Текст книги "Метафизика Петербурга. Немецкий дух"

Сказанное позволяет сделать и более широкий вывод. Он состоит в том, что семена масонской и герметической проповеди, развернутой уже в первом столетии исторического бытия Петербурга, упали на хорошо подготовленную почву – хотя было бы, разумеется, некорректным преуменьшать в этой связи роль прямых контактов с Германией и другими европейскими странами, ставших обычными со времен Петра I.

Глава 3. «Петербургский период» – русский и немецкий

«Великое посольство»

Немецкая слобода ознакомила молодого московского царя Петра Алексеевича с образом жизни и складом мышления жителей Западной Европы, выучила его беглому владению иностранными языками – в первую очередь голландским и немецким – одним словом, подготовила его к образовательному путешествию в центры цивилизации того времени. Российская же держава поставила перед ним трудности, казавшиеся почти непреодолимыми, и задачи, требовавшие немедленного разрешения.

Непосредственной целью Великого посольства 1697–1698 года была организация политической и военной коалиции европейских держав и России против султана турецкого, хана крымского и властителей, как выражались тогда, иных "бусурманских орд", враждебных кресту Господню. Более далекой целью было ознакомление с европейскими науками и ремеслами и изыскание средств и способов к их скорейшему заимствованию Московской державой, прежде всего в видах обороны от неминуемых вторжений вражеских армий с севера и юга.

Непосредственная цель Посольства не была, как известно, достигнута. Всегдашние противоречия между европейскими державами, не говоря уже о закипавшей борьбе за "Испанское наследство", сообщили авансам царя привкус решительной несвоевременности. Даже в том случае, если желаемую коалицию удалось бы составить, направить на мусульманский юг и вытеснить ее силами турецкие полчища с Черного моря, о совершенном уничтожении Османской державы нечего было и думать. Следовательно, в геополитическом положении России, оттесненной от путей морского сообщения с европейскими державами, кардинальных перемен не произошло бы.

Что же касалось до более далекой цели, то стремление к ней увенчалось поистине блестящим успехом. В Кенигсберге царь Петр изучил мастерство "огнестрельного художника" (то есть артиллериста) и получил соответствующий аттестат, в Саардаме овладел корабельным делом, в Лондоне освоил начала "навигацкого дела". Ну, а за ним, отложив в сторону парики, засучив рукава и поплевав на ладони, потянулось на верфи, причалы, мануфактуры и в учебные аудитории сначала петровское поколение, а за ним и последующие – одно за другим, вплоть до современных нам поколений.

Первой страной на пути Великого посольства была наша старая соседка Ливония, к тому времени уж почти семьдесят лет как перешедшая в руки шведских королей. Выехав из Москвы, Посольство достигло Пскова и, переправившись через Плюссу, перешло старинный, многовековой ливонский рубеж. Соответственно, первым большим западным городом, который впервые в своей жизни увидел Петр I, мечтавший в ту пору о европейских столицах как о райских кущах, была древняя столица Ливонии, хорошо укрепленная и благоустроенная Рига.

Вероятно, в первую очередь по причине расхождения этих мечтаний с суровой реальностью, не вполне любезное обхождение, встреченное государем со стороны шведской администрации в Риге, поминалось потом как Петром Алексеевичем, так и его соратниками с горькой обидой при всяком удобном случае и даже было выставлено ими в качестве одного из поводов к Северной войне. Впрочем, Ливония сама по себе, равно как лежавшая за Двиной Курляндия, не представляли особого интереса для членов Посольства. Основными целями их путешествия были Голландия и Англия, а первоначальный план состоял в том, чтобы без промедления, в Риге или Либаве, сесть на корабль и отбыть по назначению.

План этот, как известно, пришлось изменить. Побывав в Риге и Митаве – иными словами, ознакомившись со столицами двух ближайших к России государств, исторически входивших в состав "германского мира" – Посольство направилось в следующий важный центр немецкой Прибалтики. Мы говорим, разумеется, о Кенигсберге – столице герцогства Пруссии, входившей тогда в состав бранденбургских владений. Московского государя приняли там с величайшим почтением, а также не без церемоний, по замысловатости вполне сопоставимых с китайскими.

Чего стоил один прием, когда курфюрст Фридрих III, стоя в нескольких шагах от царя Петра, осведомился о его здоровье. Петр потупил глаза и, как ни в чем не бывало, промолчал. Зато формальные главы Посольства благодарили курфюрста и степенно ответствовали, что оставили своего государя в Москве, в добром здравии. Петр ведь путешествовал инкогнито, на правах рядового члена Великого посольства и на людях никаких почестей не принимал. Что же касалось приватных встреч, то тут он встретил самый сердечный прием и получил достаточно неожиданное предложение.

Курфюрст бранденбургский обратил внимание Петра на обширность владений шведского короля в Восточной и Южной Прибалтике и предложил заключить оборонительно-наступательный союз, направленный против этого государя. К такому разговору Петр I пока не был готов. Россия была формально связана с Швецией мирным договором. К тому же, семнадцатое столетие было веком шведского "стурмакта" (великодержавия), и в Восточной Европе осталось к его концу очень немного охотников трогать за усы дремавшего северного льва.

Напомним, что в наших краях этот хищник раскинулся особенно вольготно, вытянувшись от ушей до кисточки хвоста и загораживая от России своим сильным телом Балтийское море почти на всем протяжении его восточного побережья, от северной Финляндии – до южной Лифляндии. "… Швед непобедимый! трудно! Что делать с ним! Нам ли со шведом воевать? Непобедимый швед!" – так передразнивал "отчаятелныя слухи", распространявшиеся в России в самом начале Северной войны, ведущий идеолог петровской эпохи, многоученый Феофан Прокопович[156]156
  Слово о состоявшемся между империею Российскою и короною шведскою мире (…) \ Панегирическая литература петровского времени Изд. В.П.Гребенюк. М., 1979, с.270.


[Закрыть].

С другой стороны, прорыв шведских владений хотя бы в одной точке, обретение по меньшей мере одного порта, даже не Риги или Ревеля, но скромной Нарвы или безвестных Канцев – да что там говорить, хоть одной мили балтийского берега – должно было одним махом решить целый блок накопившихся проблем, дав Московской державе желанный прямой выход к морю и европейским портам. Эта мысль должна была подкрепляться и непосредственным впечатлением близости от российской границы до моря, которое Петр I должен был вынести из своего путешествия на отрезке от Пскова до Риги. Известно, что уже во время своего пребывания в Курляндии Петр поделился с членами своего Посольства внезапно возникшей мечтой о выходе на Балтику.

Любопытно, что в ту пору, летом 1697 года, Петр при всей своей смелости еще не решился включить в договор с Бранденбургом статью, прямо направленную против Швеции. Однако же предложение было сделано, зерно будущего решения брошено в подсознание, а перемена генерального направления будущих действий России стала вопросом времени.

Продолжая свое путешествие по германским землям, а именно по владениям бранденбургским, люнебургским, вестфальским, Петр то и дело обращался к карте Европы, все чаще разворачивая ее не там, где на теплых морях лежали владения турецкого султана и его вассалов, но там, где плескались холодные воды Балтики, важно скользили линейные корабли и фрегаты и слышались четкие звуки шведских военных команд.

Что же касалось Фридриха III, то ему, оказав важные услуги императору Священной Римской империи, удалось вскоре добиться его согласия на преобразование Бранденбурга в королевство Прусское. Как следствие, с 1701 года этот государь получил право именовать себя королем Фридрихом I. Нам еще доведется немало говорить о российско-прусских отношениях. Пока же отметим тот малоизвестный факт, что в Санкт-Петербурге существует скромный памятник первому прусскому королю. Мы говорим о старом мраморном бюсте, поставленном на одной из аллей Летнего сада.

Северная война

Бросая свою страну в водоворот (или, если говорить без обиняков, мясорубку) Северной войны, Петр твердо полагал, что продолжает дело, начатое его славными предшественниками – Александром Невским, Иваном Грозным – равно как его отцом, царем Алексеем Михайловичем. Войскам последнего довелось в свое время, как мы помним, брать и Дерпт, и Ниеншанц, и осаждать Ригу. Общий план кампании был, таким образом, в некотором смысле традиционным для русской стороны.

Взять приступом или воинской хитростью Динабург, Кокнес, Дерпт, овладеть основной территорией Лифляндии и Эстляндии, перерезать коммуникации противника и, наконец, запереть его в цитаделях Ревеля и Риги – примерно таким образом планировали свои действия царские полководцы как XVI, так и XVII столетия. В общих чертах, так построил свою "ливонскую кампанию" и царь Петр, так она и пошла, ни шатко на валко, не доставляя до поры до времени беспокойств ни европейским стратегам, ни даже шведскому королю – вплоть до масштабной и для многих в Европе неожиданной катастрофы шведского войска в Полтавской битве (1709).

После Полтавы, положение существенно изменилось. На место временных успехов и неудач в стычках и боях на далекой окраине тогдашнего цивилизованного мира – по совести говоря, мало кого в Европе затрагивавших или интересовавших – пришли поистине крупные победы. В июле 1710 года, русские войска вступили в Ригу, в сентябре занят был Ревель. Вернув себе прибалтийские земли, которые он рассматривал как древнюю российскую вотчину, Петр I, кстати, вовсе не собирался вычеркивать из их истории периода средневековой независимости.

Напротив, памятуя, что Ливония искони входила в состав Священной Римской империи, он обратился к австрийскому императору с предложением подтвердить перешедший к нему, Петру I, по праву завоевателя, статус члена этого имперского сообщества «германской нации». Простодушное – а может быть, и лукавое – предложение русского царя вызвало в Вене изрядный переполох и вызвало сформулированный самым деликатным образом отказ. «Дело в том, что имперские чины боялись видеть между собою сильного северного царя», – справедливо заметил А.С.Пушкин в подготовительных текстах к Истории Петра Великого[157]157
  См.: Пушкин А.С. Исторические заметки (Историческая проза. Заметки) Сост. Н.Н. Скатов. Л., 1984, с.375.


[Закрыть].

Ну, а затем началось нечто совсем нежданное. Армия московского царя пошла дальше на запад, разоряя по очереди владения, которыми Швеция располагала на южном берегу Балтийского моря, и демонстрируя немецким князьям свою впечатляющую мощь. Российские войска бодро маршировали по Мекленбургу, Померании, Голштинии, Дании, русские генералы распоряжались в крупнейших балтийских портах, а сам Петр в 1716 году возглавил объединенный русско-англо-голландско-датский флот, готовившийся к массированному нападению на южную Швецию.

В том же, 1716 году, Петр I выдал свою племянницу, Екатерину Иоанновну, за герцога Мекленбургского. Свадебные торжества проходили в Данциге. "Петр чувствовал себя здесь хозяином. Город заплатил штраф за торговлю со шведами, суда находились под наблюдением русских офицеров, под городом стояли русские войска, царя встречали русские генералы"[158]158
  Мавродин В.В. Основание Петербурга. Л., 1978, с.215.


[Закрыть]. Казалось, Россия близка к тому, чтобы войти уважаемым членом в «концерт европейских держав», а ее армия сделала решающий вклад в установление того, что на языке политической публицистики той эпохи носило имя «генеральной тишины в Европе». И тут начались неприятные сюрпризы – на этот раз, уже для российской стороны.

Европейские страхи

Морская коалиция распалась еще до выхода судов в море. Англия, а вслед за ней и Голландия – то есть те две державы, по отношению к которым Петр не питал ничего, кроме искренней симпатии – стали вести себя все более враждебно, в конце же концов перешли на сторону Швеции. За ними, но более осторожно последовали и другие, менее сильные, в первую очередь – германские государства. Поведя взглядом по сторонам, Московия увидела на лицах европейских свидетелей своих подвигов не приятные мины, но гримасы испуга и враждебности.

Происхождение этих гримас было вполне понятно. "…Имеются чрезвычайно большие основания опасаться, что этот ненавистный и варварский народ однажды достигнет почетного положения и славы, которых он совершенно недостоин, и заставит сотрясаться прочнейшие троны, если соседние державы сейчас не попытаются извлечь преимущества из его глупости, с тем чтобы сделать его рабом, как и определила природа. Прежде всего следует впредь остерегаться относиться к нему по-прежнему – либо с высокомерным презрением, либо с паническим страхом"[159]159
  Цит. по: Беспятых Ю.Н. Петербург Петра I в иностранных описаниях. Л., 1991, с. 34–35.


[Закрыть]. Так или примерно так думали при европейских дворах.

Поспешим оговориться, что приведенные слова нужно формально приурочить к несколько более позднему времени. Они взяты из дневника одного иностранца, по имени Юхан Ерне, писавшегося во время его посещения Санкт-Петербурга непосредственно после смерти царя Петра, то есть в 1725–1726 годах. Кроме того, Ерне был шведом, ему даже довелось служить в армии своего государства под командованием самого Карла XII. Поэтому боль от недавнего поражения в войне должна была ощущаться им особенно остро. Нужно принять во внимание и то, что мемуарист происходил из той ветви древнего рода Ерне, которая перебралась в Ингерманландию после ее завоевания шведами[160]160
  Отец его, знаменитый врач и алхимик Урбан Ерне, родился на мызе Сквориц (теперешних Скворицах близ Гатчины).


[Закрыть], и, соответственно, потеряла свое имущество в результате Северной войны.

Как бы то ни было, но Ерне выразил мысль, ставшую с тех пор в своем роде архетипической для европейской общественности. Точнее, архетипической стала вся ситуация, основные черты которой можно проследить в событиях войн со многими последующими неприятелями – от Наполеона до Гитлера.

Сначала в Европе осложняется обстановка, и конфликтующие стороны наперегонки отправляются будить русского медведя, пытаясь обеспечить себе его благосклонность. Затем он включается в войну и идет на запад, обильно проливая кровь и наваливая груды тел своих сыновей в побоищах за жалкие городки Восточной Пруссии или северной Моравии. Наконец, враг побит. Тут европейцы пугаются своего разбушевавшегося союзника и, взявшись за руки, торопятся загнать его обратно – в родную берлогу.

Пора нам, давно пора отказаться от этого завета "петербургского периода"! Пора навсегда закаяться ходить в Европу, рядиться в тогу миротворца, разнимать сцепившихся европейцев. Они все равно навсегда останутся по всем статьям более близки друг другу, чем к нам, и быстро помирятся между собой, даже если речь идет о немцах и французах. Пора сделать западные рубежи России непроницаемыми для вооруженных провокаций – хотя, разумеется, открытыми для мирной торговли и для культурных связей.

Пожалуй, даже в конституцию страны полезно бы было включить статью о прямом запрещении российским войскам в каком бы то ни было случае переходить западные границы. Может быть, этот запрет, соблюдаемый свято хотя бы два-три десятилетия подряд, смог бы наконец если не успокоить общественность западных стран, то хотя бы размыть в ее подсознании образ вечной угрозы, нависшей на востоке.

"…Отбросить мертвую идеологию, которая грозит нам гибелью и на путях войны и на путях экономики, отбросить все ее чуждые мировые фантастические задачи, а сосредоточиться на освоении (в принципах стабильной, непрогрессирующей экономики) русского Северо-Востока – северо-востока Европейской нашей части, севера Азиатской, и главного массива Сибири" (курсив оригинала). Так писал в 1974 году, в четвертом разделе своего знаменитого «Письма вождям Советского Союза», А.И.Солженицын.

Разумеется, мы осознаем всю дистанцию между пафосом Петра I времен счастливого завершения Северной войны – и "старцев Политбюро" эпохи Хельсинкских соглашений. И все же способы избежать политического и психологического провала, с фатальной неизбежностью завершающего каждую серию наших победоносных "заграничных походов" являются поистине очевидными.

Если обратиться к почти произвольно взятому примеру из какой-либо другой эпохи, то можно вспомнить хотя бы об увещеваниях князя Э.Э.Ухтомского, пытавшегося в предвидении европейских потрясений привить молодому Николаю II интерес к восточным делам: "…Ухтомский усиленно доказывал, что Россия на Западе и вообще на Европейском материке достигла крайних пределов своего возможного владычества, которое при этом настолько окрепло, что не требует дальнейших забот об его вящем укреплении. Наоборот, на Дальнем Востоке исторические задачи России еще далеко не исчерпаны, и туда именно должна быть направлена энергия русского народа"[161]161
  Цит. по написанным в послереволюционный период воспоминаниям В.И.Гурко «Царь и царица» \ Николай II: Воспоминания. Дневники Вступительная статья, составление, примечания и подготовка текста Б.В.Ананьича, Р.Ш.Ганелина. СПб, 1994, с.360.


[Закрыть].

Одним словом, на Северо-Восток, на Дальний Восток – куда угодно, лишь бы не принимать участие в усобицах промышленно развитых стран, не слушать ни их пропозиций, ни инвектив, и не тщиться, не то что в расчетах генштаба, но даже в фантазиях геополитиков, вводить на их территориях "генеральную тишину".

Ингрия и Ливония

Далеко идущие западноевропейские проекты Петра, вроде соединения Балтийского и Северного – или, как говорили тогда, Фионского и Немецкого морей – каналом, возможно, принадлежащим России, создания базы русского флота в мекленбургском Висмаре, или же зоны беспошлинной оптовой торговли нашими товарами в голштинском Киле, были, как явствует из сказанного, контрпродуктивны. Им и не суждено было воплотиться в жизнь. Что же касалось выхода к Балтийскому морю, то целесообразность его обретения не подвергалась сомнению ни одним серьезным аналитиком того времени – за исключением, разумеется, шведов.

На первых порах, Петр I по разным каналам доводил до сведения шведского двора свою просьбу уступить хотя бы скромный участок балтийского побережья, в обмен на разумную земельную или денежную компенсацию. В качестве приемлемого объекта указывалась Нарва, "или меньше, Новый шанец" (то есть Ниеншанц)[162]162
  Цит. по: Беспятых Ю.Н. Основание Петербурга: государственная необходимость или государева блажь? \ Феномен Петербурга. Труды Международной конференции. СПб, 2000, с.277.


[Закрыть]. Документы того времени свидетельствуют, что на первых порах взгляд Петра вовсе не был прикован к устью Невы. Правильнее будет сказать, что обретение выхода к морю виделось для Петра наиболее вероятным в пространстве между недосягаемыми для русских Выборгом и Ревелем – а именно, в Нарве, Ниеншанце, либо же на каком-то участке между ними, охранявшемся крепостями Копорье и Ям.

Следуя этой стратегии, русские войска избрали в качестве первого объекта для нападения Нарву (1700). Не получив же ее, наши войска перегруппировались, залечили полученные раны и вскрыли шведскую оборону побережья Финского залива по линии Нотебург (осень 1702 года) – Ниеншанц (весна 1703) – Копорье – Ямбург (обе эти крепости были также взяты в 1703 году) – и, наконец, "железная Нарва", взятая штурмом в конце лета 1704 года). Внутренняя логика этих действий была совершенно ясна современникам и нашла себе отражение в целом ряде документальных свидетельств.

Так, в описании триумфальных ворот, поставленных по случаю торжественного въезда в Москву в 1704 году Петра I как "(о)свободителя Ливонии", составленном Иосифом Туробойским, Нарва была представлена змием, посаженным Свейской державой "на стрежение Ижерския земли"[163]163
  См.: Преславное торжество свободителя Ливонии (…) \ Панегирическая литература петровского времени Изд. В.П.Гребенюк. М., 1979, с.161. Ср. также комментарий к цитированным словам на с.99 указанного издания.


[Закрыть]. С другой стороны, известно, что Петр переименовал Нотебург непосредственно после его взятия в Шлиссельбург (то есть «Ключ-город»), в знак того, что им отопрутся и другие лифляндские города (и, кстати, тут же пожаловал А.Д.Меньшикова губернатором не только ингерманландским, но и лифляндским).

Что же до перечней городов, охранявших выход к Финскому заливу и взятых русскими войсками, то редкий панегирик эпохи не обходился без перечисления "неприступного Ноттенбурха, междоречных Канцов, сугубокрепостной Нарвы", и прочая, и прочая, в том или другом порядке[164]164
  См.: Панегирическая литература петровского времени Изд. В.П.Гребенюк. М., 1979, с.271, 143, 213 и пр.


[Закрыть]. Как видим, ингерманландские и лифляндские проблемы решались российской стороной, в связи – или, как сейчас стали говорить, «в одном пакете» – причем порядок решения отдельных задач особого значения не имел.

Семантика Санкт-Петербурга

Положение резко изменилось – сначала для одного царя, и лишь затем, постепенно и не без внутреннего сопротивления, для круга его ближайших сподвижников, а вслед за ними и остальных подданных – поздней весной 1703 года, когда на топких, казавшихся непригодными для сколько-нибудь обширного строительства землях при невском устье был основан Город святого Петра.

Психологические причины этого поворота ясны отнюдь не до конца; полезным вступительным чтением может служить процитированный выше очерк историка раннего Петербурга Ю.Н.Беспятых. Повидимому, мы не ошибемся, предположив в порядке первого приближения, что, осознав невозможность единовременной перестройки огромной страны, Петр загорелся идеей заложить на никому до него не принадлежавших, в той мере, в какой это было возможно, очищенных от традиции и истории землях, невиданный город, от которого ни в каком случае нельзя будет отказаться, и который, вне зависимости от воли позднейших властителей России, будет вечно нести отпечаток личности своего великого основателя, и властно распространять влияние его замысла на ход дальнейшей истории.

После основания Города, Петр в случае неудачного поворота военных действий (в особенности до Полтавской победы) готов был уступить многое из завоеванного в Прибалтике – пожалуй, даже практически все – за исключением Петербурга. В случае крайней необходимости, он был готов даже внести обильное отступное за Петербург, о чем сообщал целый ряд заслуживающих доверия мемуаристов.

Однако на Петербурге все уступки заканчивались: Петр был готов отстаивать его до буквально последнего своего солдата. "…О Питербурхе всеми мерами искать удержать за что-нибуть; а о отдаче оного – ниже в мысли иметь", – такими словами заключил Петр свою "Записку об условиях мира со Швециею", написанную в 1707 году. Ну, а потом положение изменилось, и речь пошла уже о том, чтобы заселить и обустроить новооснованный парадиз.

Заметим, что в имени нового города прослеживается скрещение в первую очередь двух традиций, средиземноморской и северноевропейской. С одной стороны, это – старинный обычай языческих, а вслед за ними и христианских владык нарекать новооснованный город в свое имя. В этом отношении мы можем назвать Рим, получивший свое название по имени легендарного Ромула, ряд Александрий, основанных македонским завоевателем, а также и Константинополь, в русской письменности иногда несший имя Константинграда, который получил свое название по имени императора "Второго Рима", славного Константина. В панегирической литературе петровского времени можно легко отыскать сравнения русского царя со всеми тремя названными государями древности.

С другой стороны, можно припомнить и получивший достаточное распространение у немцев и их скандинавских соседей обычай называть крепости или замки в честь основавших их суверенов. Примеры многочисленны и очевидны: от шведской Карлскруны – до более близкого нам курляндского Фридрихштадта. Правда, в случае Северной Европы речь все же шла, как правило, об укреплениях, лишь позднее перераставших в города.

Однако и в случае Петербурга последовательность событий была именно такой. Как мы помним, заложенная на Заячьем острове крепость первоначально именовалась Санкт-Питербурхом. Затем это имя было распространено на весь город, поставленный в устье Невы, за крепостью же закрепилось близкое к имени города, однако не совпадавшее с ним вполне, название Петропавловской. Вполне объяснимый и отнюдь не уникальный на севере Европы ход событий попросту оказался предельно ускоренным – как, собственно, все мысли и действия Петра I.

Можно заметить, что эту традицию – повидимому, не без влияния примера Петра I – впоследствии попытался продолжить и хорошо знакомый с немецкими военными обычаями наследник российского престола Петр Федорович, когда в 1756 году заложил на берегу ораниенбаумского Нижнего пруда, при впадении в него речки Карость, крепостцу св. Петра, получившую впоследствии известность под именем Петерштадт[165]165
  Подробнее см.: Коренцвит В.А. Крепость Петерштадт в Ораниенбауме \ Памятники истории и культуры Санкт-Петербурга. СПб, 1994, с. 208–221.


[Закрыть]. В краеведческой литературе сохранились упоминания о планах несчастного голштинца распространить это название на весь Ораниенбаум. Заметим, что план крепости, основанный на переходе внутреннего пятиугольного плаца в двенадцатиконечную звезду внешних стен, весьма интересен в контексте эзотерической нумерологии своего времени.

Заметим, что эта, западноевропейская в своей сущности, традиция нашла себе известную историко-психологическую поддержку и во встречавшемся на русских землях обычае наречения новооснованного укрепленного пункта в честь царствующей особы. В Восточной Прибалтике так были названы в первую очередь древний Юрьев и более поздний Ивангород.

Сам Петр не считал, повидимому, что Петербург исчерпал возможности увековечения его имени на географической карте. Иначе он не дал бы согласия на переименование шведской крепостцы Кобер-шанец, расположенной в непосредственной близости от Риги, в Питершанец. Между тем, оно было проведено осенью 1709 года, за несколько дней до штурма лифляндской столицы. Что же касалось до Петергофа, то он входил в совершенно иной смысловой ряд, составленный такими поставленными вблизи первоначального Петербурга дворцово-парковыми ансамблями, как Екатерингоф, Анненгоф и Елизаветгоф.

Имя Санкт-Петербург, таким образом, самым удачным образом кодировало едва ли не базовую интуицию Петра, мечтавшего о продолжении старой, средиземноморской по происхождению, римской (или, если угодно, «третьеримской») имперской традиции – в новых, западно – (в первую очередь, северно-) европейских политических, жизненных и технологических формах.

В этом плане представляется далеко не случайным ни то, что Россия была провозглашена империей непосредственно вслед за подписанием Ништадтского мира, сообщившего ее приобретениям в Восточной Прибалтике, не исключая и дельты Невы, статус легальности – ни то, что ведущие империи тогдашнего мира, прежде всего Австрийская, сама, как мы помним, претендовавшая на непосредственное продолжение римской имперской государственности, при жизни Петра Россию империей не признали.

Зато ее сразу (точнее, на следующий, 1722, год) признали империей ближайшие соседи, Швеция и Пруссия, равно как и дальновидные, привыкшие держать нос по ветру, голландцы. Ну, а еще раньше о вакансиях и карьерных возможностях, открытых в столице новой империи для активного человека любого происхождения и веры, прослышали европейцы – в первую очередь, немцы – и устремились туда, на неведомые, но манившие берега Невы, in die grosse Kaiserstadt St.Petersburg.