Текст книги "Метафизика Петербурга. Немецкий дух"

"Огненный ангел "

Один из отцов русского символизма, замечательный поэт, писатель и публицист Валерий Яковлевич Брюсов, долго шел к своему прославленному роману из средневековой немецкой жизни. Вспоминая о первом путешествии за границу, предпринятом им еще в 1897 году, он особо остановился на запомнившейся ему навсегда «золоченой пышности» старинных храмов Кельна и Аахена, при входе в которые его творческому воображению стали впервые являться образы героев будущего романа. Затем пришел интерес к средневековым оккультным учениям, приведенным в стройную систему из двух десятков соотносившихся между собой дисциплин в Германии XVI столетия, трудами знаменитого мага Агриппы Неттесгеймского и его современников.

Наблюдая за распространением в России новых, смущавших умы учений и скатыванием страны к революции 1905–1907 года, писатель опять-таки обращался мыслью к шестнадцатому столетию – германскому "смутному времени", времени Реформации, анабаптизма и Контрреформации, инквизиции и крестьянских мятежей. Литературоведы уже отметили, что "к непосредственной работе над романом Брюсов приступил летом 1905 года, в разгар революционных событий, и подспудные параллели между современностью и Германией эпохи Реформации диктовались сами собой"[386]386
  Лавров А.В. Проза поэта \ Брюсов В.Я. Избранная проза. М., 1989, с.12.


[Закрыть].

Наконец, стилизация текста под немецкую рукопись XVI века предоставляла широкое поле для тех "игр в бисер" которым символисты предавались с исключительным удовольствием и мастерством – в противоположность социально-ангажированной, изжившей себя "натуралистической беллетристике", ставшей предметом их постоянных насмешек.

Действительно, стилизация под текст бесхитростных мемуаров средневекового немецкого драбанта, авантюриста и демономана, писаных неуклюжей фрактурой, на старом наивном наречии лютеровской эпохи, удалась на славу. По мнению ведущих отечественных критиков, Брюсов решил свою задачу с мастерством, невиданным доселе у русских исторических романистов. Что же касалось берлинских обозревателей, то они, после знакомства с немецким переводом брюсовского романа, буквально отказывались верить, что иностранец мог так изучить и прочувствовать повседневную жизнь и душевный склад средневековых немцев.

Как видим, мотивов к написанию романа из старой немецкой жизни у Брюсова было достаточно. Непосредственным поводом послужила громкая любовная история, многократно описанная современниками, равно как историками литературы. Этому не приходится удивляться: в борьбе за душу и сердце Нины Петровской в 1904–1905 годах сошлись два ведущих литературных деятеля той эпохи – Андрей Белый и, соответственно, Валерий Брюсов. Роман был бурным, мучительным, а ряд его откровенно скандальных эпизодов разыгрывался на публике. Мы говорим, например, о попытке Петровской стрелять на публичной лекции Белого сперва в одного, а потом – в другого виновника ее страданий.

За любовным соперничеством просматривалось наметившееся к тому времени противостояние между старшими символистами, в лице Брюсова – и младшими, в лице его более молодого соперника. "Белый, только что написавший статью "О теургии", ждал сочетания поэзии с мистикой; ему казалось, что под брюсовской "техникой" таится черная магия, что автор "Urbi et Orbi" мечтает о соединении поэзии с магией; что линия его враждебна "соловьевской" линии, которую бережно охраняли Белый, Блок и Сергей Соловьев. Брюсов понимал, что "Золото в лазури" Белого и "Стихи о Прекрасной Даме" Блока основаны на недоступном ему мистическом опыте; что "младшие" воспевают явление Вечной Женственности, видят зори и слышат звуки, которых он не видит и не слышит"[387]387
  Мочульский К. Валерий Брюсов. Париж, 1962, с.101.


[Закрыть].

Таким образом, речь шла о противостоянии на всех планах бытия – от личного до астрального. К этому нужно добавить, что в некоторых главах романа нашла себе место и фразеология современного В.Брюсову масонства, в эпоху Агриппы еще не существовавшего. Так, при первой встрече героев романа – Рупрехта и его соперника, графа Генриха фон Оттергейма (в главе седьмой) – писатель заставил их говорить о мудром Хираме, строителе храма Соломонова, о тайнах пентаграммы и лестницы из семи ступеней, а также о древнем эзотерическом учении, передаваемом от поколения к поколению посредством эмблематических изображений и символов.

Мы перечислили лишь несколько поводов и мотивов, буквально лежащих на поверхности. Однако и сказанного достаточно для того, чтобы утверждать, что знаменитый культурный и литературный деятель нашего «серебряного века» почел уместным и целесообразным выразить ряд мыслей, исключительно важных для него лично и для отечественной культуры в целом, в форме романа о средневековых немцах – а критика того времени, равно как и русская читающая аудитория, приняла этот текст с пониманием и энтузиазмом.

Здесь нужно оговориться, что Брюсов был москвичом, что основные события его романа с Ниной Петровской разыгрались также в Москве и что первое издание "Огненного ангела" вышло также в первопрестольной, в 1907–1908 годах. Несмотря на эти общеизвестные факты, нам представляется, что картины старого Кельна, на улицах и в домах которого происходит основное действие романа и который описан в нем весь с удивительно нежной любовью – от закоулков около ратхауза до башни св. Мартина, и от башенки братьев Миноритов до недостроенного тогда "собора Трех Царей" (прежде всего в главе III) – нельзя однозначно и исключительно соотнести с Москвой.

Ведь Брюсов в ту пору часто приезжал в Петербург и живал в нем подолгу, постоянно приезжали и к нему литературные союзники, сотрудники и ученики. Лекции и диспуты, заседания редакционных коллегий и товарищеские ужины устраивались то в одном городе, то в другом. Надо учесть и то, что младшие символисты, в отличие от старших "собратьев по цеху", были теснее связаны с Петербургом. Мы говорим, разумеется, прежде всего об Александре Блоке. Вот почему "московско-немецкий" в основе своей роман Валерия Брюсова в очень значительной степени обязан и петербургским впечатлениям, а в его "метафизику Рейна" влились и струи Невы.

Роман «Петербург»

События первой русской революции оказали огромное влияние и на замысел «Петербурга» Андрея Белого. Не случайно основные события романа приурочены к тревожной осени 1905 года. Не было случайным и его название. У автора, как известно, были и другие версии – такие, как «Тени» или «Адмиралтейская игла» – а окончательное заглавие было избрано согласно совету и по настоянию Вячеслава Иванова. Организм Петербурга, с его грузным телом, разделенным проспектами и омытым холодными дождями, принимает самое непосредственное участие в перипетиях сюжета.

Немецкая линия проведена в тексте без излишней настойчивости – как говорится, пунктирно. Тем не менее, она представляется существенно важной для понимания внутреннего мира героев романа. Мы говорим прежде всего об упоминании Ницше в "Главе второй, в которой повествуется о неком свидании, чреватом последствиями". Во время свидания, террорист Дудкин передает главному герою, аристократу Николаю Аполлоновичу, предмет ужасного содержания, а именно, бомбу. Оба сидят за столом, террорист говорит вяло что-то о партии, об учении Маркса, а потом переходит к излюбленной теме. "Мы все ницшеанцы: и вы ницшеанец; вы в этом не признаетесь; для нас, ницшеанцев, волнуемая социальными инстинктами масса (сказали бы вы) превращается в исполнительный аппарат, где все люди (и даже такие, как вы) – клавиатура, на которой летучие пальцы пьяниста (заметьте мое выражение) бегают, преодолевая все трудности. Таковы-то мы все".

Замечание террориста, голодного и полубезумного, метит не в бровь, а в глаз. Задуманное, как писал сам философ, "на высоте 6000 футов над уровнем моря и много выше еще всех человеческих дел", учение Фридриха Ницше получило в тогдашней России значительное распространение. Весть о неизбежном распаде старого мира, проповедь свободы от традиционной морали и задача вырваться из человечества, чтобы стать "сверхчеловеком" волновали умы и заставляли сердца учащенно биться.

"Я люблю того, кто живет для познания и кто хочет познавать для того, чтоб некогда жил сверхчеловек. Ибо хочет он своей собственной гибели", – честно предупредил немецкий мыслитель в первой же проповеди Заратустры[388]388
  Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. СПб, 1903, с.13 (цитируем старый, наиболее удачный, по нашему мнению, перевод Ю.М.Антоновского, известный, по всей видимости, и Андрею Белому,).


[Закрыть]. Не обращая внимания на такие предупреждения, шли навстречу своей гибели и оба собеседника в романе А.Белого.

Интерес к новой немецкой философии был весьма характерен для деятелей "серебряного века". Еще Владимиру Соловьеву довелось преодолевать юношеское неверие, привлекая на помощь построения Артура Шопенгауэра. Затем Дмитрий Мережковский обратился к сочинениям Ницше и взял у него основное для себя противопоставление эллинизма и христианства – светлого "олимпийского" начала и темного "галилейского", равно как и исключительно важную для всех символистов идею освобождения через красоту.

С глубоким душевным сокрушением, один из его православных современников писал, что диагноз «серебряного века» поставить несложно: это – не более (но и не менее) чем рецидив старой «немецкой болезни», состоявшей в обращении к религиозной философии вместо почтенного богословия. Просто деды брали в «духовные отцы» Шеллинга, отцы – Гегеля, а внуки – Ницше с Гартманом.

Философские интересы Николая Аполлоновича включали, впрочем, и неокантианскую философию, в лице Х.Зигварта и Г.Когена. Философия Канта в ее новом изводе отнюдь небесполезна для лучшего понимания образа этого представителя последнего поколения петербуржцев… В знаменитой беседе с отцом (глава III), взаимопонимание заканчивается именно на упоминании имени Канта. Отец не верит своим ушам и переспрашивает сына Коленьку, не Конта ли тот читает? Когда выясняется, что тот читает именно что не Конта, а Канта, отец ставит другой вопрос: " – Канта Конт опроверг? – Но Конт не научен… ". На этом отец теряет дар речи и уходит в свою комнату. Действительно о чем может говорить отец, воспитанный на идеалах позитивизма, с сыном, возвратившимся к дуалистическому учению о непознаваемых "вещах в себе", о порождаемом ими "хаосе ощущений" и "априорных формах", как-то упорядочивающих этот хаос.

В другой раз герой упоминает Канта в беседе со своим дальним предком – "преподобным монголом", который пересек холодные "астральные пространства" для того, чтобы явиться на Гагаринской набережной, в шелковом переливном халате с вышитыми остроклювыми драконами, в митре о пяти ярусах и с кучкой "райских яблочек" в желтоватой руке (самый конец главы V). "Веяли тысячелетние ветерки", отворялись двери в иные планы бытия, а Николай Аполлонович развернул заветную тетрадку и прочел астральному гостю тезисы задуманного метафизического трактата. Первый из них гласил: " – Кант (и Кант был туранец). – Ценность, как метафизическое ничто!". Упоминание немецкого философа снова вызывает неудовольствие. Это немудрено: ведь под чертами "туранского предка" скрывается тот же отец, петербургский сенатор Аблеухов со своим ледяным умом.

"Туранец ответил: " – Задача не понята: параграф первый – Проспект. – Вместо ценности – нумерация: по домам, этажам и комнатам на вековечные времена", и так далее. Одним словом, древнее туранское дело уже проникло во все поры петербургского организма. Цель его заключается вовсе не в пересмотре базовых ценностей, и даже не в разрушении цивилизации – но в ее окостенении, застывании. "Он осужден", – с отчаянием понимает молодой Аблеухов. А сновидение продолжается: отец принимает личину Сатурна, а сын ощущает, как в его сознании, "в разорвавшемся открылось чуждое "я": пробежало с Сатурна; вернулось к Сатурну".

Здесь нужно заметить, что ни обращение к Канту, ни к Ницше не могло помочь русскому символисту при описании оккультных приключений своих героев во время их выходов в астральное пространство. Между тем, образ Петербурга, открытого веющим из него тысячелетним ветеркам – и, более того, посещениям отнюдь не дружественных человечеству его обитателей, составляет весьма важный для автора, чисто метафизический пласт его романа. В разработке этого плана, Андрей Белый в общих чертах следовал своим впечатлениям от личности и учения крупнейшего немецкого (исходно – австрийского) мистика Рудольфа Штейнера, с которым он свел знакомство во время работы над текстом романа, весной 1912 года.

Блаватская и Штейнер

Как раз в ту пору, Штейнер свел воедино основные линии своего учения, собрал наиболее верных сподвижников и основал Антропософское общество, что стало едва ли не главной новостью для европейского оккультного мира предвоенного времени. Любопытно, что главными вехами на оккультном пути Штейнера были сначала натурфилософия Гете, а после того теософское общество, основанное в 1875 году в Нью-Йорке нашей соотечественницей, Еленой Петровной Блаватской и ее сподвижниками.

Расставание не было мирным: до настоящего времени историки Теософского общества подчеркивают, что выделение антропософов из его состава диктовалось по преимуществу амбициями Штейнера (и так занимавшего к тому времени пост генерального секретаря Немецкого Теософского общества). По их мнению, догматические различия между обоими движениями минимальны[389]389
  Faivre A. The Theosophical current: A periodization \ Theosophical History, 1999, N 5, p.204.


[Закрыть]. Действительно, при общности базовых мистических интуиций, теософия делает ставку на эзотерический буддизм, а антропософия – на эзотерическое христианство.

Историки религии уже обратили внимание на то удивительное обстоятельство, что Германия, шедшая практически во главе европейского оккультного движения в конце XVIII столетия, вскоре практически утратила свое лидерство – и так прочно, что немецкие энтузиасты "неоромантического оккультного возрождения" следующего века должны были приникать к иностранным источникам. Причины этого состояли в ускоренной индустриализации, обусловившей материалистическую, позитивистскую ориентацию многих деятелей науки и культуры, равно как и в особенностях политического объединения Германии, также отвлекшего от "духовных наук" немало умов. Как бы то ни было, исследователи подчеркивают, что "немецкое оккультное возрождение многим обязано популярности теософии в англо-саксонском мире в 1880-е годы"[390]390
  Гудрик-Кларк Н. Оккультные корни нацизма. Тайные арийские культы и их влияние на нацистскую идеологию Пер. с англ. СПб, s.a., с.26.


[Закрыть].

Нужно оговориться, что Елена Блаватская была обязана своими исходными интуициями тайным оккультным обществам Санкт-Петербурга. Известно, что в первое свое мистическое путешествие она направилась вскоре после знакомства с князем Голицыным, который, по всей видимости, передал ей несколько важных адресов за границей, прежде всего – в Египте. Сама она писала впоследствии, что ей довелось ознакомиться и с архивами петербургских масонских лож, в которых хранились сведения о мистических путешествиях их членов в Тибет и, повидимому, в Шамбалу; эти примеры легко умножить[391]391
  Подробнее см.: Е.П.Блаватская. СПб, 1911, с. 19–20, 111.


[Закрыть]. Наряду с этим, нельзя отрицать, что Блаватская нашла особенно благоприятную почву для своего общества именно в англо-саксонском мире, включая и Индию, входившую тогда в состав Британской империи.

В Германии Елена Петровна появилась в 1884 году. По мнению историков, в основную задачу Блаватской входило основание нового центра Теософского общества – может быть, даже перенесение в Германию его штаб-квартиры — в обстановке скандала, разгоравшегося в связи с обвинениями в недобросовестности, предъявленными ей на основании откровений ее сотрудников в Индии. Можно предполагать, что обладавшая исключительно сильной интуицией оккультистка почувствовала первые завихрения незаметной еще никому мистической волны, готовой тронуться с места и в будущем затопить немецкие головы… Нельзя не учесть и того, что Блаватская встретила у немецких коллег самый теплый прием в силу того факта, что по отцу она была немкой и принадлежала к знатному мекленбургскому роду Роттенштерн-Ган.

Как бы то ни было, именно в Германии, в Вюрцбурге, а позже – в бельгийском Остенде, при неизменно доброжелательном участии своих новых немецких сторонников, Блаватская приступила к работе над своим главным трудом – знаменитым "Тайным учением". Мнение о его безнадежно компилятивном характере сильно преувеличено. Достаточно указать на то мастерство, с которым Блаватская в первом томе переходит от древних индийских доктрин к космологии нового времени, включая работы Иммануила Канта (часть I, станца 4, раздел 5, и пр.).

В силу ряда второстепенных причин, в 1887 году Елена Петровна перебралась в Лондон, где и жила почти безвыездно, вплоть до своей смерти, последовавшей 8 мая 1891 года. Теософы во всем мире, сохранившие верность памяти основательницы своего общества, продолжают и в наше время отмечать эту дату, носящую название "Дня белого лотоса". Что же касалось немецких теософов, то большинством исследователей подчеркивается их исключительная активность в конце XIX – начале XX века.

Таковы исторические корни возникновения антропософской доктрины. Ну, а затем, в 1912 году, произошла встреча Рудольфа Штейнера и Андрея Белого – встреча, которой потомство обязано метафизической концепцией романа "Петербург", вошедшего, в свою очередь, в число базовых текстов "петербургского мифа". Сказанное позволяет расматривать эту концепцию как один из примеров весьма плодотворных русско-немецких мистических связей конца "петербургского периода".

Завершая наш разговор о Е.П.Блаватской, нужно заметить, что ее труды читались с самым пристальным вниманием и деятелями того движения, которое в современной литературе определяется как протонацистское. «Теософия привлекала Листа, Ланца и его сторонников своей одинаковой терпимостью к экзотическим религиям, мифологии и эзотерическим знаниям, что открывало универсальную и вместе с тем нехристианскую перспективу для понимания природы, происхождения человека; сюда можно было поместить источник тевтонских верований и обрядов, что вполне отвечало спекулятивным построениям (völkisch) народнического движения», – отметил уже цитированный нами авторитетный оксфордский историк[392]392
  Гудрик-Кларк Н. Цит. соч., с.40 (полагаем, что перевод прилагательного «völkisch» не как «народнический», а «националистический» был бы в данном контексте более корректным).


[Закрыть].

Именно от теософов или через их посредство немецкими национал-социалистами были усвоены представления о Шамбале и Агарти, эзотерическое учение о расах и даже знак свастики, который Е.П.Блаватская, как известно, включила в эмблему Теософского общества. Следует, впрочем заметить, что, по ее твердому убеждению, недвусмысленно выраженному в тексте "Тайной доктрины" (прежде всего в Заключении к первой части тома II), новая раса, которой суждено повести следующий этап антропогенеза, должна была сложиться (и, собственно, начала уже формироваться) не в Германии, но в Америке.

Новый, третий этап распространения теософских доктрин начался в послевоенной Европе и Америке, и продолжает разворачиваться на наших глазах. Мы говорим о движении "нью-эйдж", давшем начало таким различным на первый ряд феноменам, как духовность хиппи и рок-музыкантов, адептов "восточных единоборств" или трансперсональной психологии. Разумеется, в каждом случае заимствование не было прямым. Однако в программных документах, выработанных представителями этих и многих других потоков современной "внеконфессиональной духовности", или же реконструируемых по материалам текстов, признаваемых ими за приоритетные, как правило, можно легко обнаружить три цели, определенных Блаватской как главные для основанного ею Теософского общества.

К этим целям относятся: сравнительное исследование религий мира (с особым упором на древневосточные религиозно-философские традиции); развитие скрытых, непознанных до настоящего времени возможностей человека (включая различные техники "расширения сознания"); и, наконец, работа на благо всего человечества, вне зависимости от пола, национальности или религиозных убеждений[393]393
  Точную формулировку целей см. в кн.: Blavatsky H.P. An abridgement of the Secret Doctrine. Wheaton-Madras-London, 1983, p.XV (сокращенное издание, выпущенное в свет попечением Теософского общества).


[Закрыть]. Внимательно рассмотрев эти цели, читатель сможет правильно оценить как глубокую прозорливость Е.П.Блаватской, так и то исключительное влияние, которое ее учение оказало на массовую психологию современного западного, а с недавнего времени – и посткоммунистического мира.

Немецкая классическая музыка

Многое из того, о чем кратко писал Блок в своем автобиографическом очерке, а иногда – более распространенно в письмах, статьях, дневниковых записях, понятно читателю, знакомому с жизнью старого Петербурга, едва ли не с полуслова. Это – и детские посещения «больших петербургских квартир с массой людей, с няней, игрушками и елками», и юношеские поездки на немецкие курорты с их скучным бытом и первыми влюбленностями, и воспоминания об отце, садившемся иногда за рояль. «…И Шумана будили звуки Его озлобленные руки», – вот, собственно, и все, что сказано об одном из любимых композиторов отца.

Впечатления этого рода попадаются исследователю петербургской культуры практически постоянно, часто в виде беглого, почти необязательного упоминания. По этой причине их легко недооценить, или даже выпустить из виду. Между тем, такое невнимание было бы более чем опрометчивым. Музыкальные впечатления и интересы составляли исключительно важную часть эмоциональной и духовной жизни петербуржцев всех сословий и возрастов. Совокупность музыкальных сочинений, любимых сменявшими друг друга поколениями жителей нашего города, составила за прошедшие три столетия то, что на строгом научном языке нужно определить как музыкальную составляющую «петербургского текста».

Немецкая музыка, пора небывалого расцвета которой пришлась на девятнадцатое столетие, была не только известна, но и необыкновенно популярна в «невской столице». Державин любил слушать сочинения Баха, Пушкин посвятил одну из своих «маленьких трагедий» гению Моцарта, в творчестве Одоевского выделяется «артистическая новелла» о последнем квартете Бетховена, Достоевский в конце пятой главы «Преступления и наказания» вложил в уста своей умирающей героини несколько строк из романса Г.Стигели на слова Гейне (Катерина Ивановна интонирует их срывающимся голосом в немецком оригинале); Блок в одном из самых печальных и прекрасных своих стихотворений дает своеобразную «ремарку»: "Слова слаще звуков Моцарта" – курсивом, поскольку в данном случае цитировано либретто «Пиковой дамы» Чайковского (такое «двойное цитирование», кстати, весьма соответствовало духу «петербургского текста»); Мандельштам с благоговением поминал песни Шуберта, омывавшие сердце и слух… Как заметил читатель, мы взяли примеры почти наудачу; их ряд можно легко продлить «ad infinitum» – впрочем, в данном случае мы вправе сказать и «ad libitum».

В условиях, когда дух древних мистерий если не оставил основное русло культуры, то был оттеснен на ее периферию, именно музыкальная культура, божественная и общедоступная, давала возможность пережить интенсивные эстетические переживания, переходившие у многих в религиозно-мистические состояния, и предоставила простейшие схемы для их интерпретации. Культура Петербурга – как, впрочем, и русская культура в целом – осталась "литературоцентричной". Именно это и послужило интересом нашего преимущественного интереса к "петербургскому тексту" в его литературной ипостаси. Намереваясь продолжить эту магистральную для нас линию в дальнейшем изложении, мы все же считаем необходимым подчеркнуть важность его музыкальной составляющей – и призвать благосклонного читателя принять ее мысленно во внимание.