Текст книги "Белая ночь"

Существуют в городе воплощения духов, с которыми человек в состоянии вступить в контакт по собственной инициативе – иногда по совершении определенных ритуальных действий, иногда просто пребывая в пьяном отупении. Как раз такое магическое воплощение – каменная голова на мызе Сергиевка, собака беспаловская во дворе ИЭМа и Кунсткамера. Есть в городе еще одно местечко. От Кронштадтской улицы к Финскому заливу тянется улица с не совсем обычным названием – Дорога на Турухтанные острова. Дорога в никуда это, а не улица. Следуя ей, всяк может попасть в совершенно фантасмагорическую местность, по сей день именуемую Турухтанными островами, хотя никаких островов там уже давным-давно нет и в помине. Неподалеку от устья Екатерингофки там корабельное кладбище. Отслужившие свой срок и пришедшие в негодность суда – речные и морские, разумеется не из самых крупных, – мирно ржавеют на берегу или на мелководье.

И служат приютом бомжам. Но отнюдь не только бомжам. С этими Турухтанными островами связана еще одна загадка.

Из Екатерингофского парка неизвестно когда и неизвестно как исчез целый мост – первый висячий цепной мост в России. Говорят, мы имеем дело с фактом перемещения инженерного сооружения в иную реальность. В реальность, где мост продолжает существовать и выполняет роль связующего звена с земным градом. Пашка, друг мой, точно знал – есть такие условия, при которых можно найти этот мост и даже перейти его. И попадешь тогда в места совершенно неожиданные, туда, где Турухтанные острова и поныне остаются островами.

Однако и в нашей обыденной реальности место это является достаточно странным. Именно там, на окраине Петербурга, весьма мало похожей на Петербург, находится одно из главных обиталищ враждебных городу цвергов. А ведь цверги добились немалого успеха: сначала им удалось, с помощью мальчика из Симбирска, лишить город столичного статуса, а затем еще и имени. Бомжи, с тех пор, как там появилось корабельное кладбище, всегда знали о существовании цвергов, они привыкли к их соседству и не обращают внимания на всякого рода странности. А странности есть – блуждающие огни, тени неведомо от чего, непонятные звуки, локальные мини-смерчи и особенности климата – погода на Турухтанных островах частенько отличается от таковой в городе.

Бомжей – а, говоря точнее, их тени – цверги используют, как средство передвижения по городу. Дело в том, что передвижение цверга по городу, особенно по его историческому центру, весьма и весьма затруднено. Исторический Петербург – вотчина альдогов, ставших его гениями-хранителями. Но, слившись с человеческой тенью, цверг становится для альдога невидимым. Говорят, некоторым людям доводилось, непроизвольно обернувшись, увидеть в зеркале вместо своего отражения образ слившегося с его тенью духа, однако все сходятся на том, что подобного эффекта невозможно добиться намеренно: зная о вашем желании обернуться, дух никогда не покажется.

И еще говорят – если наш город встретит треёхсотлетие под подлинным именем, ему суждено процветание, по меньшей мере, на следующие три столетия. А цверги продолжают бороться. Вот только в средствах войны они ограничены. Город защищен магией. Цверги даже эпидемию губительную для города вызвать не могут. Есть в городе оберегающий талисман – Клодтовский памятник Николаю I. Там, на постаменте, среди изображений есть рельеф, который напоминает о прекращенном этим государем холерном бунте. И представь себе, монумент этот, изображающий, пожалуй, самого ненавистного для большевиков императора, не был уничтожен в ходе Ленинского плана монументальной пропаганды лишь по той единственной причине, что сведущие оккультисты из ЧК установили – демонтаж памятника неизбежно приведет к вспышке тифа, причем такого масштаба, что она будет представлять собой нешуточную угрозу для революции. И уж, во всяком случае, для драгоценного здоровья ее вождей…

Судя по всему, многое мог еще поведать Невскому Пригарин, если бы его не прервали.

В палату в этот момент заглянула старшая сестра Лариса. Было в ее взгляде что-то такое, что заставило Женьку забыть на время о вселенских проблемах.

Лариса Алексеевна поманила его пальцем. Он успел перебрать в голове все, что он мог сделать не так. Работая сегодня, думал совершенно о другом. Мог и схалтурить. Он шел, еле поспевая, за ее энергично удаляющейся фигурой. А когда он зашел за ней в сестринскую, она решительно обернулась и заговорила. И тогда только он понял, в чем дело. Понял, но не поверил, что такое бывает. Лариса говорила и говорила. С жаром говорила. И сама себе, похоже, не верила.

– Нехорошо получается. Я все понимаю, растешь, гормоны. Но ведь у всех так, родимый! Что ж теперь, на всех кидаться? Да еще ведь где? В Академии! Пришел. Нате вам, я тут без году неделю – хлебайте! Как же так, мальчик ты мой? А ведь так и не скажешь. На вид-то ты – скромный. Стыд-то терять нельзя! А правда всегда всплывает! Ну! Что ты молчишь?

– А что мне говорить? – неожиданно хладнокровно ответил ей Невский. – Вы ведь мне, конечно, не поверите.

– Я бы, может, тебе и поверила, – вроде бы смягчилась Лариса и стала смотреть куда-то вниз, мимо Женьки. – Да не могу. Сестер обижать не могу. Уволится одна – всему отделению наказание. Девочки хоть день между дежурствами должны поспать. А кем я ее заменю? А без сестры никак. Она санитарку заменит, а санитар за сестру не сможет. Вот и приходится выбирать. Или ты. Или она.

Она тяжело вздохнула, повернулась к нему спиной и достала из ящика белый лист.

– Пиши, дружок, заявление по собственному желанию. Тебе так и так уходить придется – экзамены в школе все равно в июне сдавать будешь. Я Марлену Андреевичу так и скажу. Уволился, потому что в школе экзамены.

Он не вышел, он выскочил из дверей отделения кардиологии, как ошпаренный. И долго спешил неизвестно куда. По каким-то малюсеньким и не хоженным ранее улочкам Выборгской стороны. А потом долго стоял в маленьком скверике, прижавшись лбом к холодной железной качели.

Надо было уйти из школы в восьмом классе и давно уже ходить по морям-океанам. И горя никакого не знать.

Он подумал, что хочет одного. Прийти домой, позвонить ей по телефону и сказать одну только фразу:

– Мне плохо, Альбина.

Ведь для того и существуют друзья, чтобы помогать в трудную минуту. Не маму же бедную грузить своими проблемами.

Но потом он подумал еще чуть-чуть. И решил, что такие слова никому и никогда не скажет. Вот после этого-то он точно перестанет для нее существовать.

Солнце пригревало. Альбина была в белом беретике и вишневом весеннем пальто. Нарядная и красивая. Они стояли возле ограды нежно зазеленевшего Таврического сада. Но на душе было слякотно и противно. А горло ощутимо сжимали непонятно откуда взявшиеся тиски.

– Все-таки недаром говорят – первое впечатление о человеке самое верное, – сказала она сухо и оглядела его неприязненно с ног до головы. – И ведь все так и есть… А я, как тебя увидела в первом классе, так сразу и поняла, что ты ничтожество, хлюпик.

Она отвернулась от него, глядя на проходящих мимо людей. Говорила, как будто просто рассуждала вслух. Спокойно и скучно. И это ранило его больше всего. Если бы она требовала от него ответа, возмущалась и ненавидела, он, может быть, был бы даже польщен. Но она была равнодушна и презрительна. И этим его уничтожала.

– А я думала, ты особенный… – Сердце у него болезненно сжалось. Значит, все-таки думала. – Гореть умеешь… А тебе ничего в этой жизни не нужно, потому что ты ничего не можешь. Книжный червь. Слабак! На маменькину пенсию всю жизнь жить будешь и глазом не моргнешь. Корочку хлебную грызть будешь в уголочке за книжечкой. – И добавила полушепотом, теребя носком туфли одинокий одуванчик: – Так перед отцом за тебя стыдно!

Правду о подсобке он не смог бы сказать ей даже под страхом пыток. Значит, оставался только один вариант. Что он позорно испугался трудностей. Спасовал. Но все это, во всяком случае, еще можно было обсуждать и не провалиться от стыда сквозь землю. Страдать молча.

– Ну все. Мне пора. Знаешь, не жди меня больше никогда. Я теперь другой дорогой к дому хожу.

И она повернулась и пошла. А он даже не стал оборачиваться ей вслед. Потому что ему сейчас хотелось одного – снять с горла озверевшие тиски. Только он не знал как. И чтобы как-то отвлечься, сосредоточенно затаптывал ботинком новенькую зелененькую травку.

А вечером, когда с работы вернулась Флора, он спросил ее без всяких предисловий:

– Скажи мне, ты сильно любила моего отца?

Эзотерически ориентированная Анна Яковлевна поселила в ее душе беспокойство. А ведь Флора ей так доверяла… Когда она узнала, что Флориного сына зовут так же, как и погибшего отца, она поджимала губы и долго собиралась, прежде чем откровенно высказаться по этому поводу.

– Видите ли, Флора Алексеевна, я не навязываю вам свою точку зрения, но… – она еще секунду колебалась, – считается, что называть детей в честь погибших родственников, по меньшей мере, неразумно. У них есть большой риск повторить несчастную судьбу того, чьим именем они названы.

– Но ведь тогда, наверно, у них есть шанс повторить и то хорошее, что в человеке было. – Видно было, что Флора отвоевывает для сына счастливую судьбу. Как будто от решения какой-то Анны Яковлевны зависела его участь.

Увидев же, как Флора поникла, Анна Яковлевна попыталась ее утешить. Чем дольше она жила, тем яснее понимала, что почти ничего в жизни не бывает абсолютно фатальным. А для Флоры у нее был заготовлен козырный туз. Из задушевной беседы с ней она знала, что сын появился после единственной в жизни Флоры связи с мужчиной. Поэтому она поспешила ее заверить, что дитя, зачатое одновременно с потерей невинности – это дитя бога, которому уготована особая судьба.

Во всяком случае так считалось в древней Греции.

Флора об этом не знала. Хотя уж про древних греков в свое время наслушалась…

А насчет имени… Она действительно назвала его «в честь». И не только имя ему дала такое же: Женя. Но и фамилию: Невский. И у нее было на это право.

…Он таскал ее за собой целый день. На другом конце города, в какой-то конторе, они получали командировочные бумаги и билет на поезд. Он был геологом и уезжал на шесть месяцев в поле, на Таймыр, где от предстоящего лета ему должны были достаться только огрызки. Вместе они отстояли громадную очередь в гастрономе, где он покупал себе в дорогу еду.

И все это время он ни на секунду не выпускал ее руки. И от этого ей больно сдавливало пальцы кольцо. Потому что даже тогда, когда ему нужно было где-то поставить свою подпись, он просто перекладывал ее лапку в свою левую руку, как перекладывают сумку. Она семенила за ним, как ребенок. Потому что он шел так, как ходят только бывалые.

Она ни о чем не думала. Ее мысли занимало только одно – то, что она ужасно натерла ногу. Пока они мчались по городу, он говорил мало, только сообщал ей, куда они идут и зачем. Но большего и не нужно было. Все происходило в таком ускоренном темпе, что на разговоры у нее не было никаких сил.

Она так растворилась в этих делах, как будто бы они имели к ней какое-то отношение. Впрочем, на это он и рассчитывал. Он хотел ее укатать. И даже растертая ею нога, казалось, входила в его планы. На другой вариант психотерапии времени у него просто не было.

Часа в четыре она попросилась посидеть на скамейке в ближайшем дворике. Был уже конец марта. Пахло весной. А оставшиеся во дворе островки пористого, как шоколад, грязного снега таяли и ярко сверкали на солнце. Она сняла свой новый, впервые надетый сегодня весенний ботинок. На пятке чулок противно приклеился к ноге.

– Больно? – спросил он.

– Больно, – ответила она, предвкушая, что сейчас он будет ее сладостно жалеть. Но он внимательно на нее посмотрел и подмигнул:

– Значит, ты жива, Хлорка. И это здорово…

Он не спрашивал ее ни о чем. Не хотел заставлять ее думать о вещах, которые еще утром казались ей настолько серьезными, что она пыталась ускользнуть от них таким высокохудожественным способом. Под пятку ей он положил свой сложенный вчетверо носовой платок.

И теперь она шла почти нормально.

К концу дня ей стало казаться, что все это происходит не с ней. Что это какая-то другая женщина живет своей счастливой жизнью и держится за руку какого-то былинного человека. Ей казалось, что такое возможно только во сне. А в жизни – непреодолимые барьеры интеллигентной стеснительности, такта, приличия и полной отчужденности.

Как только она сказала ему, как ее зовут, еще там, в комнате со страшной петлей, он тут же с радостью исковеркал ее имя и позже ни разу к оригиналу не возвращался. Хлорка, и все тут. Именно поэтому ей и казалось сейчас, что все происходит не с ней. Флора сегодня умерла, повесившись на люстре. А беззаботная Хлорка носилась по городу и ощущала весну.

– Ты шить, Хлорка, умеешь? – спросил он ее весело.

– Да. Немного, – ответила она очень неуверенно, потому что никогда никому, кроме себя, не шила. – А что?

– Сейчас ко мне поедем. Зашьешь мне кое-что и собраться поможешь. – Он озабоченно взглянул на часы. – Время поджимает. Помчались.

Мчаться пришлось прилично. До остановки трамвая. Народу на ней было полно. Час пик в самом разгаре. Она не очень понимала, почему на ее долю выпал сегодня такой утомительный день. И почему она должна ехать куда-то и что-то шить. Но спрашивать об этом после всего, что было, казалось ей верхом идиотизма. Все равно, что задавать дурацкие вопросы во сне. И потом, во сне от этого всегда просыпаешься. А вот просыпаться ей сейчас совершенно не хотелось.

Округлый, желтый с красным, трамвай № 17 пришлось брать силой. Не ее, конечно. Он затолкнул ее на подножку, на которой уже висели гроздья людей, а потом припечатал собой. Ей показалось, что кости у нее хрустнули, и она вдруг, с неведомой доселе заботой, обеспокоенно подумала о том, кто, доверчиво поджав лапки, прижился у нее внутри. Раньше ей такие мысли в голову не приходили. Раньше ей эгоистично казалось, что она неизлечимо больна.

Она ехала в этом трамвае, уткнувшись носом в прелое пальто какого-то затхлого гражданина, сдавленная, как цыпленок-табака, и впервые в жизни остро чувствовала, что счастлива.

Когда они наконец притащились к нему на Дегтярный, темп снизить он ей так и не позволил. Но радость пришла уже оттого, что она сняла наконец ботинки. Надев какие-то громадные тапки, прошаркала на кухню ставить чайник и варить картошку.

Квартирка была маленькая и очень чистая.

В коридоре и на кухне блестели на полу покрашенные в терракотовый цвет доски. Обворожительно пахло свежей краской, хоть ложись на пол и катайся, как мартовская кошка. Запах этот Флоре ужасно нравился.

Она впервые оказалась в квартире, где нет никаких соседей. После войны рухнувший дом отремонтировали, и по какому-то странному недочету на двух этажах оказались аппендиксы, которые так и оставили самостоятельными.

И когда он наконец усадил ее на деревянную табуретку и стал ставить на стол чашки, она позволила себе внимательно его рассмотреть. Нет, даже если бы он был хромой и кривой на один глаз, она бы смотрела на него с точно таким же чувством. Она одобрила бы любое его обличие. Она уже не понимала, какой он, потому что привыкла, что он тащит ее за руку. Рядом с ним было уютно. Потому что веяло от него такой мощной теплотой, что какая-то там внешность не имела ровным счетом никакого значения.

Да и не было в нем ничего особенного. Был он крупный, мужикастый, русоволосый. Самый что ни на есть обычный. Вот только Флора таких в своей библиотеке никогда не видала.

– Ну, как настроение? – спросил он, делая ей бутерброд и на мгновение цепко впившись в ее зрачки. И улыбнулся. – Выглядишь прекрасно. Для смертника. – И, заметив ее неловкость, с воодушевлением предложил: – А поехали, Хлорка, со мной? Посмотришь на бескрайние просторы Родины. Пристроим тебя куда-нибудь. Поварихой например. Я тебя с моей Таней познакомлю. Такая жизнь начнется! Нам люди всегда нужны.

Много раз потом она вспоминала этот день. И думала передумывала, что могло бы из всего этого получиться, если бы она тогда согласилась. Если бы бросила свою библиотечную жизнь, авторитарную маму, если бы поехала на край земли, где живут и работают совершенно незнакомые ей хорошие люди.

Да нет, ничего бы у нее не получилось. Она сразу это поняла, когда услышала о «его Тане». И хоть, как ей казалось, даже мысли такой не допускала, что может иметь к нему хоть какое-то отношение как женщина, а видно, все-таки сама себя обманула. Иначе почему стало ей так от этой Тани грустно?

А может, она просто себя уговаривала, что все равно ничего у нее бы не получилось, чтобы не сожалеть о прошлом. Ведь теперь, когда она получила так много тайных знаний вместе со всеми, кто собирался у Анны Яковлевны на квартире, она точно знала, что сожалеть о прошлом нельзя. Это разрушает будущее.

Но он все-таки сделал для нее то, о чем она не посмела бы даже помыслить. Узнав от нее, в конце концов, истинную причину всех ее бед, он думал недолго.

– Так, так, так. – Он сосредоточенно барабанил пальцами по столу. И разговаривал вроде бы сам с собой, глядя в пол: – Значит, что ты собираешься делать, ты не знаешь… Так, так. Ну, и что мы должны предпринять в сложившейся ситуации? – Он потер переносицу. –

Я предлагаю тебе одну вещь. Только не пойми меня неправильно…

Через десять минут, допив на ходу чай, они опять выбежали из дома. И он опять тащил ее на буксире. Флора со своей медлительной речью так и не успела ни возразить, ни членораздельно поблагодарить. Уже через полчаса они, под возмущенные крики уборщицы, перепрыгивали через тряпку, заметающую следы последних на сегодня счастливых женихов и невест.

Без пяти семь они вломились в маленькую конторку районного ЗАГСа, и он сунул ей под нос пустой бланк заявления и ручку.

У них над душой демонстративно стояла работница ЗАГСа в застегнутом на все пуговицы пальто. И не уставая, повторяла металлическим голосом:

– ЗАГС закрывается, товарищи. Имейте совесть! Брачуйтесь в рабочее время!

Флоре было ужасно неудобно под взглядом этой дамы спрашивать такие вещи, которые женщине, вступающей в брак, неплохо было бы выяснить значительно раньше. Она просто пихнула его легонько в бок, и они, как по команде, вписали свои данные, а заодно и познакомились.

Тут она и узнала дату его рождения, отчество и фамилию. А имя его к этому времени она знала уже целый день…

Заявление Флора потом забрала. И оно так и хранилось в правом ящике буфета вместе со всеми важными бумагами. Это было единственное свидетельство того, что у Женьки Невского был отец. Печать в паспорте ставили только через три месяца. Но вернуться для этого он просто не мог. А через шесть – его уже не было на свете. Флора узнала об этом случайно. От своей старенькой соседки Клавдии Петровны.

Тайга далеко не всегда бывает гостеприимной.

Глава 10
Белая ночь

К телефону Альбину просили постоянно. Мама смотрела на нее косо. Иногда не выдерживала, заходила после очередного звонка к ней в комнату и раздраженно отчитывала:

– О чем ты думаешь? У тебя экзамены! Сколько можно болтать по телефону? Я тебя просто звать не буду, так и знай!

Альбина с независимым видом молчала и продолжала заниматься своими делами.

– Я с тобой разговариваю! – кричала мама.

– Я слышу, – спокойным до омерзения голосом отвечала Альбина.

– Что ты слышишь?!

– Что ты разговариваешь. Только, по-моему, ты орешь.

– А как мне на тебя не орать, интересно? Ветер в голове. В институт не поступишь, стыд какой будет!

– Да при чем, при чем здесь телефон и мои разговоры? – возмущалась Альбина. – Может, у меня задание узнают и ответы сверяют.

– Что-то я не слышу, чтобы ты ответы диктовала, – язвительно замечала мама.

– А ты что, подслушиваешь? – Альбина оскорбленно смотрела на мать.

Так обычно заканчивались все их разговоры.

Звонили Альбине, конечно, далеко не по поводу задачек и ответов. Ирка все время обсуждала с ней фасон выпускного платья и его цвет. Рассказывала всякие истории, при прослушивании которых Альбина вполне ограничивалась замечаниями вроде «вот это да!».

А еще через каждые два часа ей звонил Акентьев. Он рассказывал ей ровно один анекдот и прощался. Сначала он ее удивлял. Потом она привыкла. А когда он звонить переставал, начинала чего-то ждать.

Как-то странно у них получилось. После ссоры у Маркова все сильно изменилось. Наглый Акентьев взял и извинился перед ней. Да не просто так, а при всей компании. А в качестве компенсации морального ущерба пригласил ее в БДТ, где работал его отец. Отказаться было совершенно невозможно. И потом Пахомова так на нее смотрела, что ради одного этого взгляда надо было идти. Ей ужасно приятно было обставлять девчонок и заставлять их ревновать, даже если сам предмет этой ревно-сти был ей даром не нужен. Просто был в этом восторг победителя. А Альбина в душе желала быть только первой.

В театре он совершенно задурил ей голову тем, что повел ее за кулисы, где она внезапно почувствовала себя как дома. Запросто познакомил ее с известным актером, назвав его дядей Славой, и угостил ее дорогим коньяком.

Вида она не подавала, но на самом деле была польщена. Вспоминая уроки своей искусной бабушки, она старательно изображала легкую скуку. Восхищенно на слова его не реагировала. Когда ей хотелось открыть рот и захлопать глазами, сдерживалась. В общем, контролировала себя железно.

Но праздновала в душе победу своей красоты над хамоватой распущенностью избалованного наглеца. Сама-то она его приметила давно.

Теперь она не боялась себе признаться в том, что невзлюбила его сразу же, как только он перешагнул дверь их класса, только потому, что почувствовала, что эта жертва ей не по зубам. Проигрывать она не хотела. А потому сразу перешла к легкой неприязни. Хотя это никоим образом не помешало им оказаться в одной компании. А иначе и быть не могло. Акентьев резко выделялся среди парней. А Альбина среди всех старшеклассниц в школе.

Ей казалось, что теперь справедливость восторжествовала.

О Невском она вспоминала редко. Его вытеснил Акентьев. Только отношения с ним были абсолютно противоположны во всем, как бы вывернуты наизнанку. Верховодила теперь не она. Хоть пыталась скрыть это всеми силами. Зато ей нравилось, когда в школе на них смотрели. Вот только для этого ей иногда приходилось самой искать повод для того, чтобы подойти. А иногда, на какие-то мгновения, ей казалось, что это он с ней скучает и просто терпит ее присутствие. И тогда что-то внутри подсказывало, что победу праздновать преждевременно. И она начинала скрупулезно обдумывать нюансы своей стратегии. В шахматы бабушка научила ее играть не зря.

Женька перебирал в уме тысячи вариантов примирения и частичной реабилитации в ее глазах. Но все было не то. Она уходила от него все дальше. И возвратить то прекрасное время, когда им было просто и легко вместе, не представлялось возможным. Иногда он тешил себя долгосрочными перспективами, яркими картинами своих подвигов во имя любви: он отслужит в армии, потом выучится и станет военным врачом, у него будет отпадно красивая форма и погоны со змеей над чашей. Он будет всесилен и могущественен. И она, конечно, поймет, как ошибалась.

И этот момент, когда она поймет, он просматривал в своем воображении по сотне раз.

В своих мечтах иногда он оставался глух к ее стенаниям. А иногда пригревал ее на своей украшенной орденами груди.

Спасала его в эти мучительные дни только необходимость работать, учить и вникать в предмет. Экзамены надвигались, как асфальтовый каток. И никто их для Женьки по состоянию безответной любви не отменял.

На последних неделях мая уроки просто слились в один тотальный опрос и письменные контрольные. Это помогало забывать о предмете сердечных страданий. Но очень ненадолго. Потому что стоило оторвать глаза от тетрадки, как они тут же натыкались на ее склоненную голову.

Он чувствовал, как в эти минуты стучит в голове счетчик, отсчитывая последние часы ее досягаемости. Сейчас все зависело от него самого. Потому что Альбина – вот она. Только действуй!

Он остро помнил, с каким искренним восхищением смотрела она на него, когда узнала, что он пошел работать в больницу. И, как волшебное заклинание, он повторял себе – поступок!

Поступок!

Не имеет смысла объяснять, оправдываться. Слова не имеют значения. Засчитываются только дела. Нужно совершить какой-то поступок. Что может опять вызвать в ее глазах такой настоящий свет? Чего она в тайне от него ждет? Ведь не может же такого быть, чтобы она о нем просто забыла, вычеркнула его из памяти. За что? Так не бывает. Просто она обиделась и ждет от него каких-то правильных, с ее точки зрения, действий. Как знать? Если бы он узнал, он сделал бы все, чтобы заслужить ее внимание.

Но мысли, которые приходили ему в голову, были одна нелепее другой. Все какие-то отчаянно-истеричные. Он сам себе не понравился и покачал головой. Он вообще в последнее время перестал себе нравиться. И не потому, что стал хуже или начал предъявлять к себе какие-то повышенные требования. Нет, просто он видел себя ее глазами, каким-то изначально недобрым взглядом. И чем больше погружался в самокопание, тем больше разочаровывался. Да, она права. Да почему она должна обо мне думать? Я – ничтожество. Ей со стороны виднее.

– «Пушкин. Лирика». Кто пойдет отвечать?

Тамара Васильевна окинула класс жаждущим жертвы взглядом. Все опустили головы. Отвечать идти никому не хотелось. Так уж у них повелось – когда кто-то читал перед классом стихи, на задних партах непременно кто-нибудь начинал тихонько ржать. И говорить при этом: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим», никто не желал. У них теперь каждый урок этой последней недели превратился в репетицию экзамена.

– Можно я?

Все удивленно посмотрели на Невского. Никто никогда не видел, чтобы он поднимал руку и рвался к доске.

– Ну, иди… – Тамара Васильевна была даже как-то приятно удивлена. Видимо, записала это на счет своего педагогического таланта. Расшевелила даже тех, кто всегда отсиживается.

Он вышел к доске. Длинный, так и не соизволивший подстричь свои падающие на глаза светлые волосы. Он сцепил руки за спиной, как плененный, и, повернув голову в сторону окна, глядя на дом напротив, стал довольно уверенно, но без всякого выражения проговаривать общую часть билета. Когда же дело дошло до самой лирики он сказал:

– В 1831 году Пушкин писал:

 
«В твоих умных глазах
мне смеется сама красота…»
 

И теперь он нашел глазами Альбину и читал стихи, которые она знала наизусть, только ей одной. И выражение в его голосе появилось, и лицо стало другим. Взрослым и страдающим.

А она оцепенело следила за его губами и больше всего боялась, что сейчас он дойдет в стихах до ее имени. И случится катастрофа глобального масштаба. Но дойдя до этого места, он чуть запнулся и произнес:

 
– …Среди серой толпы,
что плывет неизвестно куда,
вдруг проглянет улыбка Джиаконды,
сердца озаряя….
 

И пока он заканчивал с последними строками про звезду, она уже ничего не слышала. Потому что к ней со следующей парты, как по команде, с немым вопросом в глазах одновременно обернулись Пахомова и Губко. И в их лицах она прочла разочарование. И Альбина готова была провалиться сквозь землю, только бы не видеть этого недоумения в их глазах.

– А где ж ты такие стихи-то у Пушкина выкопал? – нахмурившись, осторожно спросила Тамара Васильевна. Она чувствовала, что абсолютно не владеет сложившейся ситуацией. Еще и потому, что до конца не была уверена, что стихи эти написал не Пушкин. А вдруг он? Тогда она сядет в большую лужу. А ведь она – учитель литературы. И как-то не удосужилась прочесть Пушкина от корки до корки. Единственное, что она точно знала – она такого в билете не писала.

– А это не Пушкина стихи, – ответил ей Невский громко. – Это мои.

И тут Альбина не выдержала. Она вдруг вскочила со своего места за последней партой и нервно крикнула:

– Неправда! Не твои! Ты просто бумажку мою с этими стихами нашел и присвоил их без спросу!

Все в классе повернули к ней головы.

– Они на разных бумажках были… – сказал он, как-то странно на нее глядя. И от этого печального, всепрощающего упрека в его взгляде ей стало так мерзко на душе, что она, не спросив разрешения, встала и решительно вышла из класса.

– Вихорева! Куда это ты? – крикнула вслед Тамара Васильевна, сделав маленький шажок в сторону двери, но, раздираемая противоречиями, все-таки осталась в гудящем, как улей, классе. А Невский пошел на свое место в колонке у стены, да только к парте не свернул, а вышел за дверь.

– И этот туда же! – всплеснула руками Тамара Васильевна, но никак не воспрепятствовала происходящему. Во-первых, потому что ничего не понимала. А во-вторых, потому что боялась, что на шум в классе зайдет завуч Иван Афанасьевич Бойков с дергающимся от контузии лицом. И ей опять будет неловко.

– Ты чего-нибудь понял? – спросил Марков у Акеньева.

– Я все понял. И довольно давно.

– И что?

– Что Альбина – дура. А Невский – придурок.

Он слышал ее шаги за поворотом в маленькую рекреацию. Он прибавил шагу, но увидеть ее не успел. Она скрылась в девчоночьем туалете. Двери в нем не было. Зеркала и рукомойники видны были прямо из коридора, чтобы учителям было удобнее отлавливать тех, кто опоздал и скрывается в туалете.

Но она спряталась за углом.

– Альбина! – позвал он. – Зачем ты так?

Она промолчала.

– Ведь я же даже имени твоего не назвал…

– А кто тебя, вообще, за язык тянул? Я же просила… Никогда. Идиот несчастный! Убирайся отсюда! И вообще, оставь меня в покое! Навсегда! Видеть тебя не хочу! – кричала она ему из глубин туалета.

Ее слова отражались от кафельных стен и гулко таяли в высоте четырехметрового потолка. Он повернулся и ушел. А над его головой истерично зазвенел школьный звонок.

А когда он зашел в класс за портфелем, кто-то сзади взял его за плечо. Он обернулся и встретился с холодными глазами Акентьева:

– Смотри-ка, Проспект, как странно твои стихи действуют на девиц. Некоторых прям сразу несет в туалет.

Не опуская глаз, Невский снял его руку со своего плеча. Посмотрел еще мгновение и прошел мимо него к дверям.

А потом начались экзамены. И, по воле судьбы, на литературе ему попался именно тот билет с лирикой Пушкина. Тамара Васильевна даже вздрогнула.

– Ну ты уж давай, Невский, соберись. И без самодеятельности.

И о чем-то шепотом начала переговариваться с пожилой Евдокией Николаевной, русичкой параллельного класса, которая наверняка читала всего Пушкина. Невский нервно на них оглянулся. Он был абсолютно уверен, что говорят они сейчас о нем и его нелепом подвиге.