Текст книги "Метафизика Петербурга. Немецкий дух"

Введение в «петербургский текст»

«Сие наипаче место, неславное прежде и в свете незнаемое, а ныне преславным сем царствующим Петрополем и толь крепкими на реке, на земле и на море фортецами утвержденное купно и украшенное, – кто по достоинству похвалить может?» – важно вопрошал один из ведущих идеологов и пропагандистов петровских реформ, Феофан Прокопович, в произнесенной в 1725 году, в санкт-петербургском Троицком соборе, орации памяти недавно почившего «Отца отечества»[179]179
  Слово на похвалу блаженныя и вечнодостойныя памяти Петра Великаго (…) \ Панегирическая литература петровского времени Изд. В.П.Гребенюк. М., 1979, с. 291–292.


[Закрыть].

Говоря об укреплениях невской столицы, Феофан употребил множественное число, поскольку, помимо правобережной Петропавловской крепости, речь шла также о левобережном Адмиралтействе, равно как о расположенной напротив устья Невы Кроншлотской фортеции. Заданная ими полицентричность обороны и роста Петербурга хорошо осознавались современниками как преимущество города, что уже нашло себе отражение и в исторической литературе.

"Создание вокруг города трех крепостей, одна из которых стояла на пути противника, угрожавшего Петербургу с моря, рассредоточивало силы врага, вынуждало отказаться от обычного прорыва, делало оборону прочной и устойчивой. В фортификации, в военно-инженерном искусстве это был большой шаг вперед", – справедливо заметил в свое время В.В.Мавродин[180]180
  Мавродин В.В. Основание Петербурга. Л., 1978, с.86.


[Закрыть].

Что же касалось ответа на основной вопрос, то тут Феофан Прокопович выразил осторожное опасение. "И все то видим, все ли словом заключить можем, чем нас изобилно ублажил и благополучных и славных сотворил Петр Великий! Удивлятся токмо возможно, а выговорить весьма неудобно". Сомнение в своих силах, в особенности перед лицом творения Петра Великого, выражалось с тех пор целым рядом отечественных литераторов; не чуждо оно и автору этих строк. Но, несмотря на естественную робость, писатели петровского времени нашли силы и средства для решения своей главной задачи – восхваления успехов России – и сделали это весьма убедительно.

Конечно, на современный вкус эта литература не вполне содержательна. С одной стороны, она слишком напыщенна. Длинные, сложно построенные периоды буквально трещат под грузом символов и аллегорий, уподоблений библейским и античным героям, стремлением поставить едва ли не любую викторию российского воинства в ряд с величайшими битвами истории. С другой стороны, все эти тексты писались в разгар событий, чаще всего были рассчитаны на произнесение, так сказать, перед строем "российских орлов", слушались ими с большим вниманием – и, кстати, оперативно переводились на иностранные языки (в первую очередь, немецкий и латинский), с тем, чтобы пристально изучаться за границей.

К тому же, внимательный читатель найдет в залежах этих тяжеловесных творений немало подлинных бриллиантов мысли и слова. Чего стоит одно приведенное Стефаном Яворским в блестящей проповеди 1708 года "Три сени, Петром Господу поставленныя" рассуждение о главных причинах недавнего основания Петербурга ("Первое для увеселения, второе для крепости, третие для великаго пожитку и корысти от пристани корабельной")!

С какой изумительной обстоятельностью разворачивает свою мысль Феофилакт Лопатинский в новогоднем "Слове о богодарованном мире" (1722), ведя ее от календарной мистики – к историософии Ништадтского мира!

И как выразительно почти экстатическое заклинание, включенное Феофаном Прокоповичем в состав знаменитого "Слова на погребение Петра Великого": "Оставил нас, но не нищих и убогих: безмерное богатство силы и славы его, которые вышеименованными его делами означилося, при нас есть. Какову он Россию сделал, такова и будет: зделал добрым любимую, любима и будет; зделал врагом страшную, страшная и будет; зделал на весь мир славную, славная и быть не престанет"!

Цитирование в каждом таком случае приходится прекращать почти насильно. Оно и неудивительно: литераторы петровской эпохи были людьми литературно весьма искушенными и европейски образованными. Отнюдь не случайно, их тексты продолжали быть на слуху российских читателей вплоть до времен Ломоносова, если не Пушкина. Ну, а включенные ими в состав собственных произведений, переосмысленные и перелицованные, тексты петровской эпохи благополучно дошли – чаще всего в виде отдельных образов и выражений – до наших дней.

В частности, в научной литературе не раз уже отмечалось, что характерные черты образа Петра (как, впрочем, и его любимого детища – Санкт-Петербурга) – восходят у названных авторов непосредственно к русской панегирической традиции первой четверти XVIII века[181]181
  Ср.: Гребенюк В.П. Панегирические произведения первой четверти XVIII в. и их связь с петровскими преобразованиями \ Панегирическая литература петровского времени. М., 1979, с. 35–38.


[Закрыть]. Вот почему, памятуя о выдвинутом отечественными литературоведами положении, что собственно «петербургский текст» начал формироваться только в творчестве А.С.Пушкина конца 1820 – начала 1830-х годов[182]182
  Топоров В.Н. Петербург и петербургский текст русской литературы \ Семиотика города и городской культуры: Петербург Труды по знаковым системам. XVIII. Тарту, 1984, с.14.


[Закрыть], мы полагаем возможным утверждать, что «введение» к нему писалось еще панегиристами петровской эпохи, по горячим следам событий.

Немецкий акцент в «петербургском тексте»

Немецкий акцент в этом «введении» к «петербургскому тексту» состоял, по нашему мнению, не в частом упоминании ливонских побед, и даже не в периодических заимствованиях из арсенала символов и аллегорий германской панегирической традиции той эпохи. Более важной нам представляется трактовка образа царя, фигура которого вырастает до масштабов не то что епископа и апостола, но почти полубога, «бессмертия достойнейшего». В отблеске этого сверхчеловеческого величия виделся петровским идеологам и город, с немалой поспешностью сооружавшийся в дельте Невы.

Между тем, восприятие государя как "держателя земли" (Landesherr), абсолютного повелителя как в духовных, так и в светских делах было характерной принадлежностью именно протестантской, в первую очередь – немецкой, идеологии того времени. В свете этого факта нам представляется важным высказанное в отечественном религиоведении наблюдение о том, что "Феофан не то что примыкает, он принадлежит к протестантской схоластике XVII века. И его сочинения вполне умещаются в истории немецкого реформированного богословия".

"Не будь на феофановых "трактатах" имени русского епископа, их автора всего естественнее было бы угадывать в среде профессоров какого-нибудь протестантского богословского факультета", – продолжал наш замечательный историк православной церкви, о. Г.Флоровский, и завершал несколько ниже: "Пред нами даже не западник, но попросту западный человек, иностранец. И недаром всего легче Феофану было именно с иностранцами, с иностранными министрами, с учеными немцами из Академии наук"[183]183
  Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991, с.92 (репринт парижского издания 1937 года).


[Закрыть].

Спору нет, отец Георгий говорил в цитированном выше месте своего труда прежде всего о чисто богословских работах епископа Феофана. Однако на поле пропаганды и агитации Феофан Прокопович занимал в точности ту же позицию, что и в области богословия. С большими или меньшими оговорками, это наблюдение может быть распространено и на всю официальную публицистику петровской эпохи, с присущим ей пафосом возвеличения привещенного государя – и "воли монаршей", едва ли не заменяющей подданным благодать Божию.

Скрытое напряжение между принципами гуманности и абсолютизма, заложенное таким образом уже во "введении" в "петербургский текст", нашло себе яркое выражение уже в пушкинском "Медном всаднике". Оно продолжало осмысливаться и видоизменяться в целом ряде наших классических текстов – вплоть до "Петербурга" Андрея Белого.

Завершая наше короткое обращение к панегирической литературе петровской эпохи, нам представляется уместным высказать свое убеждение в том, что отечественная педагогика в недостаточной степени обращается к этой сокровищнице. Между тем что бы могло быть более естественным, чем включение в ежегодное празднование "Дня рождения города" состязаний школьников в чтении избранных отрывков из ораций петровской эпохи, с непременной трансляцией выступлений победителей по городскому радио и телевидению.

Что могло бы быть более интересным, чем составление коротких панегириков на заданную тему из истории Петербурга – вместо набивших оскомину, так называемых сочинений – на вступительных экзаменах в наши институты и университеты. И что могло бы быть более впечатляющим, чем рецитация мэром "Северной столицы" в день именин Петра Великого, перед его надгробным камнем, в торжественной тишине Петропавловского собора, в присутствии почетных граждан города, отрывков из панегириков, сверкавших тусклым золотом старинного риторического искусства, которые любил слушать еще сам основатель Петербурга.

От «ливонской пленницы» – до герцогини курляндской

Прошло время царствования Петра I – и на российском престоле, «не без борьбы между разными партиями», как осторожно выражались писатели старого времени – осталась его супруга, Екатерина I. История «ливонской пленницы» Марты Скавронской – от рождения в 1684 году и тихой жизни в Мариенбурге, в прислуге у местного пастора Эрнеста Глюка, до романа с Петром I и восхождения на российский трон – была в общих чертах известна современникам.

Подробности пересказывались на разные лады, в зависимости от близости мемуариста к петербургскому двору. Так, датский посланник Юст Юль в своих известных записках развернул целую романтическую историю о церемонии бракосочетания, по случайности пришедшейся на день, когда русские войска ворвались в город – и о новобрачной, попавшей в плен прямо на пороге кирхи, в полном подвенечном уборе[184]184
  Дело было в 1704 году, в самом разгаре Северной войны. См.: Записки Юста Юля, датского посланника при Петре Великом (1709–1711) \ Петр Великий Сост. Е.В.Анисимов. М., 1993, с. 98–99.


[Закрыть]. Эта версия умело совмещала весьма желательную по обычаям той эпохи непорочность невесты, в особенности царской, с тем фактом, что Марта вышла за Петра Алексеевича, собственно говоря, при живом муже, драгунском капрале шведской службы, по фамилии Мейер. Другие мемуаристы отличались меньшей деликатностью.

Для нашей темы существенно то, что родным для первой российской императрицы был край на северо-востоке ливонских земель, между Дерптом и Мариенбургом (то есть теперешними Тарту и Алуксне), что она была крещена лютеранкой и порядочно знала немецкий язык. Последнее обстоятельство может быть поставлено под сомнение на основании прежде всего записок маркграфини Вильгельмины Байрейтской, отметившей в своем рассказе о встрече с царской четой, что Екатерина Алексеевна едва говорила по-немецки и понимала обращенную к ней немецкую речь не вполне твердо[185]185
  См.: Эпизод из посещения Берлина Петром Великим, рассказанный маркграфиней Вильгельминой Байрейтской в ее мемуарах \ Петр Великий Сост. Е.В.Анисимов. М., 1993, с. 157–158.


[Закрыть].

Слова эти трудно принять на веру. Немецкой аристократке едва минуло в ту пору десять лет, она была недобра от природы и с удовольствием повторяла злобные сплетни, обычные при берлинском дворе. Скорее всего, не получившая серьезного образования Екатерина Алексеевна объяснялась со своими благородными собеседницами – а Вильгельмина была сестрой Фридриха Великого – на обиходном немецком языке, да еще в его остзейском варианте, слышанном ею с детства. Нет сомнения, что он существенно отличался от немецкого литературного языка, сложение которого в ту пору еще, кстати, не было завершено – труды нормализаторов этого языка, трудолюбивых Готшеда, Аделунга и Кампе были еще впереди.

Таким образом, мы полагаем возможным отнести отрицательный отзыв Вильгельмины скорее на счет социальной неприязни, нежели лингвистических затруднений. Что касалось наследовавшего Екатерине Петра II, то относительно него сама возможность такого афронта была устранена априорно. Сын царевича Алексея Петровича, он был немецким аристократом по матери, принцессе Софии Шарлотте Брауншвейг-Вольфенбюттельской. За четыре года замужества она, кстати, не озаботилась тем, чтобы выучиться хотя бы нескольким обиходным выражениям на русском языке.

Заметим, что, несмотря на консервативный строй личности Алексея Петровича, он чувствовал себя в "немецком мире" уже достаточно свободно. Не следует забывать, что хотя русские дипломаты вывезли беглого царевича на родину из Неаполя, бежал-то он в 1716 году в Вену, просить помощи и протекции у австрийского императора, и не обманулся в своем расчете. К кому ж было обращаться, как не к ближайшему родственнику – императору Карлу VI, женатому на старшей сестре покойной Софии Шарлотты[186]186
  Подробнее о жене царевича Алексея Петровича см.: Маркина Л.А. София Шарлотта Брауншвейгская – первая немецкая принцесса в России \ Немцы в России. Проблемы культурного взаимодействия. СПб, 1998, с. 41–52.


[Закрыть].

Наполовину немец по крови, Петр II душевно любил молодецкие забавы, думал и говорил по-русски и перенес столицу из "европейского" Петербурга в "первопрестольную" Москву. Сменившая его на престоле императрица Анна Иоанновна, русская по происхождению, восстановила "немецкий" Петербург в его достоинстве имперской столицы и повела такую политику, что десятилетие ее царствования получило в отечественной традиции не вполне корректное, зато меткое наименование "периода немецкого засилья".

Психологический тип немецкого сановника

 
"Да здравствует днесь императрикс Анна,
На престол седша увенчанна…"
 

Так писал в 1730 году Василий Тредиаковский, соединяя далее при помощи «конечного краесогласия» имя российской императрицы с «полными стаканами» и «верными гражданами». Выпито на Руси по поводу коронации было изрядно: баки с вином были установлены на колокольне Ивана Великого, так что, дойдя по трубам до земли, оно било ключом. Что же касалось граждан (с ударением на втором слоге), то они уповали на лучшее будущее, вне зависимости от национальной принадлежности.

Выданная смолоду за курляндского герцога, сроднившаяся за неполных два десятилетия, проведенных в Митаве, с атмосферой немецкого протестантского государства, Анна Иоанновна не видела для себя и своей державы лучшей судьбы, нежели вверить обе немецким советникам и фаворитам. Среди первых в памяти потомства остались прежде всего граф Миних и граф Остерман, из вторых – разумеется, герцог Бирон.

Оба великих министра императрицы Анны были выходцами из очень небогатых семей, из внутренних областей Германии (Христофор Антонович Миних был ольденбуржец, а Андрей Иванович Остерман – вестфалец). Оба были приняты на русскую службу во времена Петра I и отличились уже при нем. Упомянем только о том, что Остерману довелось сыграть едва ли не решающую роль в переговорах, предшествовавших Ништадтскому миру, венчавшему "главную войну" Петра Великого – Северную. Историки обращают внимание на то, что петровский указ, возведший Остермана в баронское достоинство, был не случайно датирован тем же числом, что и подписание мира со шведами[187]187
  Маркина Л.А. Граф А.И.Остерман: штрихи к иконографии \ Немцы в России: Петербургские немцы. СПб, 1999, с. 173–174.


[Закрыть].

Что же касалось Миниха, то ему довелось принимать участие, а на определенных этапах – и возглавлять реализацию таких масштабных для того (как, впрочем, и нашего времени) проектов, как обводной Ладожский канал, сооружение "прешпективной" – прямой, как стрела – дороги из Петербурга в Москву, и продолжение работ по облицовке камнем бастионов Петропавловской крепости[188]188
  Подробнее см.: Яковлев О.А. Б.К.Миних – строитель дороги Москва-Петербург \ Немцы в России: Петербургские немцы. СПб, 1999, с. 164–168.


[Закрыть].

Оба вошли в большую силу при Анне Иоанновне. Остерман постепенно сосредоточил в своих руках все нити управления внешней политикой России. С 1734 года он занял пост первого кабинет-министра империи. Миних командовал вооруженными силами России и не раз водил их в победоносные походы. С 1732 года он занимал пост президента Военной (Рейхскригс-) коллегии.

Оба попали в опалу при восшествии на престол Елизаветы Петровны. Остерман умер в березовской ссылке; Миниха вернул из Сибири Петр III, так что престарелому генерал-фельдмаршалу довелось еще послужить на второстепенных постах и ему, и Екатерине II – а за последней, по некоторым свидетельствам, даже и поухаживать, впрочем, без всякого успеха.

Цицерон, кажется, почитал основным для достижения успеха в искусстве оратора "постоянное движение духа" (perpetuus motus animi). Точно так же, потомство запомнило характерные для обоих политиков энергию, собранность, расчетливость не проявлявшие видимых признаков ослабления с годами, – а кроме того, всегдашнюю готовность к проведению сложных интриг и даже заметную склонность к ним. Спорить тут не с чем; однако все доступные нам материалы говорят о том, что оба германца верно служили интересам России – так, как их понимали при петербургском дворе.

Именно в этой связи нам представляется возможным указать на фигуры Миниха и Остермана как представителей ставшего с их поры характерным для «петербургского периода» в целом, психологического типа сановника и администратора – немца по происхождению, лютеранина по крещению, рационалиста и прагматика по складу личности, крепкого профессионала в своей области политики и управления, и всегда верного слуги и защитника трона.

Может быть, деятелям следующей политической генерации – какому-нибудь графу фон Сиверсу или барону фон Корфу – не довелось подняться до таких же служебных высот – однако они учились тому, как надобно служить престол-отечеству, на примере таких корифеев, как Миних и Остерман. Ну, а российское дворянство привыкало к тому, чтобы видеть в сановниках немецкого происхождения своих новых – и полноправных – соотечественников.

В согласии с этой позицией нам и показалось возможным в начале этого раздела ограничиться русифицированными вариантами имен обоих наших героев. По всей видимости, оно несколько удивило читателя, привыкшего чаще читать о Бурхарде Кристофе Минихе и Генрихе Иоганне Фридрихе Остермане. Действительно, они сами свободно могли называть себя как на русский, так и на немецкий лад (причем принятие русского именования по имени-отчеству отнюдь не означало уже совершившегося перехода в православную веру).

Впоследствии немцы, в особенности петербургские, очень охотно принимали русифицированные имя и отчество (причем обычное для немцев второе имя нередко переходило в отчество), что, кстати, было не один раз, с большей или меньшей долей иронии, обыграно в отечественной литературе, от "физиологических очерков" – до водевилей. Продолжая эту иронию, даже философа Гегеля, ставшего со временем предметом подлинного культа в среде русского образованного юношества, петербургские остряки могли величать на манер, ставший привычным у нас, Егором Федоровичем[189]189
  В данном случае мы цитировали шутливое выражение из известного письма Белинского к Боткину.


[Закрыть]…

Пусть так. Надо ли говорить, что ирония в таких случаях оставалась невинной, хотя и фиксировала вполне определенный этап в обрусении петербургских немцев – или в приобретении ими "хвоста", по распространенной остроте того времени.

Эта острота бытовала у русских людей во времена Анны Иоанновны. Она состояла в том, чтобы называть приезжих немцев "кургузыми", то есть лишенными, так сказать, хвоста. Под "хвостом" в данном случае следует понимать семью и имение – то есть тех, кого при служебной провинности немца можно сослать, или же то, что можно, соответственно, конфисковать. Русские люди, располагавшие таким "хвостом", должны были, естественно, вести себя гораздо осторожнее, чем иностранцы без роду, племени и корней. Любопытно, что в мемуарной литературе эта острота была впервые зафиксирована именно применительно к Остерману, притом во вполне положительном контексте[190]190
  Педер фон Хавен. Путешествие в Россию \ Беспятых Ю.Н. Петербург Анны Иоанновны в иностранных описаниях. Введение. Тексты. Комментарии. СПб, 1997, с.348.


[Закрыть].

Дело в том, что, прибыв в Россию, Андрей Иванович озаботился женитьбой на Марфе Ивановне Стрешневой, принадлежавшей к русскому столбовому дворянству и приходившейся дальней родней самим Романовым. Дети их чувствовали себя уже совершенно русскими людьми и поступали соответственно этому. К примеру, среднему сыну Остермана, Федору Андреевичу, довелось участвовать в качестве русского офицера во всех крупных сражениях с пруссаками в годы Семилетней войны и проявить себя самым достойным образом.

Нужно учесть и то, что на русскую службу достаточно рано перебрались и немецкие родственники "великого Остермана", к примеру, его старший брат Иоганн Христоф Дитрих, преподававший немецкий язык юным племянницам Петра, включая и будущую императрицу Анну. Приняв во внимание все эти доводы, мы можем согласиться с тем, что усилия Остермана по избавлению от "кургузости" принесли свои плоды, что и было своевременно отмечено его шутливыми российскими современниками.

Архитектурный текст анненского Петербурга

Анненская эпоха была временем весьма оживленной и масштабной архитектурной и градостроительной деятельности. Ход событий нашел себе достаточно полное отражение в целом ряде работ по истории города. Он, несомненно, в общих чертах памятен читателю. Пожары 1736–1737 года уничтожили почти две трети застройки Адмиралтейского острова, опустошив центр города, принеся его жителям города тяжелые испытания, но в то же время предоставив карт-бланш деятельности строителей. Этот шанс был использован ими в полной мере.

Созданная правительственным указом, летом 1737 года, Комиссия о Санкт-Петербургском строении составила генеральный план застройки и развития города. В соответствии с ним, столица была разделена на пять частей, главной из коих, заслуживающей первоочередного развития, была признана Адмиралтейская. В основу ее планировки был положен "трезубец" проспектов – или, по-старому, "перспектив" – расходившихся от перестроенного Адмиралтейства с его обновленным, сверкающим золотом шпилем.

Таким образом, "в ансамбле центра города получил последовательное воплощение принцип организации видовой системы с завершением перспектив высотными акцентами"[191]191
  Кириков Б.М. Архитектура \ Ленинград: Путеводитель. Л., 1987, с.63.


[Закрыть]. Мы специально подчеркиваем этот факт, поскольку контраст «горизонтального» расположения города с его вертикальными доминантами нашел себе, как известно, осмысление в метафизике Петербурга, где был связан с его наиболее глубинным, сотериологическим пластом.

В свою очередь, завершение композиции гигантского "трезубца", составленного Средней, Вознесенской и Невской перспективами, закрепило на плане Петербурга черты новой, масштабной регулярности. Вместе с набережными, они до сих пор составляют основу пространственного решения центра города. Невский проспект, кстати, получил свое название только тогда, а именно 20 апреля 1738 года. До того он носил название Большой першпективной дороги.

Как отмечают историки градостроения, "трудно было найти более удачное название: оно не только подчеркнуло направление перспективы – к Невскому монастырю, но и отразило неразрывную связь ее с Невой: словно тетива гигантского лука, Невский проспект соединяет Адмиралтейство и Александро-Невскую лавру, расположенные по разные стороны излучины Невы"[192]192
  Чеснокова А.Н. Невский проспект. Л., 1985, с.15.


[Закрыть].

К этому нужно добавить, что Большая першпективная дорога служила в ту пору главным въездом в город со стороны Москвы. Поэтому вполне обоснованным было бы наименование типа "Московская" или "Главная" першпектива. Избрав местное, и притом "водное" наименование, строители анненской эпохи отсекли "внешние" семиотические ассоциации, подчеркнув "внутренние" – и на свой лад повторив базовое для метафизики Петербурга кодирование в его архитектурном тексте союза и борьбы между собой земли и воды.