Текст книги "Метафизика Петербурга. Немецкий дух"

Немцы раннего Петербурга

"Изо всех иностранных здесь жительствующих народов Немцы суть многочисленнейшие", – подчеркивает в параграфе 272 своего знаменитого, опубликованного в нашем городе в 1790 году на немецком языке, а четырьмя годами позже – и в русском переводе, «Описания российско-императорского столичного города Санкт-Петербург» ученейший Иоганн Готлиб Георги, и продолжает: «С самого начала построения города переселились сюда Немецкие семьи как из Москвы и других городов, так и из Лифляндии».

Описание Георги снискало себе известность точной и обстоятельной разработкой материала. Не составляют исключения и приведенные выше слова. Точнее говоря, в новооснованный Петербург иностранцы, не исключая природных немцев, съезжались со всех сторон. Примеров тому много – от швейцарца Лефорта до эльзасца Шумахера. Однако московская Ново-Немецкая слобода, равно как старинные наши соседи лифляндцы, без всякого сомнения, на первых порах составила весьма значительную часть общего потока немецких переселенцев в первоначальный Петербург.

Не ошибался Георги и в общей оценке численности петербургских немцев. По общему мнению историков, их доля в числе иностранных жителей Петербурга уже в петровские времена достигла примерно пятидесяти процентов и продолжала удерживаться примерно на этом уровне, в отдельные периоды даже и превышая его, в продолжение всего XVIII века. Более того, "до 1914 года немецкое меньшинство было крупнейшей этнической группой в столице, не считая русских"[166]166
  Дальман Д. Петербургские немцы в XVIII столетии: крестьяне, ремесленники, предприниматели" \ Немцы в России: Петербургские немцы. СПб, 1999, с. 157–158.


[Закрыть].

Замечание Георги представляется нам уместным и по другой, менее очевидной причине. Дело состояло в том, что успех планов Петра I, равно как объем привилегий, которые были обещаны иностранцам, в первые десятилетия существования Петербурга были самим им далеко не ясны. Вот почему психологическая мотивация, равно как профессиональная структура немецкой иммиграции в Петербург непосредственно продолжали сложившуюся в период московской Ново-Немецкой слободы. К нам, как в любую нестабильную, чуждую по культуре страну, ехали если не прямые авантюристы, то люди, склонные к повышенной по тем или иным причинам мобильности, – и, разумеется, владевшие «свободно конвертируемыми» профессиями. В ту эпоху это были, прежде всего, врачи, кроме того, профессиональные военные, ученые специалисты, и, разумеется, купцы.

История принятия немецких врачей на русскую службу имела к тому времени уже длительную историю. У начала ее помещалась фигура искусного доктора Оттона, приглашенного из немецких земель к нам практиковать во времена блаженной памяти государя Иоанна III. Сей славный медикус после нескольких лет практики был удавлен, по причине выбора неудачной терапевтической стратегии, приведшей к смерти одного из его знатных пациентов, татарского царевича Каракучи.

Что касалось немецких наемников, отличавшихся верностью и отвагой во времена опричнины и Смутного времени, а также и офицеров, ставивших у нас военное дело по новому, регулярному образцу, то о них уже было достаточно сказано выше.

История помнит и о немецких литейщиках, подымавших российскую артиллерию, равно как военных инженерах, бравших Казань для Ивана Грозного, а для Петра Великого – Азов (заметим для точности, что в последнем случае речь идет о цесарцах, иначе говоря – подданных австрийского императора). Список ученых специалистов можно продолжить и рядом имен ювелиров, радовавших своими изделиями отечественную знать, начиная от Ганса Риссенберга старшего, прибывшего к нам из Эстляндии, также во времена Иоанна III.

"Преимущества, дарованные ПЕТРОМ ВЕЛИКИМ и Наследниками Его всем иностранцам, привлекали их в Санкт-Петербург, ибо всякий, кроме беспрепятственного исправления богослужения по собственному его закону веры, пользуется свободою своим искусством, ремеслом, художеством или иным честным образом приобретать себе стяжания и потом имеет право с благоприобретенным им имением во всякое время возвращаться куда ему угодно", – продолжал в том же параграфе наш петербургско-немецкий автор, и снова выделил весьма существенное обстоятельство[167]167
  Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного, с планом. СПб, 1996, с.146 (репринт издания 1794 года).


[Закрыть].

Кстати, сам И.Г.Георги, приехав в Россию относительно молодым человеком (он был уроженец города Вахгольцхаген в Померании), остался здесь на всю жизнь, став подлинным петербуржцем, хотя, будучи действительным членом прусской Академии наук и немалого числа иных ученых обществ, легко мог бы устроиться за границей. Думаем, что фамилия его о чем-то смутно напоминает внимательному читателю. Он или она, несомненно, правы. Кому из жителей Петербурга не доводилось, во время поездки за город, разглядывать дивно окрашенные, иной раз прямо-таки величественные георгины, выращенные дачными жителями на своих участках.

Да, надо без колебаний признать, что георгины изрядно украшают летний ландшафт окрестностей нашей пронизанной ветрами "северной Пальмиры" и прекрасно приживаются на ее бедных почвах, принося не избалованным природой петербургским цветоводам немало минут чистой радости. Так вот, эти цветы были названы одним берлинским ботаником в начале XIX столетия, в память незадолго до того умершего соотечественника, знаменитого петербургского ученого Иоганна Готлиба Георги…

Возвращаясь к немаловажному обстоятельству, выделенному Георги в только что процитированных словах, нужно отметить, что немцы действительно получили в петровские времена обширные привилегии, состоявшие в свободной организации и регистрации промышленных или торговых объединений типа гильдий или цехов, всемерном облегчении налогового бремени, а также полной свободе переводить нажитый капитал в Германию и самим возвращаться туда, когда только заблагорассудится (дав только заблаговременно объявление в местных Ведомостях на русском и немецком языках – затем, чтобы исключить сюрпризы вроде невыплаты по долгам).

Меняясь в составе и характере законодательного оформления, все эти льготы в принципе сохранялись до великих реформ 1860-х годов. Однако и после них, в условиях свободного развития капиталистического строя, немецкие профессиональные объединения имели известную фору перед русскими, в силу присущей немцам привычки к самоорганизации и прочно установившейся за ними репутации точных и добросовестных партнеров.

Как отмечается в литературе, все эти условия "максимального благоприятствования" неизменно приводили к тому, что, практически до времен первой мировой войны, ассимиляция немцев, поколение за поколением, оставалась наименьшей, сравнительно с другими крупными группами петербургских иностранцев. Попросту говоря, условия жизни и работы были настолько хорошими, что немцы в массе своей не чувствовали никакой необходимости подделываться под местное население.

Немецкая слобода в Петербурге

Обосновываясь на жительство в Петербурге петровского времени, немцы, а с ними голландцы и другие иноземцы – в первую очередь, уроженцы северноевропейских протестантских стран – на первых порах образовали собственную слободу, получившую название Немецкой. Причиной было не столько недоверие к русским, сколько уже сложившаяся традиция организации жизни иноземных общин в России.

Немецкая слобода была расположена на левом берегу Невы, в непосредственной близости от Адмиралтейского двора, с которым большинство жителей слободы были связаны по роду деятельности. Природные условия проживания на Адмиралтейском острове были, пожалуй, более благоприятными, чем на Городском (теперешней Петроградской стороне). Здесь также стояли дома виднейших чинов Адмиралтейства.

По этим причинам, один из самых внимательных наблюдателей жизни раннего Петербурга, ганноверский резидент Фридрих-Христиан Вебер, в первой части своего сочинения "Преображенная Россия" без колебаний признал Немецкую слободу лучшей из частей города, расположенных на реке. Заметим, что несколькими страницами ниже Вебер отметил наличие в городе и Русской слободы, расположенной на противоположном, правом берегу Невы, поблизости от Петропавловской крепости, в юго-западной части Городского острова. "То, что расположено левее бойни и продовольственного рынка, называется Русской слободой по ту сторону реки. Там живет одно простонародье; только у воды есть несколько приятных деревянных домов – вице-губернатора, ландрихтера (так же называмого и по-русски) и нескольких служащих канцелярии" – заметил немецкий мемуарист[168]168
  Из книги Ф.-Х.Вебера «Преображенная Россия» (ч.1): Приложение о городе Петербурге и относящихся к этому замечаниях Пер. с нем. \ Беспятых Ю.Н. Петербург Петра I в иностранных описаниях. Л., 1991, с. 108–109, 113–114.


[Закрыть].

Если принять во внимание, что Адмиралтейство было в петровские времена крепостью, сопоставимой по своей площади, значению, а также и внешнему виду с Петропавловской, то сказанное открывает нам интересный аспект пространственного мышления жителей раннего Петербурга. Повидимому, в их сознании город делился Невой на две части, каждая из которых тяготела к "своей" крепости. При этом, правобережная часть (прежде всего в указанной выше своей части) начинала формироваться как "русская", в противоположность левобережной – "немецкой".

Эта особенность имела достаточно много шансов найти себе продолжение в истории – и на карте города. В таком случае, переезжая на автобусе с левого берега Невы – на правый, современные экскурсоводы рассказывали бы, пожалуй, своим туристическим группам о немецко-голландском виде раннего "левобережного" Петербурга, противопоставляя его облику "правобережной" Русской слободы, сохранившей в модифицированном виде строительные приемы, традиционные для старой Руси[169]169
  Нужно оговориться, что в раннем Петербурге была и еще одна часть, носившая название Русской слободы. Она располагалась на левом берегу Невы, выше Немецкой слободы, в районе Литейного двора. В этой слободе стоял в свое время дом царевича Алексея Петровича.


[Закрыть].

Предел намечавшемуся разделению национальных слобод положила последовательно ксенофильская политика правительства. Следуя принципиальным соображениям, Петр I создал все условия для свободного смешения жителей новой столицы, вне зависимости от происхождения, языка и вероисповедания. Некоторые из его шагов были вполне демонстративны и обратили на себя внимание современников.

Так, тот же Вебер, рассказывая о "Зимнем доме" царя, построенном в Адмиралтейской части, особо отметил: "По правую руку живут самые разные люди, русские и немцы, и особо следует отметить, что вокруг его царского величества, а именно на соседних улицах, живут больше немцы, а не русские, и, в частности, лютеранская церковь … стоит к нему ближе всего, на расстоянии от его заднего дома не более 300 шагов".

Невзирая на это решение, нашедшее себе продолжение в политике и последующих властей, Адмиралтейская часть надолго осталась одним из районов компактного проживания петербургских немцев. Другими районами стали, как известно, Казанская часть, а также Васильевский остров.

При этом, в районе Адмиралтейства с течением времени остались небогатые немцы, работавшие преимущественно по найму, поблизости от Казанского собора обосновались более зажиточные семьи, – ну, а Васильевский остров с его Академией наук и Университетом стал своего рода "Латинским кварталом" для немецких ученых. Надо ли говорить, что все эти позднейшие перемещения проходили по доброй воле и желанию самих петербургских немцев.

Любопытно, что в мемуарах, написанных уже после завершения "петербургского периода", такой проницательный наблюдатель, как А.Н.Бенуа, нашел уместным мысленно вернуться к истории "Немецких слобод" в России и подчеркнуть, что до Петра I все это были разновидности сеттльментов или гетто. Напротив, после него, "если можно говорить в отношении Петербурга о какой-то Немецкой слободе, то только в очень условном и переносном виде. Такая "слобода" существовала только "в идее", и это понятие не соответствовало чему-то топографически-обособленному. К составу такой идеальной Немецкой слободы", – заключает Александр Николаевич, – "принадлежала и наша семья"[170]170
  Бенуа А.Н. Мои воспоминания в пяти книгах. Книги первая, вторая, третья. М., 1990, с.27.


[Закрыть]…

Архитектурный текст петровского Петербурга

«Архитектура – это застывшая музыка», – гласит известное изречение. Однако, с не меньшим основанием, современная наука говорит и о текстах, порождаемых архитектурой и градостроением. Петербург представляет собой прекрасный пример такого текста – или ряда текстов, частично написанных один поверх другого. Разбор таких текстов, реконструкция их словаря и грамматики представляет собой увлекательное занятие. Всякому жителю Петербурга доводится едва ли не каждый день заниматься таким «грамматическим разбором» – чаще всего подсознательно, передвигаясь внутри городского пространства. Систематическое его проведение входит в задачу семиотики города.

В основу "строительного языка" раннего Петербурга была вполне осознанно положена одна традиция той эпохи – а именно, нидерландская. Дав в одном из своих писем краткую характеристику зодчества Франции и Италии, Петр I подчеркнул: "Но в обоих сих местах строения здешней ситуации противные места имеют, а сходнее голландские … нигде на свете столько хорошего нет, как в Голландии, и я ничего так не требую, как сего"[171]171
  Заварихин С.П. Явление Санктъ-Питеръ-Бурха. СПб, 1996, с.103.


[Закрыть]. Следовательно, исходный язык был задан как самой природной средой, так и удачным приспособлением зодчих к ее состояниям.

Соответственно этому, в качестве образца для массового жилищного строительства, развернутого в Петербурге после 1709 года, были приняты небольшие одноэтажные дома в четыре окна и дверь по фасаду, построенные на фахверковой раме, заполненной глиной, и выкрашенные в какой-нибудь веселенький цвет, либо раскрашенные под кирпич или камень. Кровля их была крыта черепицей, гонтом или же просто дерном. В ней иногда делались прорезы под маленькие мансарды или же слуховые оконца. Убогое очарование этих "голландских домиков" – или, если говорить более корректным языком, их аскетизм – сразу придали Петербургу определенно деловой и вполне регулярный характер.

В 1714 году, "образцовые мазанки" уступили место целому набору типовых домов, разработанному, как известно, Доминико Трезини – любимым зодчим Петра I и фактически первым "главным архитектором" Петербурга. В проектах Трезини проведена более развернутая детализация, в зависимости от места постройки, ее функции, равно как и принадежности заказчика к "подлому", "зажиточному", либо же "именитому" сословию. Сравнивая проекты Трезини с чертежами первоначальных мазанок, мы видим, что главные принципы, а именно жесткая регламентация типов домов и ориентация их облика на "голландскую" простоту и компактность были сохранены в полной мере[172]172
  См.: Ожегов С.С. Типовое и повторное строительство в России в XVIII–XIX веках. М., 1987, иллюстрации и содержательное обсуждение см. на с. 21–23.


[Закрыть].

Количество "фонем" архитектурного языка раннего Петербурга (под ними мы понимаем конструктивные блоки домов, неделимые далее в функциональном отношении) было, таким образом, строго ограничено и жестко регламентировано. Как следствие, "лексем" в этом языке (то есть типов строений) было очень немного, и архитектору приходилось без устали повторять эти "слова", научившись находить удовольствие в их "однообразной красивости".

Регулярность на том, впрочем, отнюдь не заканчивалась. Далее вступал в силу принцип "блокировки типовых ячеек", предписывавший ставить и так похожие друг на друга дома впритык друг к другу, с фасадами, вытянутыми "в струнку" по "красной линии". Такой принцип был резко противоположен привычной русским строителям свободной расстановке домов, скрывавшей каждый из них в глубине участка, за палисадником или хозяйственными постройками.

И, наконец, был введен принцип, получивший в истории архитектуры условное наименование "зонирования по высоте застройки". В результате его применения при первоначальной застройке Васильевского острова, к примеру, двухэтажные дома были поставлены вдоль набережных Невы, а одноэтажные – на линиях, уходящих вглубь острова[173]173
  Ожегов С.С. Цит. соч., с. 30–35.


[Закрыть]. В результате последовательного проведения этих принципов, состав не только «слов», но также «словосочетаний» и «предложений» архитектурного языка первоначального Петербурга подвергся практически всесторонней регламентации.

Глаз обитателя города стал постепенно привычен к очертаниям уходящих в бесконечность улиц или линий, застроенных простенькими типовыми домами, которые казались особенно низкими под нависавшим серым небом, и безнадежно однообразными при отражении в речных водах. Вся эта многократно повторенная горизонталь разрывалась высокими, иногда золочеными, шпилевидными завершениями колоколен и башен, сразу придавших Петербургу его привычный нам облик. "В петровском Петербурге множество этих гигантских игл вместе с высокими мачтами кораблей как бы поддерживали низкое облачное небо, не давая ему накрыть и раздавить новорожденный город. Легкие острые вертикали вырывали сказочный Петрополь у болота, создавали образ, каким не обладал ни один русский город (но довольно привычный для жителей Северной Европы)"[174]174
  Заварихин С.П. Явление Санктъ-Питеръ-Бурха. СПб, 1996, с.49.


[Закрыть]. Последнее замечание представляется нам вполне справедливым. Облик, приданный первоначальному Петербургу, действительно был удивительно схож с видом рядового порта на Балтике или Северном море.

Как хорошо знают историки архитектуры, конкретизировать это утверждение далее практически невозможно. Да, первый "главный архитектор" Петербурга, Доминико Трезини, был швейцарцем по рождению и набил себе руку на строительстве в Копенгагене. Да, облик его лучшего создания – Петропавловского собора удивительно схож с видом рижского собора св. Петра, которым царь Петр заинтересовался в первый свой, мирный приезд в Ригу. Первоначальную "иглу" нашего собора создавал голландский мастер Харман фан Болес, а золотили – и, кстати, монтировали по эскизу Трезини венчающую ее фигуру ангела с крестом – немецкие мастера из Риги. Да, в "апробованном" Петром в 1712 году проекте собора прослеживаются несомненные переклички с церковью св. Мартина, работы маститого К.Рена, которую царь тоже видел во время своего посещения Лондона. Трудно забыть и о мощном шпиле собора св. Петра, с XIII века осенявшего панораму славного Любека – "Королевы Ганзы" ("Königin der Hanse"), а с нею и всей Балтики ("город" ведь по-немецки – женского рода).

Примеры такого рода легко приводить десятками, но они ничего не решат. Стиль раннего Петербурга – первый наш, как недавно стали писать, "русско-европейский стиль" – не был ориентирован ни на Ригу, ни Копенгаген, ни Лондон, ни Амстердам. Напротив, он по принципиальным соображениям складывался за счет "умного выбора" потребных приемов и элементов из европейского зодчества своей эпохи, слаженных воедино в отнюдь не оригинальном по частям, но абсолютно своеобразном в целом тексте раннего Петербурга. Содержание этого текста нам в общих чертах известно. Им было предусмотренное идеологией "просвещенного абсолютизма" слияние главнейших общественных сословий, а в более общем плане – покоренной природы и упорядоченного общества в единое целое "новой гармонии".

Немецкий акцент в архитектуре

«Не все ль неволей сделано, а уже за многое благодарение слышится, от чего уже плод произошел», – говаривал к концу жизни с плохо скрываемым самодовольством слышавший эту гармонию своим тайным слухом Петр Великий. Эти слова в полной мере возможно отнести и к тексту раннего Петербурга. Готовясь к празднованию трехсотлетия своего города, петербуржцам следует в полной мере осознавать, что основы того «строгого, стройного вида», который так много говорит их умам и сердцам, были заложены в грамматике петровского архитектурного и градостроительного языка, писавшейся кулаком и дубинкой.

Общее утверждение об "среднеевропейском" облике раннего Петербурга, разумеется, не отменяет того, что отдельные предложения и абзацы архитектурного текста раннего Петербурга были написаны с немецким акцентом, вполне ощутимым по сию пору. В первую очередь, это – практически определяющий для храмовой архитектуры раннего Петербурга – будь то Петропавловский или Троицкий собор, церкви Успения на Мокруше или Воскресения Христова на набережной Васильевского острова близ дворца Меньшикова – тип базиликального одноглавого здания под удлиненным "шпицем". В восприятии русских людей, этот тип неизменно связывался с лютеранской кирхой[175]175
  Нужно оговориться, что строителям Московской Руси был в принципе известен так называмый «трапезный» тип храма, основной объем которого был продолжен за счет трапезной и притвора, над которым нередко ставили колокольню.


[Закрыть]. Ну, а первую скрипку в петербургском лютеранстве неизменно играли немцы.

Тут будет уместным оговориться, что первоисточником этих "цитат" были протестантские кирхи отнюдь не раннего Петербурга. Их начали ставить в нашем городе едва ли не с самого дня его основания. Можно считать, что первой была кирха, поставленная на территории Петропавловской крепости в 1703 году. За нею последовали другие, прежде всего "лютеранско-реформатская" кирха, возведенная во дворе дома вице-адмирала российского флота, сподвижника Петра I, славного Корнелиуса Крюйса в 1708 году. Дом этот был расположен на левом берегу Невы, в самом центре города, примерно на месте позднейшего Нового Эрмитажа. Взятое нами в кавычки в предыдущей фразе определение передает тот нечасто встречавшийся в истории факт, что представители двух важнейших протестантских конфессий мирно уживались в петровском Петербурге, и даже находили возможным молиться в одном помещении.

Как можно заключить на основании документов эпохи, оба упомянутых храма, а также и ряд других, поставленных на берегах Невы, представляли собой скромные деревянные строения об одном этаже, увенчанные небольшой башней со шпилем[176]176
  Изображение кирхи св. Петра, стоявшей во дворе дома К.Крюйса, приведено в ряде источников. К примеру, см.: Архимандрит Августин (Никитин). Немецкая евангелическо-лютеранская церковь св. Петра \ Немцы в России: Петербургские немцы. СПб, 1999, с.283.


[Закрыть]. Надо ли говорить, что это было следствием единственно торопливости в работе и экономии средств. Однако же, по указанной причине, прототипом базиликальных православных храмов первоначального Петербурга стали не местные, но иностранные культовые здания.

Кроме того, нужно сказать и о здании городской ратуши. Как известно, при сильном развитии властных структур, ярко представленном в архитектурном тексте раннего Петербурга хотя бы зданием Двенадцати коллегий, нашему городу все же не довелось обзавестись особым зданием ратуши, в строгом смысле этого слова. Это должно было очень удивлять приезжих европейцев, поскольку Rathaus – помещение, где размещались органы городского самоуправления – представляло собой, вне всякого сомнения, одно из средоточий жизни любого западного города, – наряду с кафедральным собором или рынком (и, разумеется, более или менее обширной площадью перед каждым таким "знаковым" зданием).

Можно предположить, что, подсознательно ощущая отсутствие такого здания, немецкий архитектор Георг Иоганн Маттарнови принял в 1718 решение строить Кунсткамеру – первый наш музей – в формах привычной его взгляду ратуши, соединяющей компактное основное помещение симметричной планировки с возвышающейся в центре башней. Правда, Кунсткамера была развернута им не к площади, а к узкой набережной Невы. Однако ориентация на реку, как и вообще любовь к водным коммуникациям, были присущи пространственному мышлению Петра и усиленно прививались им своим подданным.

Потом постройку Маттарнови, который умер, едва успев заложить фундаменты нового здания, передали швейцарскому зодчему Николаю Фридриху Гербелю. Подхватив и даже немного развив интуитивно понятную ему мысль предшественника, Гербель вывел в камне основной объем здания, но не справился с башней. Как известно, докончить ее выпало на долю итальянца Г.Киавери, а его работу завершил, уже после смерти Петра, русский архитектор М.Земцов.

В итоге совместных усилий этого "интернационала зодчих", одухотворенного единой "сквозной идеей", в центре города все-таки появилось весьма импозантное здание ратуши в немецком вкусе, использованное, впрочем, для размещения коллекций рыб, птиц, пресмыкающихся гадов, а также и всяких уродов – в связи, надо думать, с отсутствием до поры до времени самой идеи самоуправления.

В конце XVIII века архитектор Д.Феррари стал строить на Невском проспекте, при помещении Городской думы, учрежденной в 1785 году, монументальную многоярусную башню с часами. И, наконец, еще одно здание общественного назначения, импозантного вида и симметричное в плане, построенное по проекту знаменитого Константина Тона в середине XIX столетия, замкнуло восточную перспективу Невского проспекта. В центре здания Московского вокзала была поставлена часовая башня. "Этот прием, несомненно, был подсказан сложившимся в странах Западной Европы типом здания городской ратуши"[177]177
  Пунин А.Л. Архитектура Петербурга середины XIX века. Л., 1990, с.193.


[Закрыть]. При виде обоих строений, надо думать, сердца петербургских немцев успокоились, а у зодчих, получивших европейское образование, одним подсознательным комплексом стало меньше. Обе башни дошли без больших переделок до наших дней, приобретя с ходом времени значение доминант главной улицы нашего города.

Подчеркнем, кстати, что "образцовые мазанки", вкупе с прочими плодами типового строительства петровских лет, следует воспринимать не просто как результат переноса голландских строительных идей и практик на русскую почву. Ведь тот образ обыденной жизни и деятельности, который у Петра и его сподвижников связывался по преимуществу с Нидерландами, в реальности нашел себе самое широкое распространение в городах Балтики, определив облик в особенности их припортовых кварталов.

"Нижненемецко-голландская цивилизация", пришедшая в портах Северной Европы на смену ганзейской, была безусловной реальностью. Точно так же и тот голландский язык, на котором Петр I с удовольствием и легкостью предпочитал объясняться с интересными ему людьми – от голландских мастеровых до немецких герцогов (примеры чего с таким смаком брали на карандаш и переносили на бумагу немецкие собеседники царя[178]178
  Ирония при передаче этой безыскусной, образной и грубоватой речи очень заметна, к примеру, у Фридриха Берхгольца, см.: Дневник камер-юнкера Берхгольца, веденный им в России в царствование Петра Великого с 1721 по 1725 год \ Петр Великий Сост. Е.В.Анисимов. М., 1993, с.187, 198 и пр.


[Закрыть]), на самом деле был не более чем принятым в северноевропейских портах «лингва франка» – языком международного общения, сложившимся в первую очередь на базе голландского и нижнененемецкого языков (не без влияния, разумеется, верхненемецкого).

Достаточно сравнить виды центральных частей голландских городов, с их высокими, узкими домами, фасады которых обычно завершались причудливыми щипцами – к примеру, неоднократно писавшейся художниками площади Дам в Амстердаме – с зарисовками припортовых улиц любого мало-мальски значительного балтийского порта, от Ревеля до Любека, как сразу станет понятно, откуда в действительности черпал Петр свое вдохновение. Вот почему мы вполне можем рассматривать и «голландские» типовые дома, определившие облик значительной части петровского Петербурга, как пример «голландско-нижненемецкого» – в смысле той «лингва франка» северных портов, о которой мы говорили выше – акцента в архитектурном тексте нашего города.