Текст книги "Метафизика Петербурга. Немецкий дух"

«Метафизика Васильевского острова» у Гоголя

Последнее обстоятельство, на которое нужно обратить внимание – то, что социальные наблюдения Гоголя обычно сочетаются у него с трансцендентными прозрениями. В «Невском проспекте» оба аспекта, на первый взгляд, разнесены. Первый составил канву приключений двух молодых людей, второй был положен в основу написанных с изумительной силой вступительного и заключительного разделов. Вместе с тем, оба аспекта слиты воедино – так, что полуграмотный швабский сапожник, сорвавший социальную маску с самоуверенного офицерика, на самом деле выполнил работу подмастерья диавола, царящего на Невском проспекте.

В этой связи можно заметить, что параллельно с работой над "Невским проспектом", в начале 1830-х годов, Гоголь задумывал написать одну или несколько повестей или новелл "в чисто готическом духе", разрабатывавших начинавшую занимать его творческое воображение тему "фантастического Петербурга". Эти работы дошли до нас в набросках, публикуемых литературоведами под условными заглавиями "Страшная рука" и "Фонарь умирал". Тексты их слишком коротки, чтобы составить основание для далеко идущих сообщений. Вместе с тем, наше внимание останавливает то, что оба привязаны к удаленным частям Васильевского острова (в "Страшной руке" даже указано точнее: "на Васильевском острове в 16-й линии").

Этим указанием не следует пренебрегать, поскольку оно находит себе соответствие в основном корпусе "петербургских повестей" Гоголя. Так, в тексте знаменитого "Портрета" читаем, что художник Чартков имел жительство в 15-й линии Васильевского острова, туда и принес он свою ужасную покупку. Несколько ниже неизвестно зачем говорится, что "хозяин небольшого дома, в котором жил Чартков, был одно из творений, какими обыкновенно бывают владетели домов где-нибудь в Пятнадцатой линии Васильевского острова, на Петербургской стороне, или в отдаленном углу Коломны…"[321]321
  См.: Гоголь Н.В. Петербургские повести. СПб, 1995, с.58, 204–205.


[Закрыть].

Одним словом, речь во всех трех случаях идет об изрядном захолустье, в котором, тем не менее, может таиться всяческая чертовщина… Как ни странно, такой вывод довольно близко соответствовал взгляду на дальние углы Васильевского острова, сложившемуся у петербуржцев еще в александровскую эпоху. В отдаленных линиях Васильевского острова легко было затеряться небольшим группам единомышленников, занимавшихся алхимическими или масонскими работами, особенно если нанять флигель с окнами, выходящими не на улицу, а во двор.

Один из примеров таких работ известен в истории русского масонства. После разгрома кружка Новикова, его единомышленники продолжали сходиться в глубокой тайне, продолжая овладевать розенкрейцерскими науками. Зимой 1800 года, когда до снятия запрета на масонство оставалось еще несколько лет, в Петербурге была ими основана ложа "Умирающего Сфинкса", работавшая под молотком опытнейшего А.Ф.Лабзина. Известно, что сходки проводились на Васильевском острове.

Иногда называется и более точный адрес – а именно, в 13-ой линии[322]322
  Соколовская Т.О. Возрождение масонства при Александре I \ Масонство в его прошлом и настоящем. Т.II. М., 1991, с.154 (репринт издания 1914 года).


[Закрыть]. Там собирались люди, предавшиеся своей религии душой и телом, ничего доброго от правительства не ожидавшие и не доверявшие ему. После очередного разрешения масонских работ, они даже не потрудились зарегистрировать свою ложу и продолжали собрания у черного розенкрейцерского алтаря, соблюдая всемерную конспирацию. Сведения о трудах ложи все равно распространялись в масонских кругах, а затем, обрастая баснословными подробностями, проникали и в городской фольклор. Ну, а от 13-й линии недалеко и до 15-й. В фактах такого рода нам видится один из источников «метафизики Васильевского острова» у Гоголя.

Напомним, что розенкрейцерство было заимствовано из Германии в екатерининскую эпоху и составляло, таким образом, одно из направлений «петербургско-берлинского» мистицизма. Другая оккультная система, получившая значительное распространение и даже первенствовавшая в Петербурге после снятия запрета на масонские работы, последовавшего в 1803 году, была заимствована из Швеции. Во главе этой системы стоял весьма опытный и авторитетный мастер, по имени Иоганн (Иван Васильевич) Бебер. Согласно масонскому преданию, он-то во время приватной аудиенции и убедил царя Александра Павловича разрешить распространение учения вольных каменщиков в России.

Бебер был саксонцем по рождению, довольно рано перебрался в Россию и приобрел у нас славу толкового и дельного педагога, естествоиспытателя и инженера. В 1796 году, он был избран членом-корреспондентом Императорской Академии наук. Еще при первоначальном открытии лож шведского обряда, последовавшего у нас в конце 1770-х годов, Бебер занял пост секретаря Великой национальной ложи. Одним словом, этот масонский деятель располагал широкими связями в самых разных слоях петербургского общества[323]323
  О деятельности Бебера подробнее см.: Сытин А.К. Петр Симон Паллас и его коллекции \ Немцы в России: Петербургские немцы. СПб, 1999, с. 74–76.


[Закрыть].

Добившись возобновления масонства, Бебер принялся за основание лож, каждая из которых, по его замыслу, должна была объединять людей близкого происхождения и интересов. Соответственно, ложа "Елисаветы к Добродетели", основанная в 1809 году, объединила русскую знать. Заложенная годом позже ложа "Петра к Истине" (или Правде, "Peter zur Wahrheit") работала "под молотком" известного медика и непревзойденного диагноста-интуита по имени Егор Егорович Эллизен. В состав ложи входили прежде всего образованные люди немецкого происхождения, лютеранского вероисповедания, по профессии инженеры, аптекари, врачи, чиновники. Мы не допустим преувеличения, заметив, что члены ложи принадлежали получившему значительную известность на брегах Невы психологическому типу «василеостровских немцев» и достойно его представляли.

Согласно сведениям, сохранившимся в масонских анналах, в работы ложи включалось изучение нумерологии, языка символов, астрологии – одним словом, тайн построения макрокосма, и медитативное слияние с ним, входившее в задачи так называемой "белой магии", далекой от экстатической теургии розенкрейцеров. Можно предположить, что работы ложи "Петра к Истине", ведшиеся весьма широко и активно в продолжение целого десятилетия, были связаны в коллективном сознании петербуржцев с Васильевским островом и, таким образом, послужили творческому воображению Гоголя в качестве еще одного источника при разработке его "петербургского мифа".

Архитектурный текст александровского и николаевского Петербурга

«Архитектура есть прежде всего искусство распределять и комбинировать пространство», – справедливо отметил замечательный русский мастер XIX века А.П.Брюллов[324]324
  Цит. по: Славина Т.А. Константин Тон. Л., 1989, с.44.


[Закрыть]. К этим словам можно добавить лишь то, что обрамленное архитектурой пространство «распределяет и комбинирует» также передвижения городского жителя, направления его взгляда, в конечном счете, определяя существенные аспекты и присущей ему картины мира в целом. Вот почему мы не можем пройти мимо того влияния, которое оказал на формирование выделенных нами психологических типов жителей Петербурга первой половины XIX столетия тот рукотворный ландшафт, который был создан к их времени – а в очень значительной степени, вырос на их глазах под руками строителей и зодчих.

Общее направление развития петербургской архитектуры и градостроения в этот период связано с возвышением "высокого классицизма", нашедшего свою кульминацию в ансамблях Карла Росси, постепенным нарастанием кризиса этого стиля и определившимся в тридцатых – начале сороковых годов XIX века переходе к раннему этапу нового архитектурного стиля – эклектики.

Петербургский ампир был, как мы знаем, последним великим "наднациональным" стилем. Поэтому поиск немецких влияний в данном случае должен быть признан заведомо некорректным. Разумеется, мы не можем забыть о том факте, что Росси был наполовину немец (скорее всего, баварец) по матери, уроженке Мюнхена Гертруде Росси; что он получил солидное образование на немецком языке в петербургской Петершуле; что ранние впечатления от осмотра построенных в классическом стиле зданий Берлина – в особенности, Брандебургских ворот – произвели свое действие на его складывавшийся вкус[325]325
  Подробнее см.: Овсянников Ю.М. Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси. СПб, 2000, с. 379–386, 401–404.


[Закрыть]; что до Петербурга без промедления доходили сведения о постройках «в эллинском вкусе», возводившихся по всей Германии под руководством или влиянием гениального К.Ф.Шинкеля, и многие другие сведения в том же роде.

Все сказанное не отменяет того факта, что петербургский классицизм был ответвлением общеевропейского стиля, пусть даже и достигшим на нашей почве высокого, в некоторых отношениях – непревзойденного совершенства. В дальнейшем развитии, наши зодчие также следовали в фарватере европейских вкусов, внося в них своеобразные, иной раз на удивление удачные инновации. Как и в предшествовавшем столетии, романтические идеалы нашли себе наиболее полное воплощение в «стилизаторской неоготике».

По верному наблюдению историков архитектуры, удельный вес строений в неоготическом вкусе остался в самом Петербурге весьма незначительным. Здесь этот вкус отразился скорее в мелких архитектурных формах – таких, как перила, кронштейны, навесы. Читатель легко припомнит примеры таковых самостоятельно. Какие-нибудь готические стрельчатые арочки встречаются до сих пор в "чугунном убранстве" города довольно часто, не бросаясь в глаза, но и не диссонируя с обликом города. "Зато архитектура загородных усадеб и резиденций в эти годы отмечена настоящим расцветом стилизаторской неоготики"[326]326
  Пунин А.Л. Архитектура Петербурга середины XIX века. Л., 1990, с.37.


[Закрыть], классическими примерами которой остались здания вокзала или дворцовых конюшен в Петергофе – а также, конечно, александрийский Коттедж.

Можно бы было ожидать, что, в соответствии с принципом "умного выбора", приобретавшего фундаментальное значение в ремесле зодчего, неоготический стиль нашел бы себе широкое применение в архитектуре иноверческих храмов, в особенности протестантских. Однако этого не произошло. Ставя на Невском проспекте в 1833–1838 годах новое здание главной лютеранской кирхи России – церкви свв. апостолов Петра и Павла – А.П.Брюллов обратился не к формам немецкой готики (что выглядело бы куда как уместным в контексте широко отмечавшегося незадолго перед тем в Петербурге трехсотлетнего юбилея "Аугсбургского вероисповедания"), но к образцам французского романского стиля.

Причина такого решения состояла в том, что, согласно представлениям того времени, готический стиль "неизбежно влечет за собой различные орнаменты"[327]327
  Слова архитектора того времени Г.А.Боссе, отнесенные им к реформатскому храму на Мойке. Цит. по: Пунин А.Л. Цит. соч., с.154.


[Закрыть], в то время, как более раннему романскому стилю присуща суровость и простота, приличные «духу протестантизма». Нельзя не отметить и того факта, что Брюллову легче было вписать здание сдержанного романского стиля в облик центра Петербурга, определявшийся тогда канонами классицизма. Не случайно А.Л.Пунин в цитированной работе нашел обоснованным характеризовать облик фасада «Петрикирхе» как «полуклассический-полуроманский».

Наконец, можно вспомнить и о проекте Московского вокзала, выполненном А.П.Брюлловым через несколько лет в формах, подобных кирхе св. Петра. К счастию, он не был принят, иначе на месте привычного нашему взгляду здания Тона, с его корректным "неоренессансным" фасадом, помещалось бы приземистое и пузатое (потому что порталов было бы три, а не один, как в "Петрикирхе") чудище о двух башнях. Видимо, архитектора в тот период по каким-то чисто внутренним, творческим причинам привлекали романские формы. Другой, менее удачный образец романского стиля представляет архитектура поставленной в том же, "протестантском", квартале, что и кирха св. Петра (в конце Малой Конюшенной улицы) – только позже, в шестидесятых годах – шведской реформатской кирхи св. Екатерины.

Как это ни удивительно, но образцы применения готического стиля в православной храмовой архитектуре относятся к тому же периоду. Мы говорим прежде всего о знаменитой церкви свв. апостолов Петра и Павла, построенной в Шуваловском парке по проекту А.П. Брюллова, а также о церкви-капелле св. благоверного князя Александра Невского, сооруженной в Александрии по проекту самого К.Ф.Шинкеля. Николай I, уделявший большое внимание обустройству парка Александрия, обратился к великому архитектору с просьбой о составлении проекта лично, в период своего пребывания в Берлине в 1832 году.

Церковь была на удивление удачно вписана в пейзаж петербургскими зодчими Менеласом и Шарлеманем. Любитель архитектуры, неспешно идущий от Коттеджа к Петергофу, не может и в наши дни удержаться от возгласа восхищения, когда перед ним возникает стройный силуэт церкви-капеллы, стены которой были украшены установленными на специальных кронштейнах, небольшими изображениями сорока трех святых и прорезаны кружевом стрельчатых арок, а кровля увенчана целым лесом миниатюрных готических шпилей[328]328
  Оттиск хорошей старой гравюры с видом церкви приведен в кн.: Гейрот А. Описание Петергофа. Л., 1991 (репринт издания 1868 года), лист между с.118 и 119.


[Закрыть]. Расположенный тут же спуск вниз позволяет рассмотреть небольшой, но величественный храм с разных углов зрения. Вот редкий пример творческого сотрудничества прусского гения с российскими!

Выбор готического стиля был мотивирован в первом случае западноевропейским происхождением покойного мужа заказчицы, о котором она таким образом пожелала напомнить. Во втором случае, определяющей стала близость императорского Коттеджа, построенного архитектором АА.Менеласом, как известно, в готическом стиле (точнее, в "стиле Тюдоров", содержавшем обильные реминисценции из средневековой готики). В более общем плане, выбор готического стиля свидетельствовал о настроениях заказчика, любившего не только читать исторические романы, но и воображать себя наследником духа средневекового рыцарства.

Можно заметить, что к концу рассматриваемого периода в архитектуре православных и протестантских храмов Санкт-Петербурга наметились явные признаки схождения. Достаточно сопоставить облик церкви св. Мирония, возведенной К.А.Тоном в 1849–1854 годах на набережной Обводного канала с видом Реформатской немецкой кирхи, поставленной в следующем десятилетии Г.А.Боссе и Д.И.Гриммом на набережной Мойки[329]329
  Церковь св. Мирония не сохранилась, Реформатская кирха была радикально перестроена. Изображения обеих приведены в кн.: Пунин А.Л. Цит. соч., с.143, 154.


[Закрыть]. Удлиненные очертания православной церкви, увенчанные ярусной шатровой колокольней, на удивление схожи с вытянутым, доминирующим над окружающей местностью основным объемом немецкой кирхи, также ярусной и также завершенной шпилем «шатрового» типа. Поражает и сходство второстепенных черт – таких, как сухое, жесткое членение плоскостей фасада, равно как и педантичное повторение отдельных деталей его убранства.

Заметим, что современники никогда не подозревали Тона в обращении к принципам холодной остзейской готики, тем более в заимствовании отдельных ее элементов и конструктивных решений. В период всеобщего увлечения выработанным им «русско-византийским стилем», принято было писать о его самобытности, возрождении языка древнерусского зодчества. Когда же пришло время разочарования, архитектору поставили в вину, что он-де был петербуржец по месту рождения и источнику вдохновения и никакой русской архитектуры, кроме той, что стояла между Большой Невкой и Обводным каналом, не видел и знать не мог[330]330
  Соответствующие высказывания Н.Кукольника и В.Стасова см.: Славина Т.А. Константин Тон. Л., 1989, с.93, 202.


[Закрыть].

Боссе, в свою очередь, вдохновлялся формами романской архитектуры и прямо об этом писал, хотя в его творчестве безусловно прослеживается и влияние северной, прибалтийской готики. По нашему мнению, общим источником сходства была не определенная национальная традиция, но выработанный к концу николаевского царствования казенный – или, во всяком случае, порядочно выхолощенный – архитектурный язык, на новом уровне вернувшийся к петровскому принципу неуклонно проводимой, аскетичной регулярности. Точно так же, в официальной духовности николаевской эпохи прослеживаются признаки нового поворота к протестантскому мироощущению – конечно, в его рациональном, охранительном варианте.

Завершая наш разговор о следах "немецкого акцента" в архитектурном языке петербургского зодчества первой половины XIX столетия, нельзя не вспомнить и о заимствованиях, настолько удачно включенных в облик нашего города, что об их иноземном происхождении все как-то забыли. Мы говорим прежде всего о дивных перилах Аничкова моста с их русалками, дельфинами и морскими коньками, неизменно радующими нашу детвору. Рядом находится Дворец творчества юных, куда во второй половине дня топают на занятия маленькие петербуржцы и петербурженки.

По близости дворца и моста, кажется, что сказочные морские обитатели нашли себе приют на перилах последнего отнюдь не случайно. Лишь заглянув в пособия по истории города, мы узнаем, что перила были установлены на мосту в николаевское время, когда об общедоступном дворце для детей и подростков никто и не думал. Что же касалось их рисунка, то он повторил очертания ограждений, выполненных за полтора десятилетия до того великим Шинкелем для Дворцового моста в самом центре Берлина.

Другим примером могут служить две бронзовых статуи Победы, установленных на высоких колоннах на Сенатской площади, при самом начале Конногвардейского бульвара. Статуи были выполнены немецким скульптором Х.Раухом и присланы Николаю I в подарок от прусского короля Фридриха Вильгельма IV. Соседство с творениями Фальконе, Кваренги и Росси могло бы подавить любой монумент – однако же статуи древней богини были выполнены с таким тактом и сдержанностью, что они безусловно нашли свое место в ансамбле сакрального центра левобережного Петербурга.

Интересно, что прусский король прислал свой подарок в качестве благодарности за две группы "Укротителей коней" работы барона Петра Карловича Клодта фон Юргенсбург, полученные в дар от царя Николая и поставленные перед зданием старого королевского дворца в Берлине. Таким образом, колонны Конногвардейского бульвара исторически связаны с тем же Аничковым мостом, украшенным четырьмя скульптурными группами работы барона Клодта.

Эпоха Бисмарка

Осенью 1862 года Отто фон Бисмарк был вызван из Парижа в Берлин экстренной телеграммой своего короля и принял пост прусского министра-президента. Ему предстояло управлять против воли парламентского большинства страной, пребывавшей в состоянии величайшего нестроения. Многие полагали, что новый премьер-министр станет заигрывать с одними и запугивать других. Напротив, в первом своем публичном выступлении – знаменитой «речи 29 сентября» – Бисмарк определил основную цель нового политического курса без церемоний и политесов. Границы прусского государства, установленные решениями Венского конгресса, не могут быть признаны удовлетворительными для германской нации. Они могут и должны быть изменены всеми способами – или, как выразился великий юнкер, «железом и кровью».

Не прошло и десяти лет, как, после впечатляющей победы над Францией, прусский король Вильгельм был торжественно провозглашен в зеркальном зале Версальского дворца германским императором, а к черно-белому знамени Гогенцоллернов была добавлена третья, кроваво-красная полоса. Итак, объединение северной и юго-западной Германии пошло по так называемому "малогерманскому пути". Напомним, что геополитики того времени обсуждали еще возможность объединения немецких земель при участии и под верховенством Австрии ("великогерманский путь"), а, кроме того, и так называемую "триаду", под которой понималось раздельное существование Пруссии, Австрии, и союза нескольких десятков остальных, менее сильных немецких государств.

Новое положение дел к югу от Балтики, таким образом, в общих чертах определилось. На европейском континенте возникло молодое, сильное и очень воинственное германское государство, стиснутое с одной стороны Россией, с другой – Францией. С кем из своих соседей ему предстояло воевать, а с кем – заключать союз, было еще не вполне ясным. Однако сама эта диспозиция уже предвосхищала положение дел перед первой, а впрочем, и перед второй мировой войной. Нужно заметить, что сам создатель новой политической системы вовсе не полагал войну с Россией ни вероятной, ни желательной. Первым желанием Бисмарка было обеспечить Германской империи крепкий тыл на востоке и не ввязываться там ни в какие авантюры.

На этом пути было многое сделано. К примеру, в самом начале шестидесятых годов, во время польского восстания, царская дипломатия предложила Бисмарку заключить соглашение, которое позволяло бы русским войскам преследовать польских повстанцев на прусской территории. Несмотря на свое не вполне еще прочное положение и не боясь вероятных истерик своих политических недругов по поводу урона прусскому суверенитету, Бисмарк с готовностью пошел на подписание договора.

Смелость этого шага могут оценить дипломаты современной России, пока не добившиеся от властей сопредельной Грузии разрешения преследовать чеченских боевиков на ее территории. Другим примером может служить "Союз трех императоров" – то есть русского, германского и австрийского – оформившийся в 1872–1873 годах. Ради его заключения император Германии посетил Санкт-Петербург и встретил там самый теплый прием, а русский царь не почел за труд съездить в Вену для снятия последних затруднений. Союз предусматривал в числе прочего и военное сотрудничество.

С Австрией у царского правительства были свои счеты. В Петербурге надолго запомнили, как во время Крымской войны, в 1854 году, когда у России были связаны руки, австрийцы выставили нам ультиматум, в котором потребовали освободить Молдавию и Валахию. А ведь у нас так верили австрийцам – и, кроме того, не видели в их демарше никакого смысла. Действительно, заняв своими войсками дунайские княжества и рассорившись насмерть с Россией, австрийцы не сумели угодить и другой стороне. В итоге пришлось через два года с изрядным позором очищать территорию княжеств, а потом воевать с Францией, тоже безо всяких успехов.

Как бы то ни было, но в 1867 году, после сложных переговоров Австрия была преобразована в двуединое Австро-Венгерское государство, в политическом отношении представлявшее собой конституционную монархию. При всех оговорках, нужно признать, что этот шаг усилил страну и сплотил ее, дав Австрийской империи еще полвека жизни. Между тем к числу безусловных доминант ее внешней, а впрочем, и внутренней политики, относилось выполнение старой мечты о сообщении Дунаю статуса "австрийской реки" на всем его протяжении – равно как дальнейшее распространение на юг, к Средиземному морю и Черному.

На этом пути австриякам предстояло столкнуться с планами царского правительства – как непосредственно, на западных берегах Черного моря, так и опосредованно, по мере освоения земель южных и западных славян, которым Россия покровительствовала, исходя из принципов панславизма. Вот почему, как бы германские войска ни били австрийцев (к примеру, в войне 1866 года) и какие бы дружественные протоколы ни подписывались в Шенбрунне и Петербурге, невидимая, но мощная сила отдаляла Австрию от Петербурга и притягивала ее к Берлину.

В 1890 году, достаточно уже пожилой (семидесятипятилетний), но проницательный Бисмарк вышел в отставку. В Петербурге всегда ценили "старого льва" и понимали, что лучше иметь одного такого врага, чем целую толпу недалеких, тем более – неверных друзей. Сам Бисмарк, кстати, успел пожить в нашем городе в бытность свою посланником Пруссии – формально, с весны 1859 года по начало 1862-го – и с удовольствием поминал до конца жизни то незабвенное время. Посольство располагалось тогда в доме Стенбок-Фермора на Английской набережной (по теперешней нумерации, это – дом 50).

Здание выбрал и снял вскоре после приезда в Санкт-Петербург сам Бисмарк. В воспоминаниях он писал, что Нева у Английской набережной сразу понравилась ему движением многочисленных пароходов, парусников и лодок, несказанно оживлявшим вид из окон фасада. Прусский посланник был очарован и закатами солнца, рисовавшими волшебные картины на волнах реки. Немаловажным было и то обстоятельство, что поблизости располагался единственный в ту пору постоянный мост через Неву (Благовещенский, позже – Николаевский), обеспечивавший сообщение с Васильевским островом. Дело, помимо прочего, было в том, что на острове, поближе к торговому порту, традиционно располагалось прусское консульство, а иметь постоянное и быстрое сообщение с ним для посланника было весьма желательным.

Известно, что Бисмарк посвятил известное время изучению русского языка. В ту пору для прусского дипломата это было совершенно необычно. Тем более любопытно, что разговорным языком Бисмарк, по всей видимости, овладел вполне. Сохранились свидетельства, что он не упускал возможности попрактиковаться в изучаемом языке при общении с простыми людьми – к примеру, с русской прислугой, в особенности же с любимым кучером, по имени Дмитрий.

В воспоминаниях, написанных на старости лет, Бисмарк нарисовал живую картину блестящего и жестокого петербургского общества, в котором, оказывается, было совсем непросто прожить достойно, не "потеряв лица", даже посланнику одного из отнюдь не последних государств Европы. Среди своих светских знакомых он выделил три поколения – "александровское", "николаевское" и третье, совсем молодое. Если для первого был характерен совершенный космополитизм и свободное владение французским, а также немецким языком, то второе показалось мемуаристу значительно более ограниченным. "Третье, молодое поколение обнаруживало обычно в обществе меньшую учтивость, подчас дурные манеры и, как правило, большую антипатию к немецким, в особенности же, к прусским элементам, нежели оба старших поколения. Когда по незнанию русского языка к этим господам обращались по-немецки, они были непрочь скрыть, что понимают язык, отвечали нелюбезно или вовсе отмалчивались…"[331]331
  Цитируем мемуары О. фон Бисмарка по: Никитенко Г.Ю. Адреса прусского посольства в Санкт-Петербурге \ Немцы в России: Петербургские немцы. СПб, 1999, с.188.


[Закрыть].

Здесь можно заметить, что в обществе, которое наблюдал О. фон Бисмарк, распространились не столько дурные манеры – они ни в каком отношении не уступали манерам, принятым при берлинском дворе – сколько неприязнь к агрессивности пруссаков, наделавшей позже немало бед. Что же касалось самого архитектора превращения "Staatenbund" в "Bundesstaat"[332]332
  То есть «союза государств» в «союзное государство». Так звучал популярный каламбур того времени, сохранивший известную актуальность до сего времени.


[Закрыть], создавшего будущее величие Германской империи, то его петербургские впечатления в любом случае представляются нам немаловажными, поскольку они на всю жизнь составили психологический фон понимания им сильных и слабых сторон России, равно как и перспектив ее развития.

На смену "железному канцлеру" пришел недалекий, чванливый преемник, начавший с того, что отказался продлить заключенный Бисмарком и весьма им ценившийся договор о русско-германском сотрудничестве. В Германии хорошо понимали, что прерывают прекрасно продуманную политическую линию. Достаточно сказать, что, когда в следующем столетии, Гитлер начал свою агитацию за новый поход на Россию, ему пришлось в первую очередь опровергать аргументы того же О. фон Бисмарка[333]333
  Мы имеем в виду прежде всего яростную, но неубедительную критику русской политики Бисмарка, предпринятую в середине главы XIV книги «Моя борьба», получившей характерное заглавие «Восточная ориентация и восточная политика» (см.: Гитлер А. Моя борьба Пер. с нем. М., 2000, с.557).


[Закрыть]. Что же тут говорить о последнем десятилетии XIX века!

Естественно, что Россия пустилась на поиски новых союзников – и обрела такового, в первую очередь, во Франции. К 1894 году, русско-французская военная конвенция была подписана и ратифицирована. В этой конвенции и следует видеть начало знаменитой Антанты, составившей одну из сторон, вступивших в следующем столетии в жесточайшую мировую войну[334]334
  Нужно оговориться, что формально начало российско-французского сотрудничества у нас принято было отсчитывать от соглашения о консультации в случае военной угрозы для одной из сторон, заключенного в 1891 году.


[Закрыть]. Контуры содружества государств, воевавших на стороне Германии, также прослеживаются вполне четко, начиная даже с несколько более раннего времени. Мы говорим прежде всего об австро-германском союзе 1879 года, к которому тремя годами позднее присоединилась Италия.

В огне первой мировой войны предстояло сгореть "петербургской империи", равно как и обеим немецким империям. Вот какие плоды принесли сложные дипломатические ходы, предпринятые правящими верхами ведущих европейских держав в продолжение представляющейся нам теперь такой спокойной и тихой второй половины девятнадцатого столетия.