Текст книги "Метафизика Петербурга. Немецкий дух"

Новая метафизика Петрограда

После победы пролетарской революции, Петрограду не суждено было остаться столицей и полугода. 26 февраля 1918 года, Совет народных комиссаров на своем заседании принял решение о переезде в Москву. Формальной его причиной послужило беспрецедентное по масштабам наступление, начатое за неделю до того войсками кайзеровской Германии. В нем принимало участие около тридцати сохранивших боеспособность немецких дивизий. Половина из них наступала на Петроград с запада, примерно от линии Нарва-Псков. В этих условиях, естественным представлялось перенести столицу вглубь страны, обезопасив ее от внезапного захвата вражескими войсками.

Надо сказать, что в Петрограде в ту пору распространялись слухи и совсем другого рода. Люди предполагали, что между большевиками и немцами незадолго до революции было достигнуто тайное соглашение о сотрудничестве, в которое был включен пункт о передаче войскам кайзера ряда российских территорий, включая и Петроград, в качестве возмещения за материальную и финансовую поддержку в свержении Временного правительства. Эта версия представлялась вполне правдоподобной в свете того факта, что немецкие власти распорядились пропустить через территорию Германии запломбированный вагон с лидерами большевиков, пробиравшимися на родину.

Тайного соглашения, о существовании которого поговаривали в Петрограде, по всей видимости, не существовало – по крайней мере, в письменной форме. Вместе с тем, прагматизм большевиков вполне был способен толкнуть их даже на сдачу столицы, если бы это помогло удержаться у власти. Напомним, что 3 марта 1918 года, их представители подписали с германцами так называемый Брестский мир, в соответствии с условиями которого Россия утратила более чем обширные территории.

Отрицая факт сговора с представителями кайзеровского командования, Л.Д.Троцкий отметил в своих мемуарах: "Мы считали с Лениным, наоборот, что переезд правительства в Москву является страховкой не только правительства, но и Петрограда. Искушение захватить одним коротким ударом революционную столицу вместе с правительством и для Германии, и для Антанты не могло не быть очень велико. Совсем другое дело – захватить голодный Петроград без правительства"[411]411
  Троцкий Л.Д. Моя жизнь: Опыт автобиографии. Тт.1–2. М., 1991, с.338 (оригинал был опубликован в 1929 году).


[Закрыть]. Прагматизм первой фразы в приведенной цитате уравновешен цинизмом последней. Нужно сказать, что смешение обоих было более чем характерно для психологии ведущих политических деятелей большевизма. В контексте же нашей темы, наиболее важным представляется то, что, вне зависимости от принятой версии, непосредственной причиной переноса столицы из Петрограда является угроза его захвата кайзеровскими войсками. Таким образом, немецкая тема снова вплетается в метафизику Петрограда еще на одном крутом повороте истории.

Вечером 10 марта, Смольный был ярко освещен, а к перрону Николаевского вокзала были поданы два литерных поезда для правительства. Однако в них никто не сел. Под прикрытием этих "отвлекающих мероприятий", на станцию Цветочная площадка, что за Московской заставой (теперь это – станция Цветочная) был подогнан другой поезд, за номером 4001. Его быстро заняли и осмотрели несколько взводов латышских стрелков.

В это же время по темным, неосвещенным улицам, к нему подъехали автомобили членов советского правительства, каждый из которых был извещен о месте сбора по получении секретного пакета. Ленин приехал в одной машине с Н.К.Крупской, М.И.Ульяновой и В.Д.Бонч-Бруевичем. В воспоминаниях последнего, можно найти упоминание о том, как Владимир Ильич, поглядывая в окно машины, задумчиво пробормотал: "Заканчивается петроградский период деятельности нашей центральной власти. Что-то скажет нам московский?".

Вот, собственно, все, что пришло в голову ведущему деятелю большевизма, которому в конечном счете принадлежала идея о переносе столицы в Москву, означавшем формальное завершение "петербургского периода" российской истории. Заметим, что тайный отъезд правительства из невской столицы представлялся многим большевикам весьма нежелательным. Так, против него возражала большая часть Петросовета во главе с его председателем Г.Е.Зиновьевым. Слишком велик был контраст между триумфальным взятием власти, происшедшим всего за несколько месяцев до того – и этим отъездом, больше похожим на бегство. Что приходило в голову сознательным питерским рабочим, не говоря о широких слоях образованных петроградцев – читатель легко может представить сам.

Вместе с тем, нужно отметить, что метафизическое осмысление событий было не чуждо и некоторым лидерам большевиков. Обратившись к уже упомянутым мемуарам Л.Д.Троцкого, мы обнаруживаем в середине тридцатой главы второго тома пассаж, делающий честь его эрудиции. Вспоминая важнейшие обстоятельства переезда в Москву, Лев Давидович привел краткий перечень характеристик, по которым Москва традиционно противопоставлялась Петербургу.

"Исторический антагонизм между Москвой и Петроградом пережил октябрьский переворот", – подчеркнул Троцкий и разъяснил, что в новых условиях этот антагонизм воплотился в следующем. Петроград был местом разрушения, прошедшего под общими, абстрактными лозунгами. Москве предстояло стать средоточием созидания, под лозунгом поочередного решения конкретных задач. «Московский период стал вторично в русской истории периодом собирания государства и создания органов управления им», – завершил свое интереснейшее историософское отступление мемуарист[412]412
  Троцкий Л.Д. Цит. соч., с. 342–343.


[Закрыть].

Полезный контекст сказанного составляют две меры, предпринятые одна за другой в конце января (по старому стилю) того же, 1918 года – то есть в преддверии переноса столицы. Сначала, на III Всероссийском съезде Советов, Россия была объявлена Социалистической Федеративной Советской Республикой. Вскоре после того, последовал декрет о календарной реформе, состоявшей в переходе на так называемый "новый стиль". Иначе говоря, переезду в Москву предшествовало то, что в историософии носит название «обновления пространства и времени». Как нам уже довелось отмечать, по сути аналогичные меры были предприняты Петром I в годы, непосредственно предшествовавшие основанию Петербурга.

Итак, Москве суждено было стать центром обновления страны. Однако же Петроград удержал за собой статус "колыбели революции". Именно этим следует объяснить тот несколько удивительный факт, что сразу же после смерти В.И.Ленина, II Всесоюзным съездом Советов было принято решение об увековечении его имени в названии не новой, а старой столицы страны. Постановление Съезда, датированное 26 января 1924 года, начинается с формулы, не допускающей расхождения толкований: "Красный Петроград – колыбель пролетарской революции".

Далее по тексту постановления, это положение только конкретизируется. Подчеркнуто значение Петрограда как места событий, решивших судьбу страны (сказано об октябрьской революции и первых победах красногвардейцев, сделавших город "первой цитаделью Советской власти"). Отмечено всемирно-историческое значение формирования в Петрограде "первого рабоче-крестьянского правительства в мире". Отсюда и следует решение о переименовании Петрограда в Ленинград – затем, чтобы навсегда связать имя «крупнейшего центра пролетарской революции» с памятью «величайшего из вождей пролетариата»[413]413
  Текст постановления цит. по: Ленинград. Энциклопедический справочник Ред. Шаумян Л.С. М.-Л., 1957, с. 112–113.


[Закрыть]. Повторение ключевых слов режет слух современному читателю. Однако оно входило в число стилистических доминант дискурса новой эпохи.

Срыв мировой революции

Было еще одно обстоятельство, в силу которого переезд правительства в Москву весной 1918 года мог не расматриваться его инициаторами как окончательный шаг. Правоверные большевики не загадывали надолго, намереваясь лишь продержаться до начала мировой революции. Предполагалось, что ждать оставалось недолго: в течение ближайших одного-двух лет начнется лавинообразный процесс, который перекроит карту Европы, отменит старые национальные границы и создаст единую «республику труда» со столицей где-нибудь в Берлине или Вене.

Для подтверждения нашего предположения, достаточно обратиться к материалам VII съезда партии, прошедшего в Петрограде 6–8 марта 1918 года, то есть за несколько дней до отъезда правительства в Москву. В позднейших пособиях по истории партии писалось, что это был первый съезд партии после взятия власти, что он решил жизненно важный для продолжения революции вопрос об утверждении Брестского мира и что в заключение съезда партия приняла новое название (коммунистической). Все это вполне соответствовало фактам. Вместе с тем, в дискуссиях участников постоянно поднимался вопрос о том, сколько еще нужно держаться и когда же начнется мировая революция. В своем выступлении на съезде В.И.Ленин посвятил этой проблеме значительное место.

"Да, немецкая революция растет, но не так, как нам хотелось бы, не с такой быстротой, как российским интеллигентам приятно, не таким темпом, который наша история выработала в октябре", – признал Ленин и продолжал: "Немецкая революция имеет несчастье идти не так быстро. А кто с кем должен считаться: мы с ней или она с нами? Вы пожелали, чтобы она с вами считалась, а история вас проучила. Это урок, потому что абсолютна истина, что без немецкой революции мы погибли, – может быть, не в Питере, не в Москве, а во Владивостоке, в еще более отдаленных местах… Да, мы увидим международную мировую революцию, но пока это очень хорошая сказка"[414]414
  Цит. по: Фишер Л. Жизнь Ленина Пер. с англ. Лондон, 1970, с.330 (курсив наш).


[Закрыть]. Вот, стало быть, с каким чувством ожидали вожди победившего российского пролетариата вестей из Германии, а они все не шли.

Точнее, вестей доходило немало, но они были неутешительны. В этой связи мы не можем отказать себе в удовольствии пересказать небольшой исторический анекдот, извлеченный из уже упомянутых мемуаров Л.Д.Троцкого. Во время переговоров, предшествовавших Брестскому миру, Лев Давидович получил через третьих лиц письмо от своего старого знакомого, одного из вождей австрийской и германской социал-демократии, видного деятеля II Интернационала, Рудольфа Гильфердинга. Прочитав на конверте имя отправителя, Троцкий в волнении отошел в сторону и вскрыл конверт. Ведь то был первый после Октябрьского переворота голос, дошедший от западных социалистов. Письмо было написано весьма дружески и, как в старые годы, "на ты". Содержание же сводилось к тому, что Гильфердинг хлопотал за одного из своих родственников, попавшего в русский плен. "О революции в письме не было ни слова"[415]415
  Троцкий Л.Д. Моя жизнь: Опыт автобиографии. Тт.1–2. М., 1991, с.203 (разрядка оригинала заменена нашим курсивом).


[Закрыть].

Троцкий, свято уверенный в том, что лидеры западного рабочего движения только и думают, что о поддержке русской революции и о ее продолжении, на минуту остолбенел и потерял дар речи. Похожие чувства довелось несколько позже испытать и В.И.Ленину. "Помню, с какой живостью Ленин спросил меня: "Вы, говорят, от Гильфердинга письмо получили?" "Получил". "Ну, что?" "Хлопочет за пленного свояка". "А что говорит о революции?" "О революции ничего". "Ни-че-го?" "Ничего!" "Не может быть!" – Ленин смотрел на меня во все глаза… Я избавляю читателя от воспроизведения тех двух-трех эпитетов, в которые разрешилось недоумение Ленина".

Другой признанный теоретик германской социал-демократии и лидер II Интернационала, маститый Карл Каутский, уделил некоторое внимание перипетиям установления пролетарской диктатуры в России и пришел к выводу, что тут мы, скорее всего имеем дело с некой новой формой традиционного российского абсолютизма. Каутский даже позволил себе поучать лидеров победившего большевизма, напоминая, что помещенное ими в основание своей политической программы понятие диктатуры пролетариата представляло собой скорее метафору, в силу того очевидного факта, что диктатуру в строгом смысле этого слова может осуществлять лишь какая-то партия или иная организация от имени данного класса, но уж никак не весь класс в целом …

Спорить с Каутским Ильич опасался, поскольку сам признавал, что немецкий коллега знает всего Маркса как свои пять пальцев, но все же не удержался и обозвал его "лакейской душой" и "ученейшим кабинетным дураком с невинностью десятилетней девочки". Эти эпитеты дают представление об эмоциональном накале, царившем в те годы в Смольном, а позже – в Кремле.

Германская революция действительно началась осенью 1918 года. Император отрекся от престола и бежал за границу. Страна была незамедлительно объявлена Советской республикой. Вскоре был образован Совет народных комиссаров, назначена дата созыва Учредительного собрания. Казалось бы, все шло по образцу российской большевистской революции. Однако же силы реакции, войдя в соглашение с правыми социал-демократами, ввели войска в Берлин, разогнали революционные отряды и к концу января следующего, 1919 года вполне овладели ситуацией. Попытка спровоцировать пролетарскую революцию в Австрии, предпринятая в ноябре 1918 года, окончилась совсем плачевно. Не удалось организовать даже небольшого мятежа – так себе, обычные волнения… Мечта о мировой революции рушилась на глазах, погребая под своими обломками те планы и лозунги, руководствуясь которыми, большевики взяли власть.

Срыв мировой революции оказал исключительно сильное влияние на расстановку сил в руководстве коммунистической партией. "Ленинское крыло партии терпит удары, начиная с 23 года, т. е. с беспримерного крушения немецкой революции. Возрастающая сила этих ударов идет в ногу с дальнейшими поражениями международного и советского пролетариата в результате оппортунистического руководства", – верно заметил цитированный уже нами Л.Д.Троцкий[416]416
  Троцкий Л.Д. Моя жизнь: Опыт автобиографии. Тт.1–2. М., 1991, с.532.


[Закрыть].

Оппортунизм "сталинского крыла" состоял прежде всего в курсе на построение социализма в одной стране. Мечта о всемирном господстве отнюдь не была оставлена: подготовка мировой революции входила в задачу III, Коммунистического Интернационала, учредительный съезд которого был проведен в марте 1919 года, в Москве. Однако теперь место мечты о полицентрической революции занял проект распространения модели, выработанной российскими большевиками, на другие страны мира. Последнее означало, что «дух Смольного» уступил место «духу Кремля».

Веймарская Германия и Советская Россия

Положение, сложившееся в Европе между двумя мировыми войнами, некоторыми существенными чертами напоминало геополитическую ситуацию времен московского «затворенного царства». Восток континента занимала огромная многонациональная держава, отсталая в хозяйственном и военном отношении, жестко централизованная и самодержавно управляемая, добровольно отгородившаяся от остального мира – но, в то же время, лелеявшая мессианские идеалы. На западе ее отделял от Германии целый пояс буферных государств, в число которых входила возрожденная Польша и даже когда-то великая Чехия, создавшая теперь общее государство со Словакией.

В границах прежних ливонских земель были образованы такие новые государства, как Латвия и Эстония. Зимой 1918–1919 года, местные коммунисты, используя помощь и опыт российских большевиков, сделали было попытку провозгласить советскую власть и на территории своих стран. Любопытно, что текст соответствующих манифестов содержал ссылку на неотвратимость прихода мировой революции. После скоротечной, жестокой гражданской войны к власти в этих странах пришли буржуазно-демократические режимы, которые Москва после некоторого колебания признала, подписав с ними в 1920 году мирные договоры. Так, в непосредственной близости от Петрограда, от Финского залива и далее на юг к Чудскому озеру, примерно по тем же, старинным ливонским вехам, была снова проведена граница с западным миром, постепенно становившимся для россиян чужим.

Еще западнее лежали немецкие земли, снова стесненные с запада и востока и отделенные от Восточной Пруссии "данцигским коридором". Веймарская Германия сохраняла весьма впечатляющий научно-технический потенциал в целом ряде отраслей экономики, но страдала от внутренних нестроений – и, кроме того, от ограничений, наложенных на развитие ее военной промышленности условиями Версальского договора. Россия также страдала от международной изоляции. В этих условиях, в правящих кругах обеих стран практически одновременно возникла идея объединить свои силы и сбросить, таким образом, стеснительные ограничения.

Поразительно интересными в этом отношении представляются воспоминания одного из международных авантюристов того времени, знаменитого Карла Радека. Он прибыл в Германию в конце 1918 года, в качестве эмиссара Кремля, с целью поддержки немецкой революции. После ее крушения, полиция бросилась на поиски Радека, а обнаружив, сразу же посадила в тюрьму. Туда, в камеру мрачного Моабита, к нему стали приходить видные посетители, от будущего министра внешних сношений Вальтера Ратенау – до лиц из ближайшего окружения генерала Эриха Людендорфа, в 1916–1918 годах осуществлявшего фактическое руководство вооруженными силами империи. Не тратя времени даже на сдержанные упреки, посетители вели дело к одному – надо скорее налаживать военное сотрудничество между Германской республикой и страной Советов.

Мы избавим читателя от подробного описания перипетий русско-немецких переговоров и статей заключенных соглашений. Достаточно будет напомнить, что 16 апреля 1922 года, неожиданно для мировой общественности, был заключен совершенно сенсационный Рапалльский договор между Германией и РСФСР. Согласно его условиям, обе страны восстановили дипломатические отношения между собой, отказались от взаимных претензий и признали весьма своевременным и желательным широкое развитие торгово-экономических связей. Таким образом, был заключен "союз проигравших", который пытались предотвратить державы-победительницы.

Всего через несколько месяцев, представители рейхсвера и Красной Армии смогли наконец подписать временное соглашение о сотрудничестве. Оно нашло себе продолжение в целом ряде последующих договоренностей. В соответствии с ними, немецкая армия получила в России несколько баз, на которых ее специалисты смогли втайне от мировой общественности проводить испытания новой техники и обучение офицеров. В первую очередь, речь шла о бронетанковых войсках и авиации – то есть о тех родах войск, которым суждено было решить исход второй мировой войны.

Кроме того, советские военные скоро получили доступ к новейшим военно-техническим разработкам, а также воззрениям на тактику и стратегию ведения будущей войны, выработанным ведущими германскими специалистами. Непрерывно поддерживаемые и развиваемые до 1933 года, эти отношения создали обширный задел как для воссоздания германской военной мощи, так и для перевооружения Красной Армии.

Третий Рейх и Советский Союз

В кругах, причастных к контактам рейхсвера и Красной Армии времен Веймарской республики, существовало и даже пользовалось популярностью мнение о том, что национал-социалистическому правительству следовало бы не только продолжить военное сотрудничество с Советским Союзом, но и распространить его на область геополитики. В политическом завещании генерала Ганса фон Секта, в течение долгого времени бывшего координатором сотрудничества с немецкой стороны, была красной нитью проведена мысль, что Германии следовало бы размежевать с русскими сферы влияния, создав себе таким образом прочный тыл на востоке. Генерал добавлял к этому, что «Германия и СССР автаркичны, поэтому у них больше общего друг с другом, чем с демократией». Известно, что завещание фон Секта было передано Гитлеру и произвело известное впечатление на нацистскую верхушку.

В совершенно аналогичном духе высказывались и советские военачальники. Так, на одном из приемов в германском посольстве, прошедших уже после прихода нацистов к власти, М.Н.Тухачевский сказал: "Не забывайте, что нас разделяет наша политика, а не наши чувства, чувства дружбы Красной Армии к рейхсверу. И всегда думайте вот о чем: вы и мы, Германия и СССР, можем диктовать свои условия всему миру, если будем вместе"[417]417
  Цит. по: Дьяков Ю.Л., Бушуева Т.С. Фашистский меч ковался в СССР: Красная Армия и рейхсвер. Тайное сотрудничество. 1922–1933. Неизвестные документы. М., 1992, с.25, 344.


[Закрыть]. Политика действительно вскоре разделила обе армии. Военное сотрудничество уже в 1933 году было прекращено, а через несколько лет его архитекторы были удалены из штабов как Германии, так и СССР (в последнем случае, большинство из них были уничтожены). В 1937 году, Германия заключила так называемый «антикоминтерновский пакт» с Италией и Японией. В свою очередь, в Москве ситуация была осмыслена в категориях «двух очагов войны», подготовленных германскими и японскими милитаристами и «второй империалистической войны», которая уже началась в Испании, Абиссинии и Китае[418]418
  Более подробную разработку обоих вполне корректных и своевременных положений см. соответственно в XI и XII главах «Краткого курса истории ВКП(б)». М., 1938, с. 288–289, 316–318.


[Закрыть]. Обе державы шли встречными курсами, столкновение приближалось.

Тем не менее, рамочное соглашение 1922 года никем не было денонсировано. В силу этого обстоятельства, некоторые историки считают возможным рассматривать "пакт Молотова-Риббентропа", заключенный 23 августа 1939 года, как "второе Рапалло", его повторение или подтверждение. Напомним, что, в соответствии с секретным протоколом, приложенным к заключенному в этот день Договору о ненападении между Германией и СССР, сферы влияния в Восточной Европе были размежеваны, причем старые ливонские и польско-литовские земли снова были отнесены к сфере влияния российского государства. Именно на его основании, ряд территорий, включая и прибалтийские республики, был вскоре включен в состав Советского Союза.

Нужно заметить, что подписание договора 1939 года было в некоторых отношениях весьма болезненным для немецкой стороны – прежде всего, в силу того факта, что прямым его следствием стал массовый отъезд остзейских немцев из прибалтийских республик на свою историческую родину, организованный осенью того же, 1939 года. Разумеется, Гитлер не собирался соблюдать договор долго, ему важно было лишь выиграть время. Однако советская сторона также выиграла время и получила преимущества, некоторые из которых были немаловажными.

Как позже отметил народный комиссар Военно-морского флота СССР Н.Г.Кузнецов, "без упорной войны в Либаве, а затем на территории Эстонии, возможно, не выдержал бы месячной осады и Таллин, а без борьбы за Таллин, за острова Эзель и Даго, за полуостров Ханко, в свою очередь, труднее бы было отстоять Ленинград в критические сентябрьские-октябрьские дни 1941 года"[419]419
  Цит. по: Дзенискевич А.Р., Ковальчук В.М., Крюковских А.П., Цамутали А.Н., Шишкин В.А. В годы суровых испытаний. Ленинградская партийная организация в Великой Отечественной войне. Л., 1985, с.30.


[Закрыть]. Так, уже в который раз, геополитическая обстановка на старых ливонских территориях оказала непосредственное влияние на судьбу и приневской земли.