Текст книги "Белая ночь"

Глава 8
Пискаревка

Он многое понял за эти полтора месяца. Многое узнал.

И даже со смертью познакомился. Он и представить себе не мог, что в больнице, куда побежал в порыве романтизма, так часто умирают. «Отделение такое», – сказали ему покорные судьбе больные.

В первый раз по отношению к нему смерть была более, чем тактична. Он зашел в палату со своим ведром и почувствовал зависшее вокруг напряжение. Все сидели и молчали. А потом он увидел, что на кровати у окна аккуратненько скручены матрас и постель.

И только железная сетка кровати, пустая, как скелет, говорила о том, что здесь все кончено. Больного того он не помнил. Но проникся всеобщим тягостным настроем.

Во второй раз смерть приблизилась еще на полшага. Он долго не мог себя заставить прикоснуться к чему-то длинному, в рост человека, закрытому простыней. Но от него все именно этого и ждали. Пришел санитар Гоша из соседнего отделения с вечной своей спичкой, зажатой в зубах вместо сигареты. Он учился на втором курсе медицинского и, видимо, пошел по призванию. Покойники его не волновали. Он расценивал их как побочную составляющую избранной им профессии. Гоша был импозантен даже в своем медицинском халате, который вместо того, чтобы превращать его в бабу, как подозревал про себя Невский, наоборот подчеркивал размах его крыльев. А крупный нос из-под надвинутого на лоб чепчика не казался безобразно крючковатым, а делал Гошу похожим на белого орла.

Вот вместе с этим орлом ему и выпало перекладывать на каталку умершего, прикрытого простыней. И он не мог забыть этого контраста в ощущениях после десятка переложенных на каталку живых, которые уже были на его счету.

Особенно Женьку поразило, что Гоша еле слышно напевал похоронный марш. И даже Женьке подмигнул. Не впервой, видать. Женька же боялся, что уронит. А потом боялся, что пока они везут тело по коридору, простыня откроется.

И еще он прозрел, что врачом быть не хочет.

А все потому, что патологическим образом чувствует состояние находящегося рядом человека. И проникается его страданием. А рядом с покойным его просто засасывало в какую-то бездну.

Права была Альбина, когда с таким удивившим его цинизмом рассуждала о том, что жалеть больных нельзя.

Потом, на лестнице, Гоша угостил его сигареткой и сказал озабоченно:

– На хирургии за каждого жмурика чистого спирта наливают. Пойдем к Лариске, может, нальет…

Но Лариса не только не налила, но еще и пристыдила.

Женька уговаривал себя поработать еще. Привыкнуть. И не сходить с такой чудесно наметившейся прямой дороги в счастливое будущее. Он понимал, что иначе разочарует Альбину. Как-то неожиданно жизнь повернулась к нему крепким тылом. Если он Альбину разочарует, то больше никогда не найдет в себе такого фонтана энергии, который бы не давал ему сбиться с выбранного курса. Это были самые настоящие вилы.

Марлена Андреевича он видел всего-то раза два, не больше. С шести до восьми, когда он приходил на работу, врачи оставались только дежурные. А Марлен, если и задерживался, то сидел в своем кабинете.

Один только раз Женька столкнулся с ним, когда тот в окружении своих солидных коллег выходил из реанимационной палаты. На Женьку он внимания не обратил.

Зато сам Невский долго смотрел им вслед и думал, что так оно, конечно, очень даже впечатляет – ходить с умным видом по вымытым Женькой коридорам. Врач – прекрасная профессия для мужчины. Может быть. Только к нему это не имеет никакого отношения. Он – санитар.

А это, как говорится, две большие разницы.

Настроение у Женьки периодически менялось с точностью до наоборот. После черных дней, которые шли после встречи со смертью, опять начинались белые. Он чувствовал, что нужен людям. И это было настолько неизвестное ему раньше ощущение, что он собой даже гордился. Он, Женька Невский, не нужный никому, кроме своей мамы, здесь был нарасхват.

Сестрички называли его не иначе, как Женечка, потому что незаконно сваливали на него часть своей нудной работы. А Лариса Алексеевна излучала один сплошной позитив.

К тому же в конце апреля Женька получил свою первую зарплату. И хоть были эти деньги мизерными, но они были им заработаны.

Он купил маме букетик подснежников на рынке у Боткинской. Хотел купить два. Но потом подумал – не засовывать же цветы в почтовый ящик.

– Все больные, как больные. А этот Тимофей Пригарин – такой приставучий. Все канючит, канючит. Бред какой-то несет. До чего душный! Женечка, сходи к нему сам. Вот, лекарства в их палату занеси заодно. Здесь фамилии написаны.

Сестричка Наташа Муранец сияла своими голубенькими, как незабудки, глазками, щедро сдобренными не менее голубыми тенями. Почему, подумал Невский, все сестры на отделении так друг на друга похожи? Их что, в медучилище за голубые глазки принимают?

Муранец была приезжей. Откуда-то с Украины, что ли. Он сразу услышал своим чутким ленинградским ухом ее мягкий говорок. Она была старше Женьки лет на десять. Невысокая, знойная, цвета крем-брюле. Белый халатик на ее полной груди натянут был так, как тетива лука в руках Одиссея. Того и гляди, пуговицы отскочат прямо в глаз. Каблучки ее стучали по коридору, беспокоя тяжелых больных и вселяя надежду, что достучатся они когда-нибудь и до них.

Его почему-то каждый раз напрягало, когда их рабочие дни совпадали. Взгляд у нее был какой-то липкий, как облизанный до блеска петушок на палочке.

Однако таблетки в палату Женька понес.

Тимофей Пригарин лежал здесь уже неделю. Состояние его оставалось тяжелым. Третий инфаркт и постоянная капельница. Однажды ее уже уносили. Но вскоре у него случился аналиптический шок. Давление упало. Сердце засуетилось. И он уже готов был помереть, но прибежали врачи.

Стоило войти в палату, и он начинал говорить. Начало рассказывал одному, конец другому. Сестрички привычно кивали головой. Не слушали, поскольку все равно нес Пригарин какую-то чушь. Ему бы, жаловались они, в психиатрии полежать не мешало бы…

– Послушай, братишка, ты вроде парень смышленый. Ты меня послушай. Девчонки глупые здесь работают, поговорить не с кем. Сосед-то вон спит все время. Храпит. А я лежу, да в потолок смотрю. Тяжело так, понимаешь. Не почитать, рука вот привязана к этой бандуре. – Он с ненавистью посмотрел на подвешенную рядом с кроватью капельницу. Обреченно вздохнул. – Вот ведь, не дай Бог никому дожить до такого. Надо было в шторм в море утопнуть. Знал бы, что так будет… Эх…

– Выпишетесь. Поедете домой. Читать сколько угодно будете. – Женька расставлял по тумбочкам коробочки с лекарствами.

– Да не хочу я домой, – злобно сказал синегубый Пригарин. – Устал. Надоело. Жить не хочется. Все вытягивают с того света, вытягивают. А ведь даже не спросят, хочется мне к ним обратно или не хочется.

– Но читать-то хочется? Мертвые, по-моему, не читают, – сказал Невский и вспомнил, как вез под простыней покойника.

– Да и читать-то нечего. Не про то все пишут! Не про то. Вот у меня друг Пашка был, такое рассказывал! Вот ему бы книжки писать – не оторвешься. Так про это не пишут – нельзя!

– А что рассказывал-то?

Невский уже собирался уходить, но в дверях обернулся. Пригарин заволновался. Даже заерзал в кровати. Видно было – хотел сказать сразу так, чтобы долгожданный слушатель уже не ушел.

– Знаешь почему блокада была? – спросил и хитро прищурился.

– Ну как – вокруг города фашисты сомкнули кольцо, – пожал плечами Невский, потому что эту истину он знал наизусть.

– А почему же они не вошли и не разрушили все к чертовой матери? Зачем мучились тут три года? А? То-то и оно! Город-то заколдованный. Врагу в него не войти. Это еще в пророчестве сказано… Я такие вещи про город наш рассказать могу…

И он скосил глаза на Женьку, чтобы убедиться, что наживка проглочена. И убедился. После пророчеств Нострадамуса, которые принесла ему перепечатанными мама от своей маргинальной подруги Анны Яковлевны, всякие намеки на тайное знание вызывали в Женьке приступы жгучего любопытства. Тут Тимофей Пригарин не просчитался. Слушателя себе он нашел благодарней некуда.

Женька посмотрел на часы. Его рабочий день подошел к концу. Было уже десять минут девятого. Надо было бы идти домой, учить историю. Но история, которую собирались ему рассказать здесь, казалась ему интересней.

Он подошел к кровати, но садиться не стал. Оперся руками о железную спинку.

– Так что вы говорите – в город не войти? Какое-то пророчество?

– Митрофания Воронежского… Но не с этого начинать-то надо. Город наш особенный, на костях построенный. А зачем его здесь на болотах ставить? Здесь же раньше было Литориновое море. Лет так эдак тысячи четыре назад оно поспешно отступило с нашей Приневской низменности. Она, разумеется, в ту пору Приневской не слыла. Нева-то еще и не родилась.

А море, говорят, ушло не добровольно, а по принуждению. И мечта о возвращении не покидала его долго, а скорее всего не покинула и до сих пор. А жили в море духи – цверги. Да не успели за откатом воды. А может, те, что жили по болотам, да низинам всяким, не захотели покидать насиженные места. Цвергу в душу не заглянешь по причине отсутствия таковой.

– Что за название такое странное. Цверги?

– Их в народе «зве рками» звали. Может, поэтому… Ну, в общем, слушай. Цверги эти так морскими и остались. Море свое любили, а все, что ему на смену пришло – ненавидели. И сушу, и реку, а потом и превыше всего прочего, город. Родившаяся река, а говорят, что название ее Нева происходит от слова «новая», сильно все изменила в покинутой морем низменности. А главное, что вместе с ней из Ладоги сюда явилось множество других духов – альдогов. Альдоги эти отправились вместе с водой на новое место обитания. Цвергам, разумеется, пришлось несладко. Конечно, за тысячи лет обитания по мшаникам они вполне приспособились к пресной воде, но к воде застойной. Мощное течение Невы пришлось им не по вкусу. Пришлось цвергам осваивать сушу. Попытки великого возвращения моря не удавались. Хотя река все время боролась с ударами моря. Да и сейчас все то же самое. Вон – наводнения-то у нас каждую осень. А вот невские альдоги искали способ, как ослабить натиск моря, которое было им, конечно, враждебно. Они-то пришли из Ладоги.

И такой способ нашелся. Следовало создать в дельте нечто вроде гигантской охранительной мандалы – город. Ну, а построить его могли только люди.

Тимофей с торжеством посмотрел на внимающего ему Женьку.

– Нет, Петербург был не первым. Еще в тысяча трехсот каком-то году шведы строили тут неподалеку, в устье Охты, город Ландскрону. Был и Ниеншанц. Но что-то не получалось. Судьбы у них были почти одинаковые. Оба были срыты до основания. Ну, а все остальное решили энергия и сила воли Петра Алексеевича.

– Ну и причем здесь, как их, альдоги? – немного разочарованно спросил Женя.

– А при том. Ты знаешь, что Петр вовсе не собирался строить на Неве никаких городов? Но пробыл подольше на Ладоге и почему-то вдруг пришел к выводу о необходимости основания здесь города. А в письме к Меншикову называет Санкт-Питербурх своей «столицей». Чтобы альдоги смогли подчинить своей воле такого человека, как Петр – это выше всяких мыслимых возможностей. Скорее, они просто подсказали ему способ осуществления его собственных мечтаний. И вот ведь интересно – с самого начала город существует в союзе с рекой. Нева оберегала Петербург, а Петербург – Неву. Но кто-то постоянно навязывал жителям мысль, что Нева – враждебная сила. А ведь на наших землях не бывает паводков! И наводнения порождаются не рекой, а морем! Но это ученые узнали недавно, а большинству горожан все это до сих пор неизвестно. А вот тебе и святитель Митрофаний Воронежский! Сбылось ведь его предречение. А связано оно было с перенесением в Санкт-Петербург чудотворной Казанской иконы. Сбылось, что город будет заложен, город станет столицей, и что им, при соблюдении определенных условий, никогда не завладеет враг. Строители Санкт-Петербурга даже не знали сами, что строят не только город. Они сооружали целлы для невских альдогов! Те обживали целлы и становились духами – хранителями города. Первой целлой стала Петропавловка. И вся эта легенда об орле становится правдоподобной именно в силу неправдоподобия. Ведь, по легенде, место строительства указал Петру орел. Почитать, так увидевши пресловутого орла никто и не удивился, словно орлы порхают над невской дельтой на манер чаек. Ну добро бы филин прилетел, или там коршун какой, а то ведь орел… Один из первых гениев Санкт-Петербурга пожелал воплотиться в орла, чего и добился. И ведь главный вход в его целлу – Петровские ворота – украшает его же символ. Петр заложил город, нарек его, вложил в него свою душу. Отлично понимал, что не вечен, а потому стремился обеспечить будущее любимому детищу. Форсировал строительство, истощал измотанную войной страну. Будущее он обеспечил, и блистательное, но в то же время ужасное, потому как многие будущие беды города – это последствия проклятий десятков тысяч людей, которые не понимали, за что на них такая напасть. Не говоря уж об умерших во время строительства. И, паче того, о погребенных без обряда, которые так и остались в магическом пространстве города. Вся их ненависть добавилась к ненависти цвергов.

Но гибель людей объяснялась не только торопливостью царя Петра. Сначала подспудно, исподволь, а потом все более открыто Санкт-Петербург стал требовать человеческих жертвоприношений. И требовали их вовсе не альдоги. И не цверги: погубить город – это одно, а губить отдельных людей, от которых ничего не зависело, для них не имело смысла. Крови жаждала одна из ипостасей самого Санкт-Петербурга. Колоссальный выброс энергии, который сопровождал рождение города, создал ему две равновеликие проекции – Небесную и Инфернальную. Каждая из проекций превосходит земной город насыщенностью магических энергий, однако все равно зависит от него. Потому как порождена фактом его существования и существует сама, лишь покуда жив сам город. Так что обе проекции заинтересованы в жизни земного града и стараются оберегать его, но каждая по своему. Поддержка со стороны Неба осуществляется через точки открытия – главным образом, маковки и колокольни храмов. Поддержка же, осуществляемая через каналы инферно, требует человеческой крови. Отсюда и видно, что некоторые казни Петровской эпохи являются лишь закамуфлированными жертвоприношениями. Самым ярким и жутким примером такого жертвоприношения является, разумеется, дело царевича Алексея. Теперь о целлах. Петровский Летний сад – один из важнейших магических охранных комплексов города. Говорят, его особенность заключалась в том, что никто и никогда не знал, в какой именно из множества статуй воплощен гениус локи – гений места. Число статуй к концу XVIII века. приближалось к двумстам, затем упало примерно до девяноста – но эта тайна так и осталась неразгаданной. Видимо, враги города, цверги, поняли особую важность Летнего сада. И вызвали катастрофическое наводнение 1777 года. Ведь тогда сад в его первоначальном виде просто прекратил существовать и уже не был восстановлен. Практически, на его месте пришлось создавать другой. Непрекращающийся натиск враждебных городу сил и особенно этот катастрофический удар вызвал к жизни дополнительную защитную систему – практически все металлические решетки Санкт-Петербурга – это магические ограждения с оберегающими символами. Иногда очень сложных начертаний, иногда же, весьма простых. Литейный мост помнишь? В ограждении его

546 раз повторяется герб Санкт-Петербурга. А прославленная решетка Летнего сада – образец такого рода совершенства. Она была задумана еще до того ужасного наводнения, но установили ее лишь после потопа. И она продемонстрировала несомненную эффективность. Единственное, что плохо, что магическая защита решеток мгновенно нарушается с физическим повреждением. Нарушается целостность орнамента, и это приводит к превращению защитного ограждения в прямо противоположное. Такая вот трансформация случилась с решеткой Мельцера, оградой Зимнего дворца. Революционные большевики выломали из нее гербы и вензеля и мигом сделали это сооружение одним из самых опасных для города…

Пригарин замолчал. Язык, видать, пересох, столько говорить. Женька очнулся, как ото сна.

– Ты мне водички не подашь, братишка? Вот тут, на тумбочке, кружка моя. – А напившись воды, спросил: – Ты слыхал этот анекдот-то, ну, про психиатра и его пациента? Нет? Ну слушай. Приходит к психиатру мужик и говорит: «Доктор, по мне крокодильчики так и ползают. Так и ползают!» А тот ему: «Что ж вы их на меня-то бросаете!!?» Это мне Пашка, друг мой, рассказал. Ты, парень, прости, если что не так. Если я своих крокодильчиков на тебя перебросил. Поздно уже, заболтал я тебя. Ты же здесь в ночь не остаешься. Поди, страшно после таких рассказов по темным улицам возвращаться будет…

А мне уже ничего не страшно. И помирать не страшно. Вот только сам не могу. Помог бы кто…

– Да зачем же умирать? Вы столько интересного знаете. Записали бы.

– Да кому это надо? Ты вот первый послушал. А так все руками машут. Ну, в добрый путь. Иди. Да и я устал.

Глава 9
Стрелка Васильевского

Он вышел из палаты без двадцати десять. Никогда раньше он не задерживался на отделении так поздно. Вечером все здесь выглядело немного иначе. Или после мистических откровений Пригарина Женя смотрел на мир под каким-то другим углом?

В просторном коридоре большие лампы на потолке уже не горели. Маяком светила только настольная лампа сестринского поста. За столом сидела аккуратненькая Наташа, и что-то сосредоточенно писала. «Что они все время все пишут? – подумал Невский. – Так и меня скоро начнут заставлять. Сколько уток вынес. С какой скоростью вымыл пол… А вот к Пригарину-то сестричку не посадят, чтоб все за ним записывала. Она лучше про таблетки будет всю ночь писать».

– Я думала, ты уже ушел давно. Это ты на полтора часа из-за него задержался? Ну-у-у, Пригарин… – На лице ее появилось властное выражение. А прозрачные глаза ее вдруг показались Женьке похожими на большие голубые бусины с дырочкой для нитки посередине. – С ними пожестче надо быть. Все, дядечка, спать пора. Надо было ему снотворного в обед побольше дать. Ты, Жень, мягкий слишком. На голову ведь сядут.

– Да нет, Наташа. Если б мне надо было, я бы ушел. Так что все нормально. – И он сдал ей ключ от подсобки.

– Ой, слушай, Женечка, не уходи еще, а! – Она сложила брови домиком, как Пьеро, и сказала жалобно: – Будь другом, достань мне в кладовой клеенки новой для процедурного. Пожа-а-алуйста! Мне самой не достать. Пойдем, я покажу где.

Пришлось опять возвращаться. В подсобке, за белыми занавесочками на полках до самого потолка были целые залежи всякой больничной всячины. А грязно-оранжевые рулоны клеенки хоть лежали и не под самым потолком, но, пожалуй, невысокой Наташе и вправду удобнее было воспользоваться помощью кого-то подлиннее.

С левой стороны под выключателем стояла у стенки табуретка. Она резво взяла ее и, громыхая, переставила.

– Больных не разбудите? – спросил Невский, одарив ее осуждающим взглядом.

– Отсюда им ничего не слышно. – И добавила, чуть насмешливо, глядя ему в глаза: – Женечка.

– Я и без табуретки достану, – сказал он, желая ускорить дело и уйти, наконец, домой.

А по дороге подумать обо всем, что поведал ему Пригарин. Он уже потянулся было, но она остановила.

– Ты не знаешь, которую. Лучше меня подержи! – И она мгновенно забралась на табуретку, а оттуда еще и на полку. Но прежде, чем оторвать вторую ногу от стула, скомандовала, глядя на него сверху вниз и снисходительно улыбаясь: – Ну, держи! Я же упаду!

На вопрос, за какое же место ее держать, достойного ответа он так и не нашел. За что ни возьмись – все как-то двусмысленно. Но она покачнулась и ойкнула, и ему ничего не осталось, как мгновенно схватить ее за ноги выше колен, да еще и под халатом. Придя в ужас от содеянного, он чуть было ее вообще не отпустил. Но вовремя спохватился.

Наташа нарочито медленно перебирала все рулоны, которые только были. Потом наконец стащила с полки самый из них тяжелый. И жалостливо попросила:

– Сними меня отсюда, Женечка. У меня руки заняты. Схватиться нечем.

На этот раз ему захотелось предложить ей «схватиться» зубами. Но все-таки он сдержался. Только шумно вдохнул и стащил ее под мышки вниз. Таким профессиональным «санитарским» движением, каким привык уже подсаживать лежачих больных, желающих получить судно. Собственно, и ассоциации у него возникли именно такие. А вовсе не те, на которые рассчитывала Наташа.

Она же решила, что почва вполне подготовлена.

Опустила рулон на пол. Повернулась к нему и, не обращая внимания на его изумленный взгляд, положила руки ему на плечи и жарко прошептала:

– Умеешь целоваться? Хочешь научу? – Она неотвратимо стала к нему приближаться. Но он вдруг сильно ее оттолкнул. Да так, что она чуть не упала, споткнувшись о лежащий на полу рулон.

– С сестрой, – неожиданно жестко сказал он, – нельзя!

Решительно выходя из подсобки и ударившись плечом о косяк, он услышал ее крикливый, резко изменившийся тон:

– Ах так, да? Смотри, какой гордый. Что ж думаешь, я не вижу, как ты на меня смотришь? Дай думаю, мальчику жизнь скрашу. А ему – не нравится. Пожалеешь… Гаденыш. Будешь меня век помнить.

– Да уж… Не забуду, – пробормотал он, уже выбегая на лестницу.

– Лариса Алексеевна, ну как можно работать рядом с таким человеком? У меня же жених есть. Что мне ему рассказывать? Что я в подсобку боюсь заходить, потому что санитаров таких набрали, что хоть увольняйся всем составом. Ну что ж это такое? Да гнать таких надо!

Могучая старшая сестра Лариса, с высокой прической из толстых крашенных хной волос, шла по коридору. А рядом приставными шажками, обняв руками чью-то историю болезни, передвигалась сестричка Наташа Муранец.

– Да какое там гнать? Наташа! – сокрушенно вздыхала Лариса Алексеевна. – А кто работать будет? Кому инфарктников перекладывать – тебе с Олей? Да не смеши ты меня! Скажу ему, так и быть. Но и ты веди себя поприличней.

– Смотрите, Лариса Алексеевна, – стервозно поджав губы, напирала Наташа, – если вы его оставите, я заявление мигом напишу. Я просто не могу после всего приходить на работу и видеть, что он тут шныряет. У меня руки трясутся – в вену не попасть! Больным же хуже будет. А сестры в каждой больнице нужны.

У меня подружка в больнице Ленина. Им тоже народ нужен. И больница, между прочим, еще получше нашей.

– Наташа, ну чего ты наговариваешь на него, а? – Лариса даже приостановилась и всплеснула руками. – Ведь цела же, невредима!

– Вон синяк какой, смотрите. – Наташа задрала халатик и показала вполне созревший фиолетовый синяк.

– Лапочка моя, так и я тебе такой показать могу… О тумбочку позавчера ударилась.

– Знаете, Лариса Алексеевна, ищите потом сестричек!.. Таких не найдете.

– Да зачем ты ему нужна? Он, вон, пацан еще совсем. Работает как славно. Всем-то ты нужна. Даже с митральными клапанами вставными за тобой бегут и падают. Хоть к кроватям привязывай, ей Богу! А не показалось? Работала бы лучше, да не бегала за санитарами по подсобкам.

– Я не бегала, – со слезами в голосе оскорбленно сказала Наташа. – Я его клеенку достать попросила. Сволочь! Не могу. – Она всхлипнула. – И вы его еще защищаете! Ларисочка Алексевна! Придется увольняться теперь из-за санитара какого-то полоумного…

Когда он сел за свою парту, вынул из портфеля учебник английского и тетрадку, ему совершенно отчетливо показалось, что все это уже было. Что точно так же, закрывая наискосок букву E, уже лежала когда-то тетрадка. И точно так же упала у кого-то на пол линейка, и чья-то рука зашарила под партой. Дежа-вю случались с ним нечасто. Перенервничал. А может, устал.

Он очень хотел увидеть Альбину. Просто посмотреть на нее. Занавесить ее лицом навязчиво выплывающие из подсознания голубенькие глазки. Но ее еще не было. Он специально пришел немного пораньше. Чтобы успеть посмотреть. Но она в этот день опаздывала.

С Альбиной он не виделся уже несколько дней. То, что они каждый день встречались в школе, не считалось. С этой недели после уроков она стала ходить на дополнительные занятия по химии. Из двух десятых классов в медицинский собиралось поступать шесть человек. Двое – в педиатрический, четверо в Первый мед. По доброте душевной Татьяна Викторовна решила преподать им химию немного поглубже, чем в школьной программе. И теперь Альбина задерживалась на час.

Ждать ее Женька не мог.

Он сам ничего не успевал. В пять ему надо было уже бежать на работу. Приходил он домой в девять. Оставалось только четыре свободных дня. А вопросов к экзаменам было море. Иногда он впадал в панику, перечитывая их и понимая, что не то, что ответов не знает, но и не понимает, о чем идет речь в вопросах. Этот учебный год промелькнул для него незаметно. А вот так, после всего хорошего, что подарила ему судьба, взять и провалиться на выпускных экзаменах он позволить себе не мог.

Она вошла в класс со звонком. Женьке пришлось подавить в себе неожиданное мерзкое чувство отчаянного страха. Страха, что он может ее потерять. Что она покатится в свою новую институтскую жизнь и даже ждать ее за углом у него не будет никакой возможности, а может быть, и права. И как же тогда жить? Ради кого совершать поступки и преодолевать свои собственные слабости?

Прикрывшись от всех ладонью, он смотрел на нее. На ее точеный профиль и выбившуюся из хвоста волнистую прядь волос. Он вынул из тетрадки промокашку и попробовал зарисовать эту красоту на память. Но чернила сразу же начали расплываться. И уже в следующую секунду получившийся образ превратился в синего причудливого червяка.

После уроков он ждал ее напрасно. Из-за своей телефонной будки ему было прекрасно видно, как она вышла. Он успел обрадоваться. И с блаженной улыбкой прислонился спиной к стене. Но она из-за угла так и не появилась. А когда он не выдержал и выглянул опять, то увидел, что идет она не к нему, а совершенно в противоположную сторону. А рядом с ней, что-то объясняя и нагло улыбаясь, тащится Акентьев.

Он отработал без всякого энтузиазма. Радовало только то, что Наташа сегодня была выходная. И все же в подсобку он заходил с неприятным чувством. И уже перед уходом опять заглянул к Пригарину.

– А-а-а, это ты, братишка. Ну что? Заболтал тебя старик тогда совсем? Случилось у тебя что? – спросил Тимофей, глядя с прищуром в Женькино лицо.

– Да так… Ничего, – не стал разоряться перед незнакомым человеком Невский.

– А я все на привязи сижу. – Тимофей кивнул головой на ненавистную капельницу. – Вот ведь вынешь эту иголку из вены, и все. Как Кощей Бессмертный. Смерть на кончике иглы. И что это за жизнь, скажи ты мне на милость?! Устал я от этих больниц. И домой возвращаться незачем. Опять приступа ждать. Опять кто-то вызовет скорую, и меня опять повезут в больницу. А я иногда думаю – лучше бы скорая не успела. И знаешь почему? Потому что я устал от этих чудовищных болей в сердце и страха смерти. Мне суждено было умереть давно.

И надо было дать мне эту возможность.

– Ну, не со зла же ведь вас спасают, правда?..

– Знаешь, семи смертям не бывать, одной – не миновать. А я уже столько раз одну ее миную. Да получается, что умираю каждый раз заново. А ты представь, у кого-то судьба – под машиной погибнуть. Он попадает под нее – а его вынимают. Переломы, травмы, боль. Выписали – а он опять под машину – раз! Ну, судьба у него такая. А его опять тянут спасать. И опять ему надо всю эту боль вытерпеть. А он-то понимает, что выйдет из больницы и опять под нее, под эту машину, попадет. И вот он не хочет больше. Ты меня понимаешь?

– Но ведь в жизни так не бывает. Что ж тогда, вообще никого не лечить? Все на судьбу валить?

– Нет. Но если человек про себя сам знает, что пора, надо отпустить. Разве гуманнее мучить?

– Не знаю. – Женька прекрасно все понимал. И боялся, что Пригарин сейчас почувствует слабину и начнет у него просить о невозможном. – А если это просто настроение такое? А завтра захочется жить? Что тогда?.. Вы обещали дорассказать про город! – напомнил он.

И замер, ожидая напряженно ответ – вдруг Пригарин все уже забыл!

Нет, оказалось, не забыл. Женька вздохнул с облегчением. Во-первых, потому что Пригарин теперь уже определенно ни о чем криминальном не попросит. Инфарктник взбил подушку и устроился поудобнее, собираясь продолжить рассказ. И еще потому вздохнул, что боялся не услышать эти странные откровения, которые прочий медперсонал называл бредом. Бред, родственное слово – «бередить». Бередили душу Невскому рассказы Пригарина. Будто было в них что-то, что перекликалось с его собственной жизнью, только вот что именно – он пока и сам не понимал.

– На чем я кончил-то тогда? – спросил Пригарин.

Жене показалось, что это было лишь проверкой. Помнит Пригарин все прекрасно – и чем начал и чем кончил.

– Насчет магической защиты… – сказал он.

– Да, – глаза больного вспыхнули, – город наш весь пронизан магическими символами. Еще Петр задумал создать силовой канал между Адмиралтейством и Александро-Невским монастырем. То был первый этап плана, связанного с будущей трехлучевой композицией, но некие силы с самого начала препятствовали его осуществлению. Дороги, которые вели одновременно от монастыря и от верфи, не встретились, и на линии образовался излом. Еропкин пытался воплотить в жизнь и довести до совершенства трехлучевую композицию. Но за свое упорство поплатился жизнью. Невский так и остался с изломом.

Ну, а после смерти Петра его изображениям надлежало воплотить в себе целлы хранителей города – альдогов. Первая конная статуя Петра, спроектированная еще при его жизни, имела более чем сложную судьбу. Вокруг нее велась тайная борьба. Почему это, интересно, монумент Растрелли чуть ли не полвека проторчал по сараям? Это и сейчас непонятно. А сын скульптора мечтал установить статую на Дворцовой площади, но так и не добился в этом успеха. Не осуществился и другой его грандиозный замысел – сооружение 140-метровой колокольни Смольного собора. Да и сам собор стоял недостроенным примерно столько же времени, сколько прятался по сараям конный Петр. Настораживает схожесть судеб творений отца и сына. Особенно, если учесть, что кончина Растрелли окутана тайной и даже место его погребения неизвестно.

Медный Всадник, вообще, замышлялся как главный охранительный знак города – но замысел не осуществился. О том легенд полно. Да и у Александра Сергеевича тож… Попранная копытом змея осталась недодавленной и при всякой попытке действия способна оплести ноги вздыбившегося коня. Что и делает, когда никто не видит. Кстати, с приходом к власти большевиков изо всей городской монументальной скульптуры более всего пострадали именно изображения Петра. Семь из девятнадцати! Эти цифры мало кто знает.