Текст книги "Метафизика Петербурга. Немецкий дух"

Петербургско-немецкие предприниматели в пореформенную эпоху

Вторая половина XIX столетия стала эпохой проведения в России масштабных реформ во всех областях государственного управления, народного хозяйства и культуры. Подготовленные на совесть и проведенные твердой рукой правительства, они установили в стране базовые основы буржуазного правопорядка и открыли свободную дорогу для развития капитализма. "Можно спорить о том, велик или мал, быстр или медленен был этот «шаг», но направление, в котором этот шаг последовал, так ясно и так выяснено всеми последующими событиями, что о нем едва ли может быть два мнения", – справедливо заметил позднее публицист и политический деятель крайне левого направления В.И.Ульянов[335]335
  Курсив – наш, на месте авторской разрядки.


[Закрыть].

Немецкие предприниматели и финансисты в силу одного только своего происхождения были достаточно подготовлены к тому, чтобы принять этот шаг и одобрить то направление, в котором он был сделан. В распоряжении современного исследователя находятся биографические материалы, касающиеся судеб целого ряда отдельных деятелей и целых родов. Мы обратимся к судьбе одного из организаторов электротехнического дела в России, знаменитого в свое время Карла Федоровича Сименса – и не в последнюю очередь, поскольку можем опереться на материалы содержательного исследования В.С.Мешкунова[336]336
  Мешкунов В.С. Карл Сименс – русский дворянин и электротехник \ Немцы в России: Петербургские немцы. СПб, 1999, с. 212–224.


[Закрыть].

Карл Сименс родился в 1829 году в Мекленбурге и был членом знаменитого клана Сименсов, взявшего в свои руки значительную часть работ по обеспечению Германии телеграфными линиями. В поисках рынков сбыта своей продукции, фирма "Сименс и Гальске", основанная старшим братом Карла, Вернером, обратила свой взгляд к России, получила от царского правительства и очень успешно выполнила в 1852 году пробный заказ на проведение телеграфа от Варшавы до прусской границы. В следующем году, В.Сименс сам приехал в Россию, наладил теплые отношения с графом П.А.Клейнмихелем, занимавшим тогда пост главноуправляющего путями сообщения и публичными зданиями, получил от него новые выгодные заказы и решил развернуть дело самым широким образом. Постоянным представителем фирмы в Петербурге и решено было назначить Карла Сименса.

Такой путь был в общем типичен для своего времени. Как отметила Н.В.Юхнева, "…с развитием капитализма, немецкие промышленники оказались очень заинтересованными в том, чтобы вложить свои капиталы в России (в отличие от капиталистов других стран, использовавших в тех же целях колонии). При этом французские, английские, бельгийские капиталисты, если и основывали в России предприятия, по большей части сами не переселялись в Россию, посылая только собственных администраторов, а иногда поручая эту роль русским. Немецкие же капиталисты нередко переселялись в Россию и привозили с собой многочисленный технический персонал"[337]337
  Юхнева Н.В. Немцы в многонациональном Петербурге \ Немцы в России: Люди и судьбы. СПб, 1998, с.59.


[Закрыть].

Приехав в Россию, молодой К.Сименс приложил все усилия для того, чтобы пустить здесь крепкие корни. Женившись на дочери Германа Кагера, принадлежавшего к одному из старейших немецких купеческих домов Петербурга, он преобразовал Строительное бюро своей фирмы в филиальную контору с мастерскими, купил для нее дом в 1-й линии Васильевского острова и сам поселился там же (теперь это – дом 34). В 1859 году, немецкий предприниматель подал прошение о приведении к российской присяге, в результате чего стал русским подданным. Тут подошло время реформ, к которым дом Сименсов оказался более чем подготовленным.

Стратегическое мышление оказалось более чем присущим Карлу Сименсу. Повидимому, уже в семидесятых годах он поставил перед своей фирмой задачу провести ускоренную электрификацию Петербурга и всей России – и, прежде всего, обеспечить независимость ее электротехнической промышленности. Последняя из названных задач была решена разворачиванием у нас целой серии производств, оснащенных по последнему слову европейской техники. Так, в Кожевенной линии Васильевского острова был основан завод по производству кабелей. Теперь это – АОЗТ "Севкабель". Знакомо читателю и имя Производственного объединения им. Н.Г.Козицкого. Между тем, оно было основано в 1880 году в 6-й линии В.О. как электротехнический и машиностроительный завод "Сименс и Гальске Санкт-Петербург".

Что же касалось первой задачи, то в 1882 году Сименс установил у Полицейского моста барку с сорокасильным локомобилем и динамомашинами, давшую ток первым 32 электрическим фонарям, осветившим Невский проспект. Надо ли говорить, что любопытные петербуржцы валом валили по вечерам на центральную улицу столицы, чтобы посмотреть на новшество – ну, а глава процветающей фирмы не успевал подписывать договоры о новых заказах. Довольно рано телеграфные линии были протянуты фирмой Сименс и в других областях Российской империи – от Кавказа до Волги.

В психологическом отношении личность К.Сименса весьма любопытна сочетанием неуклонной лояльности России с принципиальным космополитизмом. Когда этого потребовали интересы дела – он переселился на целых 11 лет в Лондон, в конце жизни ему пришлось насовсем перебраться в Берлин, чтобы взять в руки управление центральной конторой. Тем не менее, он выдал обеих дочерей за петербургских аристократов немецкого происхождения и приезжал сюда каждый год, чтобы повидаться с ними – а, кроме того, присмотреть за ходом дел на заводах. В 1895 году, он был внесен в списки российского дворянства. Кстати, после процедуры нострификации это дало ему право именоваться в Германии фон Сименсом, а это тогда очень ценилось.

Другая особенность, небезынтересная для нас, состоит в сочетании обычной для лютеранина того времени сдержанности внутренней жизни с принципиальной установкой на то, что тогда называлось "щедрым расточением результатов трудов своих на ниве благотворительности". В документах фирмы исследователи нашли немало документов о безвозмездном проведении фирмой Сименса электричества в петербургских больницах и приютах, а также в основанном в 1890 году Институте экспериментальной медицины (благополучно стоящем по сию пору на улице, носящей имя академика И.П.Павлова).

Численность петербургских немцев была в рассматриваемый нами период в общем отнюдь не велика. Согласно подсчетам этнографов, в конце шестидесятых годов XIX их было около 45 тысяч человек, что составляло не более семи процентов населения российской столицы. К началу следующего, XX века, численность петербургских немцев незначительно увеличилась (приблизительно на пять тысяч человек), что составило уже только 3,5 % от общего населения Петербурга[338]338
  Юхнева Н.В. Этнический состав и этносоциальная структура населения Петербурга. Л., 1984, с.24.


[Закрыть]. К тому же, естественно, не все они занимались предпринимательством, тем более – так успешно, как К.Ф.Сименс. Тем не менее, знания, опыт и деловая сметка немецких предпринимателей, а также, конечно, место их жительства – поскольку Петербург был у нас центром принятия важнейших решений и внедрения инноваций – позволили им внести очень заметный вклад в развитие пореформенной России.

Психологический тип «русского немца»

Итак, господам немецкого происхождения довелось внести самый активный вклад в развитие российской промышленности, торговли и банковского дела второй половины XIX века. Подчеркнув это обстоятельство, мы не должны забывать, что ведущая роль в проведении преобразований александровского времени принадлежала вне всякого сомнения представителям русского народа. Доля его в населении Петербурга в продолжение интересующего нас периода не опускалась ниже восьмидесяти процентов. Что же касалось большинства внутренних губерний, то там она была еще большей.

Успех реформ зависел, таким образом, в решающей степени от выработки и закрепления новых черт в русском национальном характере. Публицисты и литераторы того времени вовремя заметили изменение доминант общественной психологии и посвятили ему немало ярких страниц. Говорить о каком-либо простом или единообразном процессе здесь, разумеется, не приходится. Тем не менее, нельзя не отметить, что одной из весьма популярных была мысль о привитии россиянам ряда черт, ярче всего отразившихся в немецком национальном характере, и даже составивших его доминанты.

Читатель, скорее всего, догадался уже, к чему мы клоним. Он или она не ошиблись. Мы действительно предполагаем отдать дань ставшему уже хрестоматийным противопоставлению характеров Обломова и Штольца, выведенных в почти сразу воспринятом русской читающей публикой как классический, романе Ивана Александровича Гончарова. Правда, роман был опубликован в 1859 году, то есть до начала масштабных реформ (а первая часть так и вовсе помечена 1849 годом). Однако психологический тип деятельного и дельного "русского немца" формировался исподволь: эпоха реформ лишь дала направление и выход энергии и честолюбию этих людей. В отечественном литературоведении этот факт был давно установлен и осмыслен: "Роман И.А.Гончарова появился в период подготовки очень важных социальных перемен, прежде всего отмены крепостного права, когда особенно остро встал вопрос об историческом прошлом и будущем развитии "просыпавшейся России" (А.И.Герцен)"[339]339
  Отрадин М.В. Роман И.А.Гончарова «Обломов» \ Гончаров И.А. Обломов. Л., 1981, с.435.


[Закрыть].

Роман Гончарова давно вошел в школьную программу; не так давно по его мотивам был снят кинофильм, памятный многим. Поэтому мы можем ограничиться выделением в образе "русского немца" Андрея Штольца лишь самого важного для нашей темы. Прежде всего, Андрей Иванович с детства привык работать, налаживать отношения с людьми, вообще пробиваться в жизни самостоятельно. Труд для него понятие самоценное.

" – Так когда же жить? – с досадой на все замечания Штольца возразил Обломов. – Для чего же мучиться весь век?

– Для самого труда, больше ни для чего".

Так, в полном согласии с постулатами "этики протестантизма" отвечает ему Штольц во второй части романа (глава IV). Точно так же, и для всего русского общества того времени вопрос "Кто мы?" уступил место вопросу "Что делать?".

Что же в таком случае делать со смыслом жизни и смерти, – спрашивает Штольца в последней, четвертой части (глава VIII) его жена, Ольга Сергеевна. " – Ничего, – сказал он, – вооружаться твердостью и терпением, настойчиво идти своим путем". А если тоска будет продолжаться, – настаивает та. " – Что ж? Примем ее как новую стихию жизни…", – отвечает муж, нимало не сомневаясь.

Не отрицая, таким образом, духовных ценностей, Штольц вовсе не собирается отводить им особого места в своей внутренней жизни. Напомним, что по-немецки "stolz", собственно, значит "гордый", а гордыня для традиционного православного сознания всегда была величайшим грехом. Между тем, именно формальное отношение к религии и склонность к позитивистскому взгляду на мир нашли себе широкое распространение в российском обществе того времени.

Итак, вот и все доминанты психологии Андрея Штольца, обеспечившие ему продвижение и успех в петербургском, а также и европейском обществе. "Грубо говоря, Штольца можно пересказать, Обломова – ни в коем случае", – справедливо замечают в этой связи современные литературоведы[340]340
  Вайль П., Генис А. Родная речь. Уроки изящной словесности. М., 1991, с.122.


[Закрыть]. Безусловная одномерность такого образа внятна и самому автору; в одном месте (часть четвертая, глава VII) он называет ее «бесцветной таблицей», которую Штольц прилагает к жизни. Собственно, именно для объяснения того, отчего Штольц таким уродился, Гончарову и понадобилось его полунемецкое происхождение. Русским людям, желавшим сделать карьеру, со времен Александре II приходилось втискивать свою душу в прокрустово ложе этой «таблицы» самостоятельно, без помощи немецкого батюшки.

Все остальное у Штольца – русское: и рано умершая мать, и родная речь, и православное вероисповедание, и чувство внутреннего родства, заставляющее его уважать Обломова и поддерживать с ним дружеские отношения до последнего дня. Не случайно, последняя фраза романа утверждает, что историю русского помещика, доброго и несчастного Ильи Ильича Обломова, рассказал автору романа именно его друг и душеприказчик, Андрей Иванович Штольц. Заключительная, XI глава романа, собственно, и передает разговор обоих приятелей, прогуливающихся по деревянным тротуарам захолустной Выборгской стороны, где знакомый одному из них Обломов счастливо и лениво прожил последние свои годы.

Метафизика Петербурга у Гончарова

В этом дружеском разговоре, спокойно завершающем замечательный роман, Штольц сделал, кстати, одно весьма интересное для нас замечание. Литератор сказал, что интересно бы было исследовать вопрос, как разные люди идут ко дну общества. Штольц иронически спросил, не хочет ли его собеседник писать «Петербургские тайны» (на манер французской «социальной беллетристики», а также, должно быть, «Физиологии Петербурга», выпущенной в свет под редакцией Н.А.Некрасова в 1845 году). Писатель, «лениво зевая», ответствует, что это не исключено, однако контекст разговора решительно это исключает. Литературная критика легко поверила этому утверждению, в котором ее укрепил и характер романа Гончарова, весьма далекого от всяких «физиологий». Поэтому он не был включен в состав «петербургского текста», восстанавливаемого усилиями ряда исследователей начиная с Н.П.Анциферова. Как мы помним, в «Душе Петербурга» тот перешел от Некрасова – прямо к Короленко и Гаршину.

Между тем, метафизический пласт в романе присутствует, хотя и в достаточно скрытом виде. Скажем лишь об одной его принадлежности, а именно упомянутой выше Выборгской стороне. В пространственном отношении, петербургская жизнь Обломова делится на две части. Она начинается на первой странице романа в Гороховой улице, в квартире одного из домов, "народонаселения которого стало бы на целый уездный город", а завершается в маленьком, одноэтажном домике на Выборгской стороне. Казалось бы, герой переехал туда, где ему дешевле и покойнее. Однако же все гораздо серьезнее: переезд за реку как бы отрезал его от мира "новых людей", от невесты, Ольги Сергеевны, а также и друга, Андрея Ивановича. Оба они принадлежат левобережному Петербургу: Ольга живет в Морской улице, Штольц вообще охотно переезжает, и место жительства для него не принципиально.

Домик Обломова прелестен. Солнце омывает его лучами с обеих сторон, в противоположность старой квартире, где можно было следить за закатом по стене противоположного здания. Его окружают сады и огороды, невдалеке стоит уютная церковь, внутри дома поют канарейки и изливают свой аромат гиацинты. Тем не менее, появляясь у Обломова, его левобережные друзья буквально содрогаются от гадливости. Адекватных слов они не находят, но восклицания их очень красноречивы. "Вон из этой ямы, из болота, на свет, на простор, где есть здоровая, нормальная жизнь!" – советует Штольц, хотя жизнь на Выборгской стороне куда здоровее, чем в «каменных джунглях» петербургского центра (4, IX). «У тебя нехорошо», – вторит ему Ольга в разговоре с Обломовым, и признается, что тут у нее «гаснут ум и надежда» (3, VII). "И этот ангел спустился в болото, освятил его своим присутствием!" – казнит себя после объяснения с ней сам Илья Ильич (мы выделили курсивом слово «болото», употребление которого весьма любопытно – хотя бы по той причине, что исторически Выборгская сторона в той части, где жил Обломов, была заболочена значительно меньше Адмиралтейской).

Простой факт, что Нева замерзает не сразу, что на несколько дней отрезало в ту эпоху Выборгскую сторону от других частей города, приобретает в романе символическое значение. Невеста томится на своем берегу, все посылая узнать, не навели ли мосты. Напротив, жених на другом берегу почти счастлив, поскольку отделен от Ольги и перспективы решительного объяснения с нею препятствием неодолимой силы.

Огромная сила этого мотива, воскрешающего в подсознании читателя самые архаичные ассоциации, была отмечена даже куда как прозаически настроенными критиками. В известной статье "Что такое обломовщина?" Н.А.Добролюбов обмолвился, что в роман Ольги Ильинской и Ильи Обломова не вмешивается "никаких внешних событий, никаких препятствий (кроме разве разведения моста через Неву…)"[341]341
  Добролюбов Н.А. Что такое обломовщина? \ Ibidem, с. 407–408.


[Закрыть]. Между тем, таковые не представляет труда указать: упомянем хотя бы о перипетиях, сопровождавших переезд влюбленных на дачу. Как видим, мифологический конструкт усиливает таким образом внешнюю фабулу, придавая роману подлинную глубину.

Да, Штольц вместе с Ольгой, с одной стороны, и Обломов – с другой, становятся друг для друга поистине потусторонними жителями. Тем любопытнее проследить, выделены ли в тексте феномены, принадлежащие обоим «мифологическим мирам», что позволяет им нейтрализовать или даже снимать противоречие таковых. В этом плане наше внимание сразу же привлекает обращенная к тетке реплика Ольги, предложившей, пока они с женихом отрезаны друг от друга замерзающей рекой, поехать в Смольный, к обедне.

Упоминания о религии и церковных службах в общем нехарактерны для гончаровского романа. Естественно, что реплика обращает на себя внимание читателя. Тетка отвечает, что поехать можно, только зачем же в такую даль и холод. "А Ольге вздумалось только потому, что Обломов указал ей эту церковь с реки, и ей захотелось помолиться в ней … о нем, чтоб он был здоров, чтоб любил ее, чтоб был счастлив ею, чтоб … эта нерешительность, неизвестность скорее кончилась…" (3, VII).

Поставленный на левом берегу Невы, в Рождественской части, Смольный Воскресенский собор высоко вознес свои главы, решительно доминируя и над значительными пространствами Выборгской стороны. Его, разумеется, легко мог увидеть Обломов со своего берега и перекреститься на кресты на его куполах. Вот почему поехать в собор значило для жительницы Левобережья прийти в место, где противоречие двух частей Петербуга в известном смысле снималось. Может быть, вид на собор даже величественнее с другого берега. Автору этих строк доводилось знавать людей, ездивших на Выборгскую сторону затем, чтобы, расположившись напротив собора, предаться медитации о двуединой мифологической структуре петербургского пространства.

Однако же главным посредником между мирами Обломова и Штольца предстояло, повидимому, стать маленькому Андрюше. Прижитый Обломовым незадолго до смерти, маленький Андрей Ильич по крови и месту рождения принадлежал Выборгской стороне, а с нею и старой, патриархальной России. Будучи назван в честь Андрея Штольца и отдан на воспитание в его семью, мальчик имел все шансы взять лучшее и от его нового, "петербургско-немецкого" мира. Автор ведь был не в восторге ни от Обломова, ни от Штольца. Резко очертив их характеры, он мог лишь надеяться, что юный Обломов не повторит ошибок друзей, взяв от обоих лишь лучшее.

Следы системы Шеллинга у почвенников

«Великие реформы» были вызваны к жизни не только кризисом общественного организма «петербургской империи», но и рядом новых, «весьма сильных идей», в изобилии предлагавшихся общественной мыслью и публицистикой той эпохи. Авторы, высказывавшие их, были людьми, с одной стороны, широко и оригинально мыслившими, с другой же – весьма начитанными в европейской литературе своего времени. Вот почему вычленение следов немецких влияний в общественной мысли пореформенной эпохи принадлежит к числу тех формально тривиальных задач, поспешное решение которых легко может исказить реконструируемую картину интеллектуальной жизни.

Переходя к самому общему разделению, мы можем, следуя выводам целого ряда специально изучавших пореформенную эпоху исследователей, выделить идеологию младших славянофилов и почвенников с одной стороны, и революционных демократов с народниками – с другой, воспроизведших в новых исторических условиях знакомое уже русской читающей публике по первой половине XIX столетия противостояние славянофилов и западников. Первая составила постоянный источник идей, привлекавшихся деятелями правого, консервативного лагеря при формировании своего мировоззрения и обосновании правительственной политики, вторая послужила основой для сплочения левого, революционно-демократического лагеря. Противоборство обоих – осложненное, безусловно, и рядом других моментов, в первую очередь – менее сильного либерального "центра" – определило главный конфликт в общественной жизни времен Александра II и его наследника.

В творческих биографиях "старших славянофилов" прослеживается, как правило, период сильного увлечения Шеллингом, в особенности же его "органической теорией". Суть ее, как мы помним, сводилась в признании за макро– и микромиром принципиальной аналогичности, состоявшей в органическом упорядочении всех основных структур и функций. Эта теория сохранила свое основополагающее значение для младшего славянофильства. "Общество дискретно, организм конкретен" – формулировали свое кредо ведущие его представители и посвящали себя поиску того организма, переход – или, скорее, перерастание в который – спасет русское общество от разложения и даст ему перспективу развития. Что этим спасительным организмом был русский народ, представлялось всем почвенникам неоспоримым. Расхождения оставались лишь относительно того, в каких понятиях долженствовало осмыслить его уникальность и какие средства рекомендовать для достижения его полного расцвета.

По мнению исследователей, специально занимавшихся структурой российских "консервативных утопий", в них необходимо выделять два ведущих направления, одно – "мессианское", связанное в первую очередь с именами Данилевского и Леонтьева, другое – "собственно-почвенническое", нашедшее себе наиболее полное выражение в публицистике Достоевского, Страхова и Ап. Григорьева[342]342
  Исаев И.А. Политико-правовая утопия в России (конец XIX – начало XX в.). М., 1991, с.26.


[Закрыть]. «Органическая интуиция» была в высшей степени присуща обоим направлениям. Разработка ее конкретно-исторических приложений в наиболее подробном виде была, повидимому, проведена у Н.Я.Данилевского. Мы говорим, разумеется, о вышедшем из печати в 1871 году и сохранившем свое значение по сию пору, замечательном труде «Россия и Европа».

Читателю этой книги, несомненно, запомнилась схема из четырнадцати ведущих народов[343]343
  Включая и три «проблематичных»; все они именуются у Данилевского «культурно-историческими типами».


[Закрыть], четырех разрядов их проявления и пяти основных законов их «движения или развития». Проведя рассмотрение русского психологического склада в этом трехмерном пространстве – наподобие того, как он проводил систематическое описание нового вида растений (Николай Яковлевич был крупным ботаником, директором Никитского ботанического сада в Крыму) – ученый пришел к выводам о «неполитическом» характере русского народа, о его будущей роли организатора нового, вполне самобытного «культурно-исторического типа» и о необходимости «внутреннего перерождения» потенциальных носителей этого типа, в котором единственно – но никак не в «наружной борьбе» – и решится судьба земли Русской и славянского мира в целом.

В менее разработанной формально, но эмоционально захватывающей форме обращался к сходному кругу идей и Ф.М.Достоевский. В Пушкинской речи 1880 года, произведшей исключительно сильное впечатление на русское общество того времени, писатель призвал русского человека смириться, трудиться на ниве народной и изречь "окончательное слово великой общей гармонии".

Любопытно, что и при анализе психологии "униженных и оскорбленных" современного ему Города, Достоевский в достаточно явной форме отталкивался от положений "органической теории". "Правда, если "органисты" общий порядок целостного природного организма считали универсальным для макромира и микромира ввиду их аналогичности, то Достоевский, напротив, пришел к утверждению разнопорядковости физического мира и человека, поскольку человек дуалистичен, выделившись из общей организации благодаря своей духовности. Отсюда утверждается, что человек чужой в этом мире а страдание поэтому объявляется формой бытия индивидуального. Антагонизм личности и общества, развивающихся по органическому типу, Достоевский, в отличие от Михайловского, считал в принципе неразрешимым"[344]344
  Галактионов А.А., Никандров П.Ф. Русская философия IX–XIX вв. Л., 1989, с.440 (курсив наш).


[Закрыть].

Итак, черпая из кладезя мыслей отечественного славянофильства и вглядываясь в его глубину, внимательный почвенник видел, что стены его покоились на массивном камне, заботливо положенном в давние времена руками одного из славных немецких философов.