для чего Бонапарт отменно против прочих содержал российских военнопленных и предлагал Мальту возвратить Вашему Императорскому Величеству, яко великому магистру ордена…»[89]89
  Там же. С. 105.


[Закрыть]

Наконец, Ростопчин крайне негативно оценивал цели британской политики: «Англия, среди повсеместных своих морских успехов, возбудя зависть всех кабинетов своею алчностью и дерзким поведением на морях, коих она исключительно хочет присвоить себе владычество, не могла сохранить ни одной изо всех политических связей своих… Она в таком теперь положении есть или скоро будет, что кроме турецких и португальских портов, ни в какие другие в Европе входить не может, и по сим важным причинам она посягнет на мир… Но в каком бы она положении ни была, всегдашняя цель английского министерства, так как душевное желание всякого англичанина, будет падение Франции… Так она… вооружила попеременно угрозами, хитростью и деньгами все державы против Франции [Замечание императора Павла: “И нас грешных!”] и выпускала их на театр войны единственно для достижения собственной цели…»[90]90
  Там же. С. 106.


[Закрыть]