Текст книги "Метафизика Петербурга. Немецкий дух"

Увлечение Фейербахом у революционных демократов

Кладези противоположного направления строились с неменьшим усердием, но наполнялись живительной влагой из совсем других источников. Духовный лидер революционной демократии шестидесятых годов XIX века, Николай Гаврилович Чернышевский ознакомился в юности с учением Людвига Фейербаха, сначала на лекциях профессоров Никитенко и Фишера, позже путем самостоятельного изучения – и стал его твердым приверженцем. Пиша за год до смерти, в 1888 году, предисловие к третьему изданию своих «Эстетических отношений искусства к действительности», русский мыслитель признался, что ему не встретилось в жизни «системы понятий более точных и полных, чем те, которые изложены Фейербахом»[345]345
  Цит. по: Галактионов А.А., Никандров П.Ф. Русская философия IX–XIX вв. Л., 1989, с. 470–471.


[Закрыть].

Чернышевского заинтересовал в философии Фейербаха прежде всего так называемый "антропологический принцип", в котором он справедливо усмотрел путь к строго материалистическому объяснению истории. Содержание этого принципа было достаточно полно раскрыто в работе немецкого философа "Сущность христианства", опубликованной в 1841 году. Он требовал устранения из теоретической мысли любых метафизических сущностей – от традиционного Бога до гегелевского абсолютного духа – и объяснения проявлений как индивидуального, так и общественного сознания на правах частных случаев всеобщих законов природы.

Далее оставалось признать классовую борьбу неотъемлемой принадлежностью классового общества, революции – закономерным ее результатом, призвать к отмене устаревшего и к установлению нового, более справедливого, научно обоснованного строя, что Чернышевский и сделал. В его работах различаются более ранняя стадия такового, определенная как социализм, и заключительная, названная коммунизмом. Различие между ними сводилось, по мнению Чернышевского, к тому, что социализм ограничен обобществлением земли и средств производства, при коммунизме же к ним добавляется и распределение – так, что каждый труждающийся в итоге получает "по потребностям", что и порождает идеальную общественную гармонию.

Изложенная в стройной и достаточно убедительной форме, доктрина Фейербаха оказала в свое время исключительное влияние на европейскую интеллигенцию антибуржуазного направления. Молодой Маркс писал, что отныне "нет для вас иного пути к истине и свободе, как только через огненный поток. Фейербах – это чистилище нашего времени". Для правильного понимания этих слов нужно принять во внимание, что фамилия «Фейербах» дословно означает по-немецки «огненный (Feuer) поток – или, скорее, ручей (Bach)». Как видим, Маркс не только отметил антихристианский пафос Фейербаха, но даже и обыграл его, показав, что вовсе не опасался адского пламени… Молодой Энгельс призывал честных людей стать «рыцарями этого граля, опоясать для него наши чресла мечом и радостно отдать нашу жизнь в последней священной войне, за которой должно последовать тысячелетнее царство свободы»[346]346
  Цит. по: Серебрякова Г.И. Маркс и Энгельс. М., 1966, с.122, 124 (курсив в первой цитате – марксов).


[Закрыть].

Чернышевский вполне был готов вступить в ряды защитников дарованного человечеству нового Грааля и даже сделал, что от него зависело, для обретения такового. "Меня не испугает", – откровенно писал он, – "ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня"[347]347
  Цит. по: Галактионов А.А., Никандров П.Ф. Цит. соч., с.465.


[Закрыть]. Как видим, русское образованное общество было своевременно предупреждено о планах революционеров – и тем не менее продолжало питать приятные иллюзии, вплоть до почти полного своего уничтожения. Отсюда мораль: программы преобразователей общества следует читать внимательно и принимать с полной серьезностью, включая и тот случай, когда их авторы производят интеллигентное впечатление, более того – если они даже носят очки.

"Собственная сущность человека есть его абсолютная сущность, его бог; поэтому мощь объекта есть мощь его собственной сущности"[348]348
  Фейербах Л. Сущность христианства \ Человек: Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. XIX век. М., 1995, с.88 (курсив во всех случаях – Фейербаха).


[Закрыть]. Слова эти громом отдались в умах образованных россиян, поскольку открыли возможность своеобразной, негативной метафизики, в дальнейшем положенной поколениями революционеров в основание своей личности. Народники приняли их к сведению, Г.В.Плеханов в 1890-х годах не почел за потерю времени составить обширный комментарий к труду Ф.Энгельса «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии», молодой Ленин считал овладение «антропологическим принципом» немаловажным достижением в своем философском образовании.

Распространение марксизма в России

Нам уже доводилось не раз упоминать на страницах этой книги имена Маркса и Энгельса. Это неудивительно, поскольку в России были достаточно знакомы с основным содержанием немецкой философской традиции, безусловно первенствовавшей тогда на европейском континенте, а следовательно – и в мировом масштабе, и внимательно следили за ее разработкой. Последним великим философом был Гегель, основанная им школа разделилась в дальнейшем на правое и левое крыло – ну, а Карл Генрих Маркс и его первые соратники были выходцами из круга именно «левых гегельянцев». Таким образом, интерес к марксизму был более чем естественным продолжением интереса к немецкой философии, ставшего к тому времени традиционным для российских интеллектуалов.

Ознакомление с "экономической метафизикой" Маркса, как, наполовину в шутку, наполовину всерьез назвал его теорию М.А.Бакунин – в сущности, вполне справедливо (поскольку Маркс претендовал именно на познание конечных причин и перспектив развития рода человеческого) – прошло у нас несколько больших этапов. Выделяя их в самом схематичном виде, мы можем примерно ограничить первый этап 40-60-ми годами XIX века, важнейшими итогами которых была публикация «Манифеста Коммунистической партии» (1869) и «Капитала» (1872) на русском языке. Отдельные русские энтузиасты посещали до Маркса в его парижском или брюссельском далеке и поражали мыслителя своим неподдельным энтузиазмом. Маркс, впрочем, всегда относился к русским посетителям иронически и сравнил их в известном письме к Кугельману с французскими аристократами, заигрывавшими в годы, непосредственно предшествовавшие Великой французской революции, с носителями самых радикальных идей. Надо отметить, что немецкий мыслитель выказал в данном случае недюжинную проницательность.

Второй этап (70-х – начала 80-х годов) ознаменовался все возраставшим интересом Маркса и Энгельса к ситуации в России, определенной ими как революционная. "Когда Парижская коммуна пала после свирепой бойни, устроенной защитниками "порядка", победители никак не предполагали, что не пройдет и десяти лет, как в далеком Петербурге произойдет событие, которое в конце концов должно будет неизбежно привести, быть может, после длительной и жестокой борьбы, к созданию российской Коммуны", – писали они в 1881 году, имея в виду удавшееся покушение на царя Александра II. Еще через четыре года, Ф.Энгельс подчеркнул в письме к Вере Засулич по тому же поводу, что "… если когда-либо бланкистская фантазия – вызвать потрясение целого общества путем небольшого заговора – имела некоторое основание, так это, конечно, в Петербурге"[349]349
  Цит. по тексту соответственно т.19, с.252 и т.36, с.260 второго издания сочинений указанных авторов (курсив в обеих цитатах – наш).


[Закрыть].

Народники были наиболее влиятельной силой в тогдашнем российском революционном движении, и Маркс без колебаний пошел на союз с ними, приняв в 1870 году предложение стать представителем новообразованной русской секции в Генсовете I Интернационала. Для этого приходилось принять ключевой для народников тезис о возможности перехода России к социализму в опоре на традиции сельской общины, то есть минуя стадию капитализма. В надежде на то, что великий крестьянский бунт в России даст сигнал революции собственно пролетариев на Западе, Маркс пошел и на это, и даже подобрал из арсенала своей теории какое-то оправдание этому шагу, сомнительному с точки правоверных марксистов.

На третьем этапе (вторая половина 1880-х – 1890-е годы) в России распространился марксизм в его ортодоксальном, западном виде. Выдвинув тезис об историческом крахе народничества, Г.В.Плеханов и группа его единомышленников заявили о том, что никакого особенного своеобразия у России более не было[350]350
  Строго говоря, исторический конец движения народников настал лишь в 1920-х годах, с разгромом партии эсеров. О проблемах периодизации подробнее см.: Гинев В.Н., Цамутали А.Н. В борьбе за свободу \ «Народная воля» и «Черный передел»: Воспоминания участников революцонного движения в Петербурге в 1879–1882 гг. Л., 1989, с.6.


[Закрыть]. Согласно их наблюдениям, страна развивалась по тому самому капиталистическому пути, который уже был описан Марксом на материале стран Западной Европы. Как следствие, надобно было прекратить изобретение отечественного велосипеда, отбросить лозунг «русского социализма» и обратить свои надежды и проповедь к нарождавшемуся пролетариату.

Возможность бездумного применения западного лекала к российскому материалу была в свою очередь оспорена В.И.Лениным. Увидев основную ошибку Плеханова в ориентации исключительно на рабочих, а также на буржуазию, за которой тот признавал на данном этапе достаточно большой революционный потенциал, Ленин обратил внимание на преобладавший покамест аграрный характер страны. Если российские революционеры не желали ждать полного созревания пролетариата, оставалось поставить задачу единения сознательных рабочих с трудовым крестьянством – и взять курс на скорейшую революцию. В 1903 году, на II съезде Российской социал-демократической рабочей партии, эта линия была принята в качестве генеральной, что и открыло четвертый этап распространения марксизма в России.

"Proletarier aller Länder, vereinigt euch!" – "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Эти слова, произнесенные первоначально на немецком языке, все громче раздавались на просторах России, звуча погребальным звоном по доживавшей свои последние десятилетия «петербургской империи».

Новая немецкая философия в романе Чернышевского

По стечению обстоятельств, среди духовных лидеров как лагеря консерваторов, так и нигилистов нашлись талантливые писатели, с достаточной полнотой выразившие свои мысли и чувства в художественной форме. К тому же местом действия своих романов они избрали Санкт-Петербург, что делает их особенно интересными в контексте нашей основной темы. Мы говорим о романе Н.Г.Чернышевского «Что делать?» с одной стороны, и о «петербургских романах» Ф.М.Достоевского – с другой. Несопоставимость дарования обоих прозаиков, равно как и чисто литературных достоинств их текстов, сразу бросается в глаза. Против этого возражения можно выставить лишь ссылку на феноменальный, вполне сопоставимый успех обоих у современного им русского читателя.

"Вместо ожидаемых насмешек, вокруг "Что делать?" сразу создалась атмосфера всеобщего благочестивого поклонения. Его читали, как читают богослужебные книги, – и ни одна вещь Тургенева и Толстого не произвела такого могучего впечатления. Гениальный русский читатель понял то доброе, что тщетно хотел выразить бездарный беллетрист", – в присущей ему парадоксальной манере, притом вполне справедливо заметил размышлявший над романом Чернышевского герой В.В.Набокова (мы цитировали несомненно памятную читателю, знаменитую четвертую главу его "Дара"). "Добрым" был исключительно полный очерк психологического склада "новых людей", направивших лучшие силы своей личности на разрыв со старым строем и построение нового, дотоле невиданного.

"Ну, что же различного скажете вы о таких людях? Все резко выдающиеся черты их – черты не индивидуумов, а типа, типа до того разнящегося от привычных тебе, проницательный читатель, что его общими особенностями закрываются личные разности в нем". Буквально в следующей фразе своего прославленного "психологического отступления" (глава 3, VIII), Николай Гаврилович договорился до того, что сравнил самочувствие людей нового типа с ощущениями нескольких европейцев, затерявшихся в массе китайцев.

В общем-то, именно так и чувствовали себя русские социалисты среди вырастивших их и выкормивших носителей традиционного психологического склада. В этом контексте особенно важны беглые указания на путеводные вехи, отмечавшие для "новых людей" общее направление их пути "воспитания чувств" – беглые, скорее всего, поневоле. Роман, как мы помним, писался в Петропавловской крепости, в ожидании суда, и должен был пройти царскую цензуру. Принимая во внимание последнее обстоятельство, нужно признать, что Чернышевский справился со своею задачей блестяще.

Молодой человек, Дмитрий Сергеевич Лопухов, видит в любимой, Вере Павловне Розальской, задатки "нового человека" и спешит их развить. Беседуя с нею подолгу и наедине, он спешит принести девушке для прочтения две книги, одну на немецком, другую же на французском языке, благо она владеет обоими. Что это за книги, автор не говорит, но вводит сцену уморительных попыток матери Веры разобраться в этом самостоятельно, с помощью столь же начитанного, как и она, знакомого.

Заглавие французской книги говорит о какой-то "судьбе". Сначала бедная женщина думает, что перед ней – толкователь снов, но затем приходит к выводу, что содержание учит вести "денежные обороты". Что же касается немецкой книги, то тут "Михаил Иванович медленно прочел: "О религии, сочинение Людвига" – Людовика Четырнадцатого, Марья Алексевна, сочинение Людовика Четырнадцатого; это был, Марья Алексевна, французский король, отец тому королю, на место которого нынешний Наполеон сел. – Значит, о божественном? – О божественном, Марья Алексевна" (2, VII)…

Больше об авторах книг ничего конкретно не говорится, но подготовленный читатель и так все понял. Первая книга была сочинением одного из учеников Ш.Фурье и рассказывала о построении фаланстеров, мыслившихся как прообразы ячеек будущего социалистического общества. Вторая же книга была сочинением знакомого нам уже Людвига Фейербаха – а именно, его трактатом "Лекции о сущности религии", не оставившим, как он думал, камня на камне от наивной веры. Имя немецкого философа нельзя было у нас в те годы даже упоминать в печати, не говоря уж об обсуждении его выводов.

Введенная в "новую эру" ее виднейшими проповедниками, Вера Павловна вскоре оставила отчий дом и предалась ее воплощению в жизнь. Описанию действий и мыслей молодой социалистки в значительной мере и посвящено дальнейшее изложение романа Чернышевского, "глубоко перепахавшего", как говорил В.И.Ленин, его самого, а с ним вместе и целые поколения российского юношества.

Метафизика Петербурга у Чернышевского

Заметим, что владение немецким языком представляется принципиально важным для большинства положительных героев романа «Что делать?». Для них это, конечно, язык не германских, тем более – не петербургских филистеров, но язык положительной, материалистической науки о природе, человеке и обществе. В третьей главе (раздел VIII) автор особо упоминает, как Дмитрий Лопухов овладел немецким. Для этого молодой герой «нанял угол в квартире, где было много немцев мастеровых; угол был мерзкий, немцы скучны, ходить в Академию было далеко, а все-таки выжил тут, сколько ему было нужно. У Кирсанова было иначе: он немецкому языку учился по разным книгам с лексиконом…».

Отметим, что оба героя, в очередь ставшие мужьями Веры Павловны, слушали курс в Медико-хирургической академии, главные помещения которой располагались в те годы, как и теперь, на Выборгской стороне. С этим связана одна особенность восприятия петербургского пространства, прошедшая, кажется, мимо внимания многочисленных критиков романа. В самом начале, когда герои только задумываются о своем будущем поприще, они проживают на Выборгской стороне.

Конечно, жилье тут дешевле, да и на занятия ходить ближе. Однако же место их жительства приобретает вполне символическое значение, если учесть, что предмет увлечения одного из них, юная Вера Павловна, живет на левом берегу Невы, а именно, как мы узнаем в самом начале главы первой, "в многоэтажном доме на Гороховой, между Садовой и Семеновским мостом" – и даже принадлежит этому миру кровно, по той причине, что ее отец, Павел Константинович, является не простым жильцом, но управляющим этим домом.

Как видим, в тексте Чернышевского воспроизводится уже отмеченное нами применительно к роману Гончарова противопоставление «деловой», буржуазной левобережной части Петербурга и его более захолустного, однако же более искреннего, человечного Правобережья. Любопытно, что, по времени действия романа, Вера Павловна Розальская вполне могла если не жить в одном доме с Ильей Ильичем Обломовым, то встречаться с ним на улице. Любимый герой Гончарова также имел жительство, как мы помним, на Гороховой улице, и именно до своего переезда на Выборгскую сторону. Решившись начать новую жизнь, перебралась через Неву и Вера Павловна. Дом, который они наняли с мужем, был расположен в 5-й линии Васильевского острова, между Средним и Малым проспектами. Таким образом, решение начать новую жизнь, что бы она с собой ни несла, также у Чернышевского символизирован переходом за реку.

Получается так, что и в этом случае топография реального Петербурга приобретает для внимательного читателя дополнительное, мифологическое измерение. Вряд ли автор романа включал освоение этого измерения в свою творческую задачу. Однако же если оказаться от религии, тем более веры в Бога, можно в течение одного дня – то отстраниться от архетипов, мощно, однако неявно управляющих из пучин подсознания процессом познания мира, практически невозможно.

Добавим, что, в сцене бегства от матери, Верочка, взяв извозчика поблизости от угла Невского и Садовой, сначала велела ему ехать на Караванную – и только потом, немного отъехав, назвала ему настоящий адрес на Васильевском острове (2, XX). Формально она так сделала, чтобы сбить мать со следа. Наряду с этим, можно заметить, что фиктивный адрес, названный Верой Павловной, принадлежал той же левобережной части Петербурга, что и дом ее родителей, настоящий же адрес – части, расположенной за Невой, где ее ожидал муж. Примерно так, первые годы замужества были для Верочки фикцией, нужной только затем, чтобы уйти от родителей – "из подвала", как она выражалась. Настоящей же целью был выход на дорогу, ведшую к новой, невиданной еще на Руси жизни, для которой необходима была полная перестройка личности.

Немецкие образы у Достоевского

Немецкие жители Петербурга буквально кишат на страницах романа, поминутно высовываясь своим рыбистыми лицами и осанистыми фигурами из пестрой толпы, населяющей мир «Преступления и наказания». Нужно сразу оговориться, что преступлений они формально не совершают, почему и не несут наказаний, что, впрочем, не делает их облик более симпатичным. Уже на второй-третьей страницах романа, поднимаясь к старухе процентщице, герой встречается с носильщиками, выносящими мебель из соседней квартиры и берет себе на заметку, что на этой площадке четвертого этажа старуха в ближайшие несколько дней останется, стало быть, совершенно одна. Мëбель, как сообщает нам автор, принадлежала одному семейному немцу, чиновнику.

Через несколько страниц, Раскольников спускается в распивочную, садится за стол и вступает в разговор с одним из ее жалких посетителей, по имени Семен Захарович Мармеладов. Пьяница и негодник, тот сразу читает на лице нового знакомого "некую скорбь" и рассказывает ему свою горькую жизнь. Особенно тяжело ему оттого, что семья отставного чиновника принуждена снимать угол в грязном, запущенном месте, "у хозяйки Амалии Федоровны Липпевехзель, а чем живем и чем платим, не ведаю" (1, II).

Еще через несколько фраз, переходя к трагической судьбе своей дочери от первого брака, Мармеладов говорит, что честной работой тут выжить нельзя, как ни бейся. Вот пример – "статский советник Клопшток, Иван Иванович, – изволили слышать? – не только денег за шитье полдюжины голландских рубах до сих пор не отдал, но даже с обидой погнал ее, затопав ногами и обозвав неприлично, под видом, будто бы рубашечный ворот сшит не по мерке и косяком. А тут ребятишки голодные…".

О статском советнике Клопштоке, Иване Ивановиче, больше в романе не говорится, поскольку, по совести говоря, что же тут можно еще сказать. Подобно другим, мелким и крупным хищникам, он принял свое участие в унижении юного существа и никак за то не ответил – поскольку, согласно законам того мира, где герои романа живут, никакой особенной кары за его подлость не полагалось. Заметим, что грубиян носил фамилию замечательного немецкого писателя, Фридриха Готлиба Клопштока, одного из отцов влиятельнейшего литературного движения "Буря и натиск". "Этим рассказом Достоевский как бы говорит – вот, значит, каковы они в реальной действительности, эти, только по имени лишь романтики, так называемые Клопштоки…"[351]351
  Белов С.В. Роман Ф.М.Достоевского «Преступление и наказание»: Комментарий. Книга для учителя. М., 1984, с.69.


[Закрыть].

Комментаторы романа указывают также на тот факт, что буквально рядом от мест его действия, а именно, на Мещанской улице, проживали немецкие сапожники, задавшие изрядную трепку поручику Пирогову, одному из героев гоголевского "Невского проспекта". У Гоголя они, как мы помним, также носили имена немецких романтиков – Шиллера и Гофмана. Отсюда следует вывод, что, говоря о немецкой части обитателей петербургского дна, Достоевский непосредственно примыкал к традиции Гоголя.

События разворачиваются стремительно. Герой убил старуху и ее сестру Лизавету, еле дошел до дома и впал в прострацию. Из забытья его вывел стук в дверь: дворник принес повестку с требованием явиться к квартальному надзирателю. Что же делать – надо идти. Но даже в полиции порядка и благообразия нет как нет. Там разбираются с хозяйкой притона, посетители коего учинили изрядный скандал. Дама с багровой шеей, знаменитая в околотке Луиза Ивановна, одета в шелка и кружева, заискивает перед квартальным и говорит на привычном уху петербуржца, особенно здесь неприятном, русско-немецком наречии.

"Никакой шум и драки у меня не буль, господин капитэн, – затараторила она вдруг, точно горох просыпали, с крепким немецким акцентом, хотя и бойко по-русски, – и никакой, никакой шкандаль, а они пришоль пьян, и это я все расскажит, господин капитэн, а я не виноват … А он на канав окно отворяль и стал в окно, как маленькая свинья, визжаль; и это срам…", и так далее в том же духе (2, I). Действительно, срам и полное безобразие.

Ниже упоминается еще одна квартирная хозяйка, по имени Гертруда Карловна Ресслих. Здесь Достоевский не удержался и сохранил, почти что не изменив, фамилию одной из своих кредиторш, некой Рейслер, много ему крови попортившей. С ней и в романе связаны неприятности: притаившись в ее квартире, смежной с комнатой Сони, господин Свидригайлов подслушал некий важный разговор Сони с убийцей (4, V).

И, наконец, в полной красе показала себя Амалия Липпевехзель в знаменитой сцене поминок по Мармеладову. Вдова несчастного неизвестно зачем потратилась, пригласила порядочных людей и попыталась соблюсти хоть подобие приличия. Но куда там – разговор пошел наперекосяк. Квартирная хозяйка пытается спасти положение рассказом о покушении на жизнь своего знакомого, некого "Карла из аптеки". Вдова, Катерина Ивановна, ставит ее на место, необыкновенно уместно замечая, что ей бы следовало поостеречься рассказывать анекдоты по-русски.

Силясь в свою очередь соблюсти хоть подобие достоинства, квартирная хозяйка поминает своего батюшку – "фатер аус Берлин", который был всеми уважаемым, вообще "ошень вашны шеловек и обе рук по карман ходиль и все делал этак: пуф! пуф!". Катерина Ивановна пресекает и эту жалкую попытку, заявляя, что хозяйка – на самом деле чухонка и, верно, в кухарках жила, да и вообще неизвестно, кем был ее отец (5, II)…

Мы избавим читателя от дальнейшего пересказа скандала. Как часто у Достоевского, он долог, совершенно неблагообразен и срывает с участников все и всяческие личины. В этнографическом аспекте, пожалуй, небезынтересно, что хозяйку дразнят чухонкой – то есть, скорее всего, финкой (с меньшей вероятностью, эстонкой) по происхождению. Однако же в петербургском контексте тут нет ничего удивительного. Немцы с чухонцами были во времена Достоевского двумя крупнейшими нерусскими этническими группами и потому составляли непременную принадлежность "местного колорита". При этом немцы по ряду очевидных причин стояли на общественной лестнице на ступеньку выше чухонцев. Отсюда и неудовольствие фрау Липпевехзель.

Не знаем уж, каким медом были намазаны многоквартирные дома в бедных кварталах Петербурга[352]352
  Рекомендуем читателю весьма необычный по замыслу фотоальбом, целиком посвященный облику той части старого Петербурга, где произошло основное действие романа Достоевского (см.: Декорации Достоевского. Роман одного петербургского квартала Фотографии Л.В.Волковой. Литературный консультант С.А.Лурье. Идея А.М.Столярова. СПб, 2001).


[Закрыть], но немок тянуло сюда как пчел. «Замечательно, что квартирные хозяйки, по большей части, немецкого происхождения – чисто русские попадаются весьма редко», – подчеркивал петербургский журналист шестидесятых годов XIX века[353]353
  Цит. по: Белов С.В. Роман Ф.М.Достоевского «Преступление и наказание»: Комментарий. Книга для учителя. М., 1984, с.67.


[Закрыть]. В воспоминаниях одной из участниц движения «Земля и воля», приуроченных к концу следующего десятилетия, мы также находим замечательную их характеристику. Мемуаристка – жена Г.В.Плеханова – и ее знаменитый муж поселились в Графском переулке, под видом провинциальных дворян, приехавших в Питер для отдыха и лечения. Квартирные хозяйки поверили революционерам.

"Одно большое неудобство вытекало из нашего звания провинциалов: эти добродушные немки здорово драли с нас за доставлявшиеся ими продукты, за обед и разные услуги. На выражения мною удивления по поводу больших счетов, мне давался моими хозяйками безапелляционный ответ: "Вы ведь Петербурга не знаете, у вас в провинции все дешево, а у нас здесь в столице все дорого". Не раз ловила я себя на сильном внутреннем желании сказать этим добродушным, но практическим сестрам: "Да мы Петербург лучше вас знаем"[354]354
  Плеханова Р.М. Наша жизнь до эмиграции \"Народная воля" и «Черный передел»: Воспоминания участников революцонного движения в Петербурге в 1879–1882 гг.  Сост. Гинев В.Н., Цамутали А.Н. Л., 1989, с.159.


[Закрыть]. Как видим, Розалию Марковну поразило сочетание все той же алчности с соблюдением внешних приличий.

Представляя читателю одного из своих второстепенных, однако по-своему колоритных героев, также снимавшего жилье у Амалии Липпевехзель – а именно, Лебезятникова – Достоевский особо оговорил, что этот-де был у нее на почетном счету, поскольку "не пьянствовал и за квартиру платил исправно" (5, I). Из этого беглого замечания можно представить себе, какой образ жизни был присущ большинству русских постояльцев предприимчивой немки… Найдя способ выжить в этом содоме, Амалия Липпевехзель и иже с нею находили вполне уместным выжимать последнее из бедолаг, попавших к ним на постой, иной раз нанося им последний удар, при этом не только остерегаясь нарушать приличия и законы, но даже всячески их соблюдая. Вот почему в преступлении Раскольникова, была доля и их вины – доля, ближе не определенная, оставшаяся неявной и нераскаянной.

В том, что немецкие образы определенного типа были намеренно сосредоточены в тексте "Преступления и наказания", нас убеждает обращение к опубликованному через два года (1868), входившему в состав того же "петербургского цикла" зрелого Достоевского романа "Идиот". Сцена действия – та же самая, жестокий и холодный "город на Неве", сходна общая задача – изображение, как сказал сам писатель, "miserablей всех сословий", однако же главные действующие лица принадлежат к иному общественному слою – "хорошему обществу" (притом, что и им доводится встречаться с ростовщиком Птицыным или чиновником Лебедевым). Как следствие, место действия перемещается в более зажиточные кварталы Петербурга. Генерал Епанчин с семейством жил в собственном доме "несколько в стороне от Литейной, к Спасу Преображения" (1, II), "потомственный почетный гражданин" Рогожин также имел жительство в собственном доме, близ перекрестка Гороховой и Садовой (2, III). Что же до списка действующих лиц, то из него устраняются все эти Амалии Ивановны и Гертруды Карловны.

Нельзя, впрочем, сказать, что текст "Идиота" был вовсе лишен персонажей немецкого происхождения. Достаточно упомянуть о профессоре Шнейдере, в санатории которого проходил курс лечения князь Мышкин. Собственно, Шнейдер был швейцарцем, однако по роду занятий следил за развитием германской медицины и, конечно, бывал в Берлине. Шнейдер в романе не действует, о нем лишь упоминается, однако в одном случае – в весьма интересном контексте. В своем длинном и трогательном монологе, целиком занявшем шестую главу первой части романа, князь рассказал, что "наконец Шнейдер мне высказал одну очень странную свою мысль, – это уж было пред самым моим отъездом, – он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером, и, может быть, даже умом я не взрослый…".

Такое наблюдение делало честь профессору Шнейдеру и раскрывало важнейшую сторону авторского замысла, прямо соотносясь с известным евангельским изречением. Другое дело – что швейцарский врач имел в виду лишь поверхностный, внешний инфантилизм князя, а о его глубинных источниках мог вовсе не догадываться. Однако как раз такова, по мысли Достоевского, была вся современная, позитивная наука, способная разве что ставить "вечные вопросы", и то в упрощенной форме, но никак не отвечать на них.

С нашим наблюдением согласуются и упоминания имен или теорий немецких ученых, занимающие свое место в структуре «Преступления и наказания». В рассуждениях о человеке «высшего рода», который «имеет право на преступление», комментаторы восстановили отсылку к философии крайнего индивидуализма у Макса Штирнера. В «модной теории временного умопомешательства», привлечение которой сыграло свою роль в смягчении приговора Раскольникову, опознана ссылка на публикацию немецкого психиатра Л.Снелля. Еще в одном случае упомянута работа по «физиологической психологии» Т.Пидерита, написанная в русле механистического материализма[355]355
  См.: Белов С.В. Цит. соч., с.155, 195, 224.


[Закрыть].

Нужно оговориться, что привлечение немецких материалов не было принципиально важным для Достоевского. В числе авторов, чьи труды включали проповедь явного или скрытого человекобожия, относился в первую очередь Чернышевский – как, впрочем, и французский император Наполеон III с его книгой о Юлии Цезаре.

Что же касалось до многообразия типов человеческой алчности, то тут Достоевскому много материала доставил экономический кризис 1865 года, практически разоривший и его самого. 6 июня этого года, в разгар страшной жары, писатель улаживал дело о предстоявшей ему описи имущества, в конце июля уехал за границу, проигрался там подчистую, а в сентябре уже написал издателю письмо с подробным планом "Преступления и наказания" и попросил под него аванс[356]356
  Подробнее см.: Гроссман Л.П. Достоевский. М., 1965, с. 336–340.


[Закрыть]. Именно в это лето – «в начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер» – и начинается действие великого петербургского романа.

Пусть так. Впрочем, мы и не утверждали, что Достоевский писал "Физиологию Сенной плошади", Столярного либо же Спасского переулка[357]357
  Топография Петербурга в «Преступлении и наказании», как известно, отнюдь не определенна. Напротив, город в нем дан, «как бы в кривом зеркале, где улицы и расстояния не соответствуют реальным, а дома героев и их местонахождение подвижны и неуловимы» (Кумпан К.А., Конечный А.М. Наблюдения над топографией «Преступления и наказания» \ Известия АН СССР. Серия литературы и языка", 1976, N 2, с.190). Вот факт, который не мешало бы осмыслить перед торопливой установкой памятной доски на «доме Раскольникова».


[Закрыть]. Тем более не писал он романа из жизни петербургских немцев. Достаточно и того, чтобы они появились на третьем плане, оттенив своим обликом трагедию главных персонажей.

В следующем большом "петербургском романе" "Подросток", законченном лишь к середине следующего десятилетия, мы также не находим того относительного изобилия немецких персонажей, которое привлекло наше внимание в тексте "Преступления и наказания". Нужно, впрочем, упомянуть о неком Крафте, принявшем известное участие в развитии авантюрно-занимательной линии "Подростка". Попутно рассказано, что у Крафта была и своя теория, довольно пессимистически представлявшая судьбу русского народа. По выкладкам Крафта, выходило, что это – народ неисторический, второстепенный и предназначенный служить "материалом для более благородного племени". Критическому обсуждению его теории – вполне соответствовавшей, кстати, мыслям Гегеля – отведено некоторое место в первой части романа (глава 3, III).