Текст книги "Метафизика Петербурга. Немецкий дух"

Немецкие мотивы у Державина

«… Из всех наших поэтов, связанных с классицизмом, Державин является не только наиболее „беззаконным“, но и наиболее самобытным. У него имеется ряд переводов и подражаний иноземным образцам – главным образом, немецким поэтам, по большей части второстепенного значения (переводя из Шиллера и Гете, он избирает тоже вещи малозначительные). Но иноземных учителей, которые бы определили его творческий путь, у него не было»[254]254
  Благой Д.Д. Державин \ История русской литературы. Т.IV. Литература XVIII века. Ч.2 Ред. Гуковский Г.А., Десницкий В.А. М.-Л., 1947, с.420.


[Закрыть].

У нас нет никаких причин пересматривать цитированное положение, высказанное в свое время видным отечественным литературоведом Д.Д.Благим. Державин учился на медные деньги, привык с малых лет до всего доходить своим умом, и имел все основания указывать на саму жизнь – или, как он говорил, "академию нужд и терпения" – как на источник образов и мотивов своего стихотворства. И все же в творческом развитии поэта, в особенности в самом начале, когда его рука только настраивала лиру и пробовала лады, были периоды внимательного и благодарного ученичества. Особенно интересно в этом отношении время сразу после разгрома пугачевского бунта, когда Державин, обиженный и обойденный по службе, по полуфиктивному поводу приехал собираться с силами и мыслями на Волгу, в немецкую колонию Шафгаузен.

Немецкие колонисты появились в этом районе совсем недавно, вместе с потоком переселенцев, откликнувшихся на манифесты Екатерины II, и успели уже натерпеться страха во время восстания. Колония была расположена на левом берегу Волги, ниже впадения в нее Большого Иргиза, на северо-восток от Саратова, и отделялась от степи цепью песчаных холмов. На вершине одного из них, ближайшего к колонии и наиболее удобного для обороны, Державин во время военных действий уже был с командой саперов, заложил там простейший шанец и поставил пушки. Неудивительно, что колонисты, во главе со своим крейс-комиссаром, приняли его как родного.

Кроме того, Гаврила Романович еще в детстве, когда его родители жили в Оренбурге, ходил там в школу ссыльного немца, по имени Иосиф Розе, где ему довелось весьма изрядно овладеть немецким разговорным языком. Державин имел потом не один случай благодарить судьбу за этот полезный навык. Так было и в этот раз. Видя, что приезжий мается, не зная, чем занять мысли, один из простых колонистов, по имени Карл Вильмсен, предложил ему несколько книг. Одна из них заинтересовала Державина. Это был сборник прозаических переводов на немецкий язык стихотворений некого анонимного, писавшего по-французски поэта.

Неизвестный поэт придерживался стоического мировоззрения. Он трезво смотрел на жизнь, как на короткий сон, обманчивые миражи которого рассеиваются при свете утра. Судьба отдельного человека, так же, как и великих царств, виделись ему не более чем "игралищем непостоянства". Во всем этом мире, скользившем по краю бездны, поэт видел лишь одну неподвижную точку – крепость духа, только закаляемую лишениями и бедствиями. "Сие же опыт совершенной добродетели, когда сердце в жестокостях рока растет и возвышается".

Державин был поражен: все в этих стихах соответствовало его положению, все разрушало его мечтания – и укрепляло его дух. Мы только что привели в кавычках фрагменты из переводов на русский язык, набросанных Гаврилой Романовичем для себя при чтении од неизвестного учителя. Но, следуя мыслью по стопам неизвестного поэта-стоика, Державин ощутил и нечто гораздо большее, чем успокоение душевное. Карабкаясь с заветным немецким томиком на склоны Читалагая, размахивая руками и задыхаясь, Державин почувствовал, как в глубине его духа рождаются собственные стихи. Он ощутил себя русским поэтом.

Думаем, что географическое название, приведенное нами только что, многое объъяснило внимательному читателю. Томик стихов, позаимствованный из библиотеки шафгаузенского колониста, содержал переводы творений прусского короля Фридриха Великого. Что же касалось поэтического воодушевления, осенившего Державина весною 1775 года, то оно завершилось созданием "Читалагайских од", в которых, по большому счету, поэт обрел свою творческую индивидуальность.

"Начав переводом, Державин перешел к творчеству. Он успел написать лишь две оды – "На знатность" и "На великость". В них есть явные отголоски од фридриховых, но сильней отголосков – собственный голос Державина. В зеркале, поднесенном рукой Фридриха, Державин впервые увидел свое лицо. Новые, дерзкие мысли, пробудясь, повлекли за собою резкие образы и новые, неслыханные дотоле звуки", – справедливо заметил В.Ф.Ходасевич, обративший в своем известном жизнеописании Державина особое внимание на момент его творческого пробуждения[255]255
  Ходасевич В.Ф. Державин. М., 1988, с.102.


[Закрыть].

В отечественной традиции успело сложиться несколько ироничное отношение к творчеству немецкого "философа на троне". Еще Радищев, размышляя о роли случайности в истории, заметил: "Повторим: обстоятельства делают великого мужа. Фридрих II не на престоле остался бы в толпе посредственных стихоплетчиков, и, может быть, ничего более"[256]256
  Цит. по: Человек. Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. Древний мир – эпоха Просвещения Сост. П.С.Гуревич. М., 1991, с.397.


[Закрыть]. Гете, со своей стороны, на Фридриха только что не молился – хотя, как мы знаем, сам прусский король относился к его сочинениям довольно пренебрежительно (в отличие, скажем, от Наполеона).

Для нас более важно другое – начальный творческий импульс, полученный русским поэтом при чтении Фридриха Прусского, а также весьма характерные для его поэзии мотивы "скольжения на краю бездны" и "стойкости (Standhaftigkeit) в бедствиях". Первый из них отчетливо прозвучал уже в начальных строках написанной в 1779 году, хрестоматийно известной оды "На смерть князя Мещерского", последний – в ее заключительных словах. В преображенном виде оба прослеживаются в тексте и стихотворного послания "К первому соседу", и оды "Бог", и многих других сочинений, получивших необычайную популярность у читателей своего времени.

Стоическое мировоззрение было разработано не в Сан-Суси, да и дошло к нам не с Волги. Однако присущие ему лейтмотивы были так глубоко прочувствованы Державиным при чтении сочинений Фридриха II, и выражены в собственных его стихах с такой силой и убедительностью, что безусловно сыграли значительную роль в формировании психологического склада просвещенных россиян «петербургского периода».

Немецкий прототип оды «На счастие»

Так обстояло дело с магистральными влияниями. В том, что касалось второстепенных, мы можем найти немало пищи для размышлений: Державин переосмысливал все, что ему западало в душу. Хороший пример представляет известная ода «На счастие». Ода была писана на масленицу 1789 года, и изображала мир с мозгами набекрень и, как говорили тогда, «в шапочке корабликом».

 
"В те дни, как все везде в разгулье:
Политика и правосудье,
Ум, совесть и закон святой,
И логика пиры пируют,
На карты ставят век златой,
Судьбами смертных пунтируют,
Вселенну в трантелево гнут;
Как полюсы, меридианы,
Науки, музы, боги – пьяны,
Все скачут, пляшут и поют".
 

Фортуна, и до того сведшая с ума монархов и простых смертных, теперь уже полновластно царит над всем этим хаосом. Скользя «на шаровидной колеснице», она помавает над миром «волшебною ширинкой», осыпая кого золотом, а кого пеплом. Поэт воздает богине удачи хвалы своим заплетающимся языком, выговаривая между иными такие слова, за какие в ту пору можно было и в крепость попасть. В известной ремарке Державин несколько дурашливо объяснил, что ода писалась, когда «и сам автор был под хмельком».

Одним словом, перед нами картина "перевернутого мира", открывшего поэту свою сущность без всяких завес и прикрас. Пожалуй, анализ ведущих мотивов стихотворения на том можно бы было и закончить, прибавив для полноты, что это откровение посетило поэта в сакральное время – и, если не в сакральном, то в особом пространстве. Ведь ода была написана в Москве – а что было естественнее для петербуржца, чем оставить на время чопорный Петербург, приехать в расхлябанную и хлебосольную Москву, и погрузиться в стихию масленичного разгула. В этом плане, ода "На счастие" внесла существенный вклад в разработку оппозиции "Петербург-Москва", принципиально важной для метафизики Петербурга в целом.

Не отрицая оправданности такого прочтения оды, мы должны заметить, что в разработке ее темы у Державина был предшественник, по имени Иоганн Христиан Гюнтер. Сейчас его имя мало что говорит даже немецкому читателю, но в XVIII веке дело обстояло совсем по-другому. Гюнтер был подлинный любимец германского юношества. В особенности он прославился стихотворениями "в забавном жанре" – то есть как раз в том, укоренение коего в русской поэзии входило в задачи Державина и составляло "изюминку" для ценителей его поэтического дара. Историки русской литературы не раз отмечали особую плодотворность этой державинской инновации, внесшей свой вклад в расшатывание жанрово-стилевой системы классицизма, и возводя к ней существенные черты поэтики зрелого Пушкина, не исключая и "пестрых глав" "Евгения Онегина".

Кстати, душевно любил стихи Гюнтера и Ломоносов. В известной записке, написанной им второпях, по-немецки, перед самым отъездом из Германии, он просил товарища непременно найти для него и прислать три любимые книги – учебник риторики, курс русской истории, "und den Günther" – cтихи того самого, известного Гюнтера…

Так вот, в собрании сочинений этого самого Гюнтера литературоведы обнаружили оду, озаглавленную "An die Gelegenheit", что, собственно, и означает "На счастие". Есть в ней и описание мира, как будто сошедшего с ума ("Der Welt ist jetzo voller Narren"), и богини удачи, рассыпающей над миром свои дары ("verliebte Wunderwerke") – а другой оде предпослана авторская ремарка, извиняющая словесные вольности поэта тем, что он был сильно навеселе ("Als er einen dichten Rausch hatte")[257]257
  Пумпянский Л.В. Ломоносов и немецкая школа разума \ XVIII век. Сборник 14. Русская литература XVIII – начала XIX века в общественно-культурном контексте. Л., 1983, с. 12–13.


[Закрыть]… О чем-то нам все это напоминает – но, впрочем, в конечном счете о том, что всякий большой поэт берет себе материал там, где его находит, что Державин с удовольствием читал своих германских коллег – а, может быть, еще и о том, что немецкие источники «петербургского текста» широко открыли для него сокровищницу своих образов и мотивов.

Немецкий пиетизм в Петербурге

 
"Кто б ни был ты, покойный лютеранин,
Тебя легко и просто хоронили.
Был взор слезой приличной затуманен,
И сдержанно колокола звонили".
 

Мы только что привели несколько строк из известного стихотворения «Лютеранин», написанного О.Мандельштамом в 1912 году и напечатанного тогда же в журнале «Гиперборей». «Протестантская кирка», проходя мимо которой, лирический герой встретился с похоронным кортежем (она упомянута в самом начале стихотворения) – скорее всего «Петрикирхе» на Невском проспекте. Общая обстановка, с блестящей – очевидно, после дождя – мостовой, с рядом иностранцев, идущих за гробом, и приглушенным звуком нерусской речи – вполне петербургская.

Что же касалось лютеранского обряда, то взгляд поэта отметил его простоту, сдержанность и соблюдение необходимых приличий. Мы выделили эти ключевые слова курсивом в приведенной выше строфе. Любопытно, что, примерно в то же время, поэт написал и передал для печати (в журнал "Аполлон") еще два стихотворения, посвященных первенствующим – или, во всяком случае, прославленным в истории – храмам православного и католического мира: соответственно стамбульской Айя-Софии и парижскому собору Нотр-Дам. Для них у Мандельштама нашлись совсем другие слова и образы: торжество света, обитель народов и царей – для первой, радость и красота, выросшие из "тяжести недоброй" – для второго.

Нужно оговориться, что, при всей импозантности своей архитектуры, брюлловская кирха – все же не Нотр-Дам и не царьградская София. Однако же взгляд на лютеранство как на религию "умеренных и аккуратных" весьма характерен для всей петербургской культуры. Вспомним хотя бы Тютчева, запомнившего лютеранский обряд как "строгий, важный и простой"; существуют и более ранние примеры.

В общем и целом, такая точка зрения находит себе опору в истории протестантизма. Присущее ему исключительное значение, придаваемое изучению текста Писания, достаточно рано привело к разработке собственной, протестантской схоластики. С течением времени, оно сообщило протестантизму характер того, что без большого преувеличения носит в религиоведении название "религии профессоров".

Укрепление рационализма вызвало достаточно раннее противодейстие в среде самих протестантов. Уже в XVII веке, в его рамках сформировалось учение так называемых пиетистов[258]258
  От латинского слова «pietas» (благочестие).


[Закрыть], в котором на первый план было поставлено не овладение «внешним откровением» и следование ему, хотя в важности обоих, разумеется, никто не сомневался – но поиск и обретение «откровения внутреннего», даруемого Господом чистым душою и «нищим духом». Таким образом, рациональное богопознание было дополнено вне – или сверхразумным богообщением, само же евангелическое вероисповедание приобрело признаки не только «религии книги», но и «религии сердца».

Дальнейшие разделения менее для нас важны. Заметим только, что в рамках лютеранской конфессии преимущественное развитие получил, так сказать, "эмоциональный пиетизм", сводившийся прежде всего к горячему переживанию страстей Христовых и искренней молитве. В среде реформатов известное распространение получило то направление, которое в первом приближении можно назвать "экстатическим пиетизмом". Его сторонники почитали за высшую радость отказ от мирских страстей и направление всех своих помыслов на Господа, которое венчалось духовным слиянием с Ним и упокоением в Нем.

В терминах современной религиозной психологии можно сказать, что лютеранские пиетисты в массе своей придерживались так называемой "гуманистической ориентации", а реформатские, в особенности сторонники так называемого "квиетизма" – "трансперсональной ориентации". Напомним, что первая из указанных ориентаций направлена на всемерное обогащение своего внутреннего мира, его "обживание", вторая – на решительный выход за пределы своей личности, "вырастание" из нее.

Мы сочли здесь уместным напомнить об основных чертах пиетизма в связи с тем фактом, что, практически с года основания Петербурга, приверженцы этого направления, причем почти исключительно его лютеранской ("эмоциональной") разновидности, обосновались на берегах Невы, где и приобрели с течением лет заметное влияние. Как подчеркивается в работах по истории петербургского лютеранства, "большинство пасторов церкви св. Петра в XVIII в. сохраняло духовную связь с Галле как центром немецкого пиетизма, начиная с пастора Назиуса (1710–1751), присланного в Санкт-Петербург самим А.Г.Франке"[259]259
  Таценко Т.Н. Немецкие евангелическо-лютеранские общины в Санкт-Петербурге в XVIII–XX вв. \ Немцы в России: Петербургские немцы. СПб, 1999, с.251 (Франке принадлежал к числу ведущих деятелей германского питизма).


[Закрыть].

В екатерининское время наиболее видным их таких пасторов был А.Ф.Бюшинг, получивший известность не только как предводитель ведущего лютеранского прихода столицы Российской империи, но также и основатель училища при нем – знаменитой впоследствии "Петришуле". Надо думать, что при таких покровителях и пестунах, школа св. Петра довольно быстро приобрела положение рассадника идей немецкого пиетизма. Следует, впрочем, заметить, что русскоязычные петербуржцы своевременно ознакомились с доктриной и практиками этой религиозной системы и по другим каналам.

Ярким примером может служить деятельность видного православного деятеля, Симона Тодорского, детство и юность которого пришлись еще на петровскую эпоху. Слыша внутренним слухом "прибой благодати", доносившийся из центров пиетизма, Симон не успокоился, пока не доехал до самого Галле – или, как он говорил, "Галлы Магдебургской" – и не прошел полного курса в тамошнем университете. Получив, говоря современным языком, распределение в славившийся среди пиетистов "Сиротский дом" в том же Галле, Симон Тодорский употребил свободное время на перевод и публикацию базовых книг пиетизма.

В анненскую эпоху, эти книги достигли российского читателя и произвели на него известное впечатление. Во всяком случае, в начале елизаветинского царствования правительство озаботилось их изъятием, с тем, чтобы положить предел нараставшему увлечению пиетизмом. Сам Симон скончался в елизаветинскую эпоху в чине архиепископа псковского, не изменив идеалам юности.

Новый подъем пиетизм испытал у нас в годы царствования Александра Благословенного, вторая половина которого была, как известно, отмечена общим возрастанием интереса к мистическому богообщению.

Наконец, во второй части "Анны Карениной" (глава XXXIV), Кити Щербацкая встречает во время поездки на воды, в Германию, восторженных русских дам, замечает, что они ведут интенсивную религиозную жизнь, и обращается к папеньке с вопросом, чем занимаются эти дамы. Тот объясняет, что оне записались в пиетистки, и дает довольно краткое, но насмешливое объяснение, сводящееся к тому, что это-де у них одно ханжество. Не считал необходимым делать тут какие-либо более пространные пояснения и сам Толстой.

Как видим, и в пореформенную эпоху образованные россияне были неплохо знакомы с пиетизмом, хотя и не торопились ему предаваться. В целом же, пиетизм был исторически первой разновидностью немецкого мистицизма, перенесенной на почву раннего Петербурга и основательно укоренившейся в ней.

Алхимия

Источником другого влияния, о котором необходимо упомянуть, являлась алхимия. Заглянув в роспись лекарств, которыми «архиатер» и лейб-медик Петра Великого, а позже – первый президент императорской Академии наук, Л.Л.Блюментрост, потчевал своего государя и его приближенных, мы обнаружим достаточно полный набор металлических препаратов, восходивших к рекомендациям еще Парацельса и его школы.

Есть там и "водка с лягушачьим млеком из сулемы ртутной", и "свинцовый сахар", и эссенция на железе, и порошки с "королями металлов" – серебром и золотом, а, кроме того, "эликсир цесаря Рудольфа", замешанный на восточных смолах (сам император Священной Римской империи Рудольф II получил всеевропейскую известность, помимо прочего, как покровитель алхимиков всех направлений и школ)[260]260
  Пыляев М.И. Забытое прошлое окрестностей Петербурга. СПб, 1994, с. 218–219 (репринт издания 1889 года).


[Закрыть].

В этом нет ничего удивительного, поскольку составы алхимического происхождения продержались во врачебной науке очень долго, практически до XIX столетия, а некоторые из них под другими названиями используются и по сей день. Другое дело – что большинство медиков уже во времена Блюментроста перестало интересоваться трансмутацией металлов и обретением "философского камня".

При этом строгий отбор литературы еще не был произведен, так что в числе сочинений, которыми руководствовался серьезный врач или фармацевт XVIII века, могли наряду с книгами по ятрохимии попадаться пособия и по старой, мистической алхимии. На почетном месте среди них нужно назвать парацельсову "Химическую псалтырь, или философические правила о камне мудрых", равно как многие другие сочинения немецких алхимистов.

Постепенно перебираясь на верхние, труднее доступные полки библиотек, покрываясь пылью, эти пособия не были забыты вполне. Они, так сказать, дожидались своего часа. И он настал очень скоро, поскольку деятели нового мистического подъема, охватившего Европу в 30–40 годах XVIII столетия, переосмыслили старую алхимическую традицию, перенесли в ней акцент с практических трудов на духовное делание, и в этом виде поставили в центр своих интересов.

Так появилась та "новая алхимия", которой предались и Елагин, и Новиков, и другие ведущие деятели масонского движения екатерининской эпохи. На языке современного религиоведения она носит название "алхимического оккультизма XVIII века"[261]261
  Рабинович В.Л. Алхимия как феномен средневековой культуры. М., 1979, с.293.


[Закрыть].

Прежде чем перейти к более близкому рассмотрению этого культурно-религиозного движения, нужно отметить, что экскурсы в область алхимии, иной раз довольно далекие, были не чужды традиции немецкого пиетизма. Причина этого состояла в том, что, не отвергая религиозных экстазов, и, в общем, проповедуя доверие получаемым в них откровениям, пиетисты не озаботились предписанием ограничительных психотехник (по образцу, скажем, православного учения о "духовном трезвении").

Таким образом, в некоторых общинах развивалась внутренняя открытость, иногда переходившая в экстатическое духовидение. Новый медитативный опыт, стремительно приобретаемый по мере такой духовной практики, требовал осмысления, которого пиетистская ортодоксия (в лице Готфрида Арнольда и других старых авторов) не могла дать. Как следствие, уже в начале восемнадцатого столетия мы находим в пиетистской среде читателей алхимических сочинений, и даже активно практикующих адептов, вроде знаменитого Диппеля.

Одним словом, алхимия, преимущественно немецкого происхождения, представляла собой вторую достаточно заметную составляющую в петербургском мистицизме XVIII века.