Текст книги "Метафизика Петербурга. Немецкий дух"

Психологический тип немецких колонистов

 
"… Сынов Германии разумной
Сюда Россия созвала
И на долинах Волги шумной
Им лес и поле отвела" (курсив наш).
 

Так, сжато и умно, на хорошем русском языке писал в середине XIX столетия известный петербургский литератор Э.И.Губер. Эдуард Иванович принадлежал к первому поколению немцев, родившихся в России после переселения сюда их родителей по призыву Екатерины Великой. Родным его языком был немецкий. С русским языком ему довелось ознакомиться относительно поздно, начиная с возраста примерно десяти лет – после того, как его отец был приглашен из приволжской сельской колонии в Саратов, на должность пастора евангелическо-лютеранской консистории[238]238
  Подробнее о его творчестве см.: Левин Ю.Д. Немецко-русский поэт Э.И.Губер \ Многоязычие и литературное творчество. Л., 1981, с. 106–123.


[Закрыть].

Будучи прекрасно знакомым с психологическим типом своих соотечественников, Губер нашел возможным выделить в цитированной выше автобиографической поэме "Антоний" прежде всего их разумность. Сходное впечатление возникало и у других современников, имевших возможность ближе ознакомиться с повседневной жизнью и мировоззрением немецких колонистов в России.

Конечно, менталитет "приволжских немцев" мог несколько отличаться от психологического строя жителей наших, как могли выражаться в ту эпоху, "северных колоний". "Приневские немцы", в частности, насколько нам известно, не дали в первом поколении литературных деятелей уровня Губера. И все же мы не совершим ошибки, приняв, что психологические доминанты были в известной мере общими, по крайней мере на протяжении первого столетия немецких колоний в России.

С точки зрения русского человека, жизнь колонистов должна была выглядеть значительно более упорядоченной во всем, начиная от распорядка дня и кончая внешним обликом колонии. Четырехразовое питание, включая полуденное "кофепитие" (Kaffeetrinken), более чем умеренное употребление спиртных напитков, обычай в субботу утром выходить на улицу всем селом – затем, чтобы привести в порядок участок улицы, закрепленный за каждой семьей… Все это должно было выглядеть несколько диковинно на фоне привольного и несколько безалаберного уклада русской – а, впрочем, и финской деревни.

Опрятно выглядели и сами немецкие колонисты, с их шейными платками, застегнутыми доверху, почти до горла жилетами (так называемыми "Brusttücher") и белыми фартуками, нередко украшенными монограммой владельца, которые надевались во время достаточно чистой работы (для грязной работы был отведен особый, более простой по отделке, фартук, обычно темного цвета). Женщины также должны были выглядеть в массе своей аккуратно, в чепцах на немецкий манер и длинных юбках. Дома были украшены добротной мебелью, всякими вышивками, тарелками с назидательными надписями и обязательной геранью на подоконниках[239]239
  При описании жизненного уклада «северных колоний» мы опираемся в основном на материалы статьи: Найдич Л.Э. Быт и образ жизни немецких колонистов под Петербургом \ Немцы в России: Люди и судьбы. СПб, 1998, с. 101–107.


[Закрыть].

Нужно оговориться, что известное влияние на сложение этого строгого образа жизни оказала регламентация, предписанная рядом распоряжений правительства, в первую очередь – "Инструкцией для внутреннего распорядка и управления в Санкт-Петербургских колониях". Согласно инструкции, в каждой колонии, обычно на трехлетний срок, избирался староста-шульц (Schulze), располагавший довольно широкими полномочиями.

Как отмечает Т.А.Шрадер, жители могли отлучаться из колонии только с ведома и разрешения "шульца". В его компетенцию входило проверять заключавшиеся колонистами сделки и в случае надобности отменять их, пресекать злоупотребление вином, картами и даже просто "частые сборы гостей". В свою очередь, "шульц" был обязан отчитываться перед смотрителем за колониями за все свои действия, а также представлять ему характеристики на подведомственных – хочется сказать, поднадзорных ему – колонистов.

Не вызывает сомнения, что этот уклад жизни должен был представляться многим колонистам как несколько более строгий, сравнительно с тем, к которому они привыкли на внешних местах обитания. Однако он, в общем и целом, соответствовал тому представлению о разумном порядке, которое было воспринято немецкими крестьянами с младенческих лет – и, как следствие, обычно не вызывал у них протеста (в то время как бунты колонистов по поводу, скажем, плохого качества отведенной им земли, историкам известны).

По мнению большинства исследователей, религиозная – а, если говорить более конкретно, приходская жизнь составляла один из стержней менталитета немецких колонистов. В массе своей они придерживались лютеранского вероисповедания, и, обосновываясь на новом месте, сразу строили кирху, приглашали пастора, открывали церковную школу (в задачу которой входило по меньшей мере готовить детей к конфирмации), потом заводили приюты, кассы взаимной помощи, больницы и прочее.

Как правило, каждый приход объединял группу соседствующих немецких поселений и составлял организующее начало в их общественной жизни. Так налаживали свою жизнь немецкие поселенцы и в Трансильвании, и в Пенсильвании, и в других местах, куда их забросила судьба – не исключая и Ингерманландии[240]240
  Сыщиков А.Д. Из истории лютеранских общин Ингерманландии \ Немцы в России: Люди и судьбы. СПб, 1998, с.49.


[Закрыть].

Объективная логика общинной жизни в инокультурном и иноязыковом окружении вела колонистов к замыканию в пределах своего прихода. Наряду с этим, бытовые, а позже – хозяйственные сношения вели к расширению контактов, действуя таким образом как центростремительный фактор. Исследователи отметили в речи колонистов приневского края пласт заимствований из русского языка, касавшийся в первую очередь домашней утвари и кушаний. Для примера достаточно назвать "Rukomojnik", "Lochanke", "Pulke" и "Plini"[241]241
  Найдич Л.Э. Быт и образ жизни немецких колонистов под Петербургом \ Немцы в России: Люди и судьбы. СПб, 1998, с.104, 106.


[Закрыть].

Если читатель узнал первые первые два из приведенных выше слов сразу, то последние два могут вызвать некоторое затруднение. Это неудивительно. Слабое различение между русскими звуками "п" и "б", "т" и "д" было обычным для речи немецких жителей нашего края, что нашло себе широкое отражение в петербургской юмористической литературе XIX века.

"Глухие согласные рядом со звонкими, мягкие – с твердыми (в произношении русских они обычно подравниваются друг под друга, у немцев – сбиваются на глухие). Бытописатель прошлого (XIX – Д.С.) века Генслер не раз обыгрывает эту особенность произношения, недоступную русскому разумению: "Немец объясняет, что ему никак не различить разницы в словах хотите, ходите, кадите и катите, хоть убей: у него все выходит катите; гвоздь же и хвост он одинаково произносит квост…"[242]242
  Колесов В.В. Язык города. М., 1991, с.51.


[Закрыть].

Как замечает далее В.В.Колесов, немцы, в свою очередь, никак не могли узнать в русских словах "рубанок" или "противень" знакомых им с детства немецких слов "Rauhbank" и "Bratpfanne" – а распознав, покатывались со смеху, удивляясь, до какой степени можно исказить такие простые слова… Если читатель после всего сказанного не узнал в приведенных в начале нашего "языкового отступления" знакомых ему слов "булка" и "блины", то значит, мы плохо объясняли.

С течением лет, контакты между немецкими колонистами и жителями Петербурга расширялись. К примеру, многие колонисты строили у себя во дворе летние домики и сдавали их по довольно низкой цене городским жителям, в особенности если до города было недалеко. Так было в центральной и наиболее зажиточной из пригородных колоний нашего края, Ново-Саратовской, располагавшейся, как мы помним, на правом берегу Невы, почти напротив устья Славянки. Это место по сей день обозначается на картах Петербурга как "Новосаратовка".

Местные жители соорудили здесь добротный причал, плавали в город сами, приглашали или же привозили с собой дачников. Как отмечал бытописатель и краевед конца XIX века М.И.Пыляев, "против слободы Рыбацкой лежит Новосаратовская колония. Екатерина II поселяла здесь немцев; дома последних очень напоминают строения какого-нибудь уездного городка. Колония каждое лето заселяется небогатыми и неприхотливыми петербуржцами"[243]243
  Пыляев М.И. Забытое прошлое окрестностей Петербурга. СПб, 1994, с.80 (репринт издания 1889 года).


[Закрыть].

Уже на подходе к колонии, оставив за кормой, далеко позади себя, "город пышный, город бедный", фабричные трубы и запыленные улицы предместий, миновав крутую излучину Невы и завидев слева по борту знакомый вид колонии с ее линией аккуратных немецких домиков, вытянувшихся вдоль берега, вместительной (рассчитанной на четыреста с лишним человек) каменной кирхой св. Екатерины, завершавшей эту линию выше по течению, и ветряными мельницами на заднем плане, усталый петербуржец оживлялся и предавался мечтам о долгожданном, заслуженном отдыхе.

Ну, а сойдя на берег, расположившись в доме семьи основательного и порядочного хозяина – какого-нибудь Эйкстера, Шефера или Штро[244]244
  Приводим подлинные фамилии жителей Ново-Саратовской колонии близ Петербурга.


[Закрыть], заслышав немецкую – в основе своей, вюртембергскую речь, сохраненную колонистами почти что в неприкосновенности, он чуял сердцем, что наконец-то приехал в настоящую сельскую местность Петербургской губернии.

Архитектурный текст елизаветинского Петербурга

Магистральная линия развития общего архитектурного текста Санкт-Петербурга во второй половине XVIII столетия определялась расцветом «елизаветинского барокко», уступившего в свою очередь место «екатерининскому классицизму». Разворачивая свои частные архитектурные тексты, оказавшие глубокое влияние на облик центральных районов города, петербургские зодчие следовали грамматике, уже разработанной архитекторами ведущих стран Западной Европы.

Базовые правила этой грамматики были заданы, как известно, обращением к ордерной системе образцовых зданий классической древности. При реконструкции таких правил, тон задавали прежде всего архитектуры Франции и Италии. Кроме того, сами условия строительства в Петербурге – в первую очередь, относительная нестесненность в пространстве и средствах, а, кроме того, возможность осуществлять "умной выбор" из увражей любой европейской архитектурной школы – вообще говоря, не имели прямых аналогов на Западе. Вот почему, при поиске признаков "немецкого акцента" в петербургском тексте времен императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II, мы можем рассчитывать лишь на скромные результаты.

Наряду с этим, Австрия и Пруссия оставались ближайшими к нам из числа крупных европейских держав, а культурные контакты с ними были весьма оживленными. Как следствие, определенные параллели все-таки могут быть проведены. Прежде всего, «елизаветинское барокко», по европейским меркам, у нас было явлением весьма запоздалым, и в этом качестве его следует сопоставить прежде всего с огромной инерцией барочного мышления у архитекторов католической части Европы в целом, и южнонемецких земель в частности. Вена была в свое время и осталась по ей день своеобразным «заповедником барокко». Оглядка на опыт ее архитекторов была так же важна, скажем, для графа фон Растрелли[245]245
  Такая, германизированная форма фамилии знаменитого петербургского архитектора иногда употреблялась им в официальных бумагах, представлявшихся к императорскому двору. Текст одного из таких прошений, писаного на имя правительницы Анны Леопольдовны, приведено в кн.: Овсянников Ю.М. Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси. СПб, 2000, с.254.


[Закрыть] при работе над Зимним дворцом, как союз с Австрией – для внешней политики Елизаветы Петровны.

Другим примером может служить стилистическое решение Царскосельского дворца. Пространственное его решение и обработка фасадов дворца следуют канонам барокко, в то время как убранство внутренних помещений несет отпечаток более дробных и грациозных форм рококо. Историки архитектуры указывают в этой связи на "дворец в парке Сан-Суси (Потсдам), где кабинет Фридриха II и другие интерьеры исполнены в духе рококо, а фасад барочен. Французским отелям свойственно иное сочетание: рококо в убранстве интерьеров, фасады классицистичны"[246]246
  Евсина Н.А. Русская архитектура в эпоху Екатерины II. Барокко – классицизм – неоготика. М., 1994, с.21.


[Закрыть].

Архитектурный текст екатерининского Петербурга

Немецкие теоретики были в числе лучших умов, повернувших Европу на путь классицизма. Сейчас нам уже трудно представить себе, какой энтузиазм вызывал у людей того времени призыв повернуть русло истории вспять, мысленно обратившись к ее «золотому веку» – классической древности, давшей уже образцы для развития мысли и чувства в любом направлении. Но под влиянием новой системы, целые массы талантливых, честных юношей бросали карьеру и теплые места – с тем, чтоб уехать в Италию, рисовать термы, собирать антики, совершенствоваться в греческом и латыни, выпрямляя свой дух по античным лекалам, и сколько девичьих глаз восхищенно следили за ними.

Определяющее влияние на эту "культурную революцию" оказали труды немецкого историка и искусствоведа (саксонца по мироощущению) Иоганна Иоахима Винкельмана, в первую очередь – "История искусства древности", вышедшая из печати в 1764 году, и более ранние "Мысли о подражании греческим произведениям в живописи и скульптуре".

Любопытно, что в Петербурге идеи Винкельмана нашли не только самый доброжелательный прием. Более того, в самом центре нашего города, ему был установлен памятник. Автору этих строк не раз доводилось, выступая перед петербургской аудиторией, обращаться к присутствующим с вопросом, где в Петербурге стоит статуя зачинателя – или, как сейчас говорят, "культового персонажа" – европейского классицизма? Надо с сожалением сказать, что слушатели дают правильный ответ реже, чем хотелось бы.

Между тем, достаточно подойти к зданию Нового Эрмитажа и внимательно посмотреть на статуи, установленные по бокам от портика главного входа, украшенного знаменитыми фигурами атлантов, как мы обнаружим фигуру немецкого ученого, в задумчивости опирающегося на модель мужского торса. Надпись на постаменте, на уровне наших глаз, удостоверит, что перед нами – действительно изображение И.Винкельмана (выполненное Н.А.Устиновым).

Заметим, что здание Нового Эрмитажа само представляет собой прекрасный образец архитектуры пост-классицизма, определяемого историками архитектуры как "стиль неогрек"[247]247
  Пунин А.Л. Архитектура Петербурга середины XIX века. Л., 1990, с.172.


[Закрыть]. Оно было построено в сороковых годах XIX века по проекту баварского архитектора Лео Кленце, в Петербурге не жившего, а только наезжавшего для наблюдения за строительством. Заметим, что и эскиз мощных атлантов, с течением времени приобретших значение одного из символов нашего города, был также выполнен соотечественником Кленце, мюнхенским скульптором И.Хальбигом.

Здание было специально построено для размещения художественных коллекций, его интерьеры воссоздают атмосферу публичных зданий эпохи античности. Вот почему так уместно выглядит помещение в нем собрания античного искусства. Можно без особых натяжек утверждать, что Новый Эрмитаж – подлинное посольство "страны классицизма" в нашем городе, хотя высокий, екатерининский классицизм дал здесь и более величественные образцы. Мы говорим о зданиях Биржи, Адмиралтейства, Академии наук, других зданиях и ансамблях, хорошо известных читателю.

Прекрасно сознавая, что им довелось жить в эпоху классицизма, архитекторы екатерининского времени отнюдь не ограничивались в своем творчестве следованием исключительно его грамматике. Напротив, наличие центральной, организующей системы подразумевало вычленение зон некоторого "художественного беспорядка", дававших приятное отдохновение от строгостей классицизма. "Так, на рубеже 1760-1770-х годов в русской архитектуре складывается "внеклассическое" стилистическое направление, объединившее западную – "готическую" и восточную – "китайскую", "турецкую" линии"[248]248
  Евсина Н.А. Русская архитектура в эпоху Екатерины II. Барокко – классицизм – неоготика. М., 1994, с.132.


[Закрыть].

По общему мнению историков архитектуры, первоисточником "готической" линии в европейской архитектуре нового времени было творчество английских зодчих. "Восточная" же, в особенности, "китайская" линия обычно возводится к архитектурной практике Франции. Никак не оспаривая общей верности таких положений, нужно заметить, что немецкие зодчие работали в обоих стилях с большим удовольствием и эффектом.

Довольно ранние, а именно, возведенные в первой половине XVIII века, примеры "шинуазри" представляли Японский дворец в Дрездене, ансамбль дворцовых помещений в Пильнице на Эльбе, и ряд других зданий. В них-то и нужно видеть один из непосредственных источников проектов Китайского дворца в Ораниенбауме или Китайской деревни в Царском Селе, построенных во второй половине XVIII столетия для Екатерины II, которая была хорошо знакома с новейшими веяниями в немецком зодчестве.

Что же касалось готики, то ее латентное присутствие в строительной практике, равно как пространственном мышлении немецких зодчих, по сути дела, никогда и не прекращалось. Просто в последней четверти XVIII столетия, под влиянием целого комплекса факторов, включавших следование и вкусу английских архитекторов, никогда не пренебрегавших собственной историей, и постепенно складывавшемуся романтическому мироощущению, придававшему особое значение национальной, неклассической древности, ведущие деятели немецкой культуры вдруг обнаружили, что готика есть не нагромождение уродливых масс, но строгая, стройная система, создавшая неповторимую красоту городов средневековой Европы.

Описание этого прозрения занимает несколько прочувствованных страниц, посвященных Гете его встрече со Страсбургским собором. "Выросший среди хулителей готического зодчества, я питал отвращение к непомерно тяжелым, путаным украшениям, которые своей произвольностью придавали сугубо неприятный характер мрачной религиозности церковных зданий…", – признался он в своей знаменитой автобиографической "Поэзии и правде", и продолжал: "Здесь же на меня точно снизошло откровение: хула уже не шла мне на ум, как бывало, мною овладели совсем противоположные чувства… Памятуя, что здание это было заложено на древней немецкой земле и строилось в подлинно немецкую эпоху, а также и то, что по-немецки звучало и имя зодчего, начертанное на скромном надгробии, я осмелился, вдохновленный величием этого произведения искусства, изменить бесславное название "готическая архитектура" и под именем "немецкого зодчества" возвратить его нашему народу"[249]249
  Гете И.В. Из моей жизни. Поэзия и правда Пер. с нем. М., 1969, с. 288–289.


[Закрыть].

Лет через пятнадцать после Гете, Страсбургский собор довелось посетить Н.М.Карамзину. Также отметив его величественный готический облик и чувство благоговения, внушаемое им, наблюдательный Николай Михайлович обратил внимание еще и на другое, а именно, надписи, оставленные на стенах русскими путешественниками, и записал их для потомства. "Мы здесь были, и устали до смерти. – Высоко! – Здравствуй, брат земляк! – Какой же вид!" [250]250
  Карамзин Н.М. Письма русского путешественника Подг. издания Ю.М.Лотмана, Н.А.Марченко, Б.А.Успенского. Л., 1987, с.95.


[Закрыть] (речь шла о виде с колокольни собора). Как мало меняются люди…

Вспомнил о гетевском посещении Страсбургского собора и один из лидеров русского символизма, Вяч. Иванов, в своем знаменитом очерке о Гете. В нем он нашел уместным выделить период увлечения готикой в творческой биографии немецкого поэта, противопоставив его периоду интереса к античности[251]251
  Иванов В.И. Гете на рубеже двух столетий \ Idem. Родное и вселенское Сост. В.М.Толмачев. М., 1994, с.246.


[Закрыть]. Признавая, что эта точка зрения находит себе опору в текстах И.В.Гете, мы полагаем, что тяготение к обеим вполне совмещалось в его творческом воображении – примерно так, как совмещались в архитектуре его времени здания, построенные в классическом и неоготическом стилях. Здесь стоит оговориться, что интерес к готике был все же первоочередным для Гете лишь «штюрмерского периода», и отошел на второй план в период его «веймарского классицизма».

В целом, паломничество к "Страсбургскому мюнстеру" и описание его уже успело составить в петербургской словесности некоторую традицию. Достаточно обратиться хотя бы к известной мемуарной книге А.Н.Бенуа[252]252
  Бенуа А.Н. Мои воспоминания в пяти книгах. Книги четвертая, пятая. М., 1990, с. 21–23.


[Закрыть]. Кстати, при посещении собора, наш замечательный искусствовед и художник обратил внимание на «астрономические часы», установленные в нем, и украшающего их механического «петуха св. Петра». Вот образ, связанный с образом апостола не меньше, чем меч – но, кажется, не нашедший себе места в художественном убранстве Петербурга (хотя птички вроде известного «чижика с Фонтанки» уже начали у нас появляться)…

Впрочем, вернемся к Гете. "Dichtung und Wahrheit" – точнее, история и психология, а с ней и национальное чувство – несколько разошлись в цитированном фрагменте. Выработкой готического стиля средневековая Европа была, строго говоря, обязана в первую очередь Франции. Однако же Гете верно выразил – а, в известной мере, и способствовал подъему – того интереса и уважения к собственным древностям, который постепенно распространялся в среде просвещенных немцев.

Следуя этому новому вкусу, декораторы Екатерины II сочли уместным включить в число иллюминированных строений, украсивших встречу принца Генриха Прусского в Царском Селе вечером 28 октября 1770 года, макетом дворца типично готических очертаний. Как отмечает Н.А.Евсина, это с большой вероятностью было данью старинной архитектуре страны, из которой приехал знатный гость.

В екатерининские времена Петербург и его пригороды были украшены весьма импозантными постройками в неоготическом вкусе. Мы говорим прежде всего о работах архитектора Юрия Матвеевича Фельтена, среди которых выделяются церковь Иоанна Предтечи на Каменном острове, Чесменский дворцовый комплекс на южной окраине города, а также "Башня-руина" в царскосельском Екатерининском парке.

Нет никакого сомнения, что подражание английским образцам наложило свой отпечаток на эти постройки. Вместе с тем, нельзя не учитывать и того факта, что в юности Фельтену довелось провести несколько лет в Германии, внимательно осмотреть Берлин, Штутгарт, Тюбинген и целый ряд других городов, сохранивших весьма значительные массивы средневековой, готической в массе своей, застройки. Сам зодчий относил себя, как известно, к "немецкой нации" (так он писал сам в одной из официальных бумаг, сохранившихся в петербургских архивах), так что интерес к традиционной архитектуре родины своих предков был для него вполне естествен.

Историки архитектуры обращают внимание и на то обстоятельство, что Фельтен был прибалтийским помещиком. Его имение находилось в Ревельском уезде, в окрестностях города Везенберг (теперь это – окрестности Таллина и, соответственно, Раквере)[253]253
  Коршунова М.Ф. Юрий Фельтен. Л., 1988, с.102.


[Закрыть]. Между тем, готическая архитектура была в его время достаточно широко представлена в облике старых эстляндских городов, в значительной мере сохранилась она и по сей день, особенно в Таллине. Таким образом, воспоминания о старогерманской готике могли быть подкреплены в воображении Фельтена более поздними, остзейскими впечатлениями – с тем, чтобы отразиться в его петербургской неоготике.