Текст книги "Сердце льва"

Тим (1979)

Март наступил незаметно. Жутко заорали женихающиеся коты, девушки похорошели, заневестились, с крыш похотливо свесились фаллосы сосулек. А как же иначе, весна – пора любви, томления и взбудораженных гормонов. Время Эроса, Венеры и Кондома. И несусветных глупостей. Вот и Юрка Ефименков не уберёгся, получил купидонову стрелу аккурат в чувствительное место. И ведь нашёл в кого влюбиться – в первую геофаковскую красавицу, четверокурсницу Галю Охапкину. А Галя была девушкой хваткой и цену себе знала, вращалась исключительно в преподавательских кругах. Фигуристая, смышлёная, родом откуда-то с хутора близ Диканьки, она умело пользовалась тем, что так щедро отвалила ей природа, – упругими бёдрами, высокой грудью, смазливой, с румянцем во всю щеку мордашкой. Да чтобы с каким-то там худосочным третьекурсником? Тьфу! Хай ему бисов!

И что только Юрка не делал – подарил Гале своё фото, красочно изображающее его в роскошном йоко-гири, звал её в кино на «Как украсть миллион» и «Этот безумный, безумный, безумный мир», презентовал цветы, книги и даже как-то раз духи, но ничего не помогало. «Юрочка, ты такой забавный, хороший. Мальчик. Нет, нет, я занята».

Совсем дошёл бедный Ефименков, побледнел, спал с лица и не в силах более бороться с искусом попросил совета у Тима: «Ты, сподвижник по пути, брат по духу, скажи истинно, как же мне, идущему с тобою рядом, быть?» О харакири, добровольной кастрации и тайном умыкании объекта страсти речь, естественно, не шла, не те времена. «Не знаю пока, брат», – честно признался Тим и в свою очередь, не откладывая на потом, обратился за мудростью к Лене.

– Эй, кто тут у нас рыжая ведьма и знаток оккультных прибамбасов? Что нужно, дабы произвести на девушку должное половое впечатление? У девушки голубые глаза, а все остальное жопа.

Разговаривали вечером на измятой Лениной постели. Тихон, обожравшись рыбы, дрых себе без задних лап на кресле, в комнате было полутемно и сурено, а за стеной тихо и необитаемо – неведомые мореплавающие родичи опять отчалили куда-то за горизонт. Ладно, и без них хорошо – в страсти изойти любовным потом, а после расслабляться в сладостной истоме, вкушая экзотические, недавно появившиеся в продаже плоды – грейпфруты. Именно так, как советовали газеты: «Плод следует разрезать пополам, затем поверхность мякоти засыпать сахарным песком, а затем выделившийся сок следует брать ложечкой».

– Голубые, говоришь, глаза? – Лена слишком глубоко черпанула ложечкой, и тягучая капля упала ей на грудь. – А остальное жопа? Ах ты, баловник!

Она сидела на кровати по-турецки и здорово напоминала индусскую богиню Кади, такая же прекрасная, пышногрудая и манящая, правда, двурукая и выпачканная не в крови, а в грейпфрутовом соке.

– Не шевелись. – Тим подполз поближе, с чувством, чтоб добро не пропадало, облизал её сосок. – не для себя стараюсь, для друга. Его девушки хорошие не любят. Ну присоветуй чего-нибудь, ваше сиятельство, сделай милость. Этакое магическое.

– Ну, приворотов существует множество. – Лена игриво улыбнулась и, упав на спину, капнула грейпфрутом на другой сосок. – Можно высушить и стереть в порошок сердце голубя, печень воробья и семенники зайца, прибавить равное количество спермы и дать съесть объекту страсти. Можно скрутить винтом две свечи, приговаривая: «Как эти свечи свиты вместе, так и мы с тобой будем свиты», потом зажечь их перед образами и представлять со всей страстностью, как будешь нежить особу, которой хочешь обладать. Можно положить на её пути замок, а когда она переступит через него, запереть и ключ выбросить в воду, сказав про себя: «Как замок теперь никто не откроет, так и нас с тобой никто не разлучит».

Лена подождала, пока Тим слижет весь сок, и медленно, сладострастно улыбаясь, выжала грейпфрут себе на лобок.

– И ещё я вспомнила отличное средство. Будешь послушным мальчиком, расскажу. Так, так, ещё, молодец… Ладно, слушай. Помнишь, я рассказывала про друга моей прабабки барона фон Грозена? Так вот, дом его стоит на особом магическом месте, откуда есть выход таинственных могущественных сил. Словом, если в конце последней четверти луны залезть на крышу, взяться обеими руками за флюгер, а он, если ты помнишь, сделан в форме пса, и загадать заветное желание, оно обязательно исполнится. Но этот твой друган должен отыскать дом фон Грозена самостоятельно, таково условие. Ничего, пусть погуляет по Фонтанке, остынет, может, и не захочется ему лезть на крышу.

Далее она рассказывать не стала – и так все было ясно. Дом, крыша, флюгер… Украл, выпил, в тюрьму…

– Мистика какая-то, хреновина, чертовщина, – сказал на следующее утро Ефименков, прослушав информационное Тимово сообщение, однако купил справочник астронома и улизнул с занятий фланировать по Фонтанке.

С неделю околачивался Ефименков на её берегах, гулял, учил таблицы фаз луны, дышал свежим слухом, играл то ли в Пуаро, то ли в Пинкертона, то ли в Шерлока Холмса. Наконец ранним утром позвонил Тиму домой.

– Есть! Нашёл!

И засмеялся блаженно, словно сын турецко-подданного, отыскавший последний, двенадцатый стул. В тот же день после третьей пары были устроены рекогносцировка на местности, а потом и военный на той же самой местности.

– Значит, не соврала рыжая, – подумал вслух и, прислонившись задом к ограждению на Фонтанке, пристально уставился на двухэтажный особняк. – И ты, флюгер и впрямь как собака Баскервилей…

– Два этажа, ерунда, – сказал возбуждённый Ефименков. – Я уже смотрел, пожарная лестница есть. И сегодня как раз луна идёт на убыль. Сама природа шепчет. Это ведь детсад, никто не дёрнется. Раз, два – и бобик сдох.

В предвкушении блаженства в компании Охапкиной глаза его сверкали похотью.

На том и остановились: брать детсад сегодня же. Природа благоприятствовала мероприятию. День, и без того пасмурный, быстро превратился в ночь, тёмную, безлунную, сочащуюся отвратительным дождём. Погодка – хороший хозяин собаку не выпустит. Только вот железному барбосу на крыше детсада деваться было некуда, и он терпеливо сносил балтийскую меланхолию. Привык за столько лет. Даже поскуливать перестал, гоняясь за своим хвостом. С годами поумнел, остепенился, насмотрелся на двуногих с высоты. Сколько их прошло по этим берегам – в ботфортах, туфельках, обмотках подкованных солдатских сапогах, полуботинках на «манной каше». Вот ещё двое, носит их нелёгкая. Не спится им в такую-то ночь, когда весь мир расчерчен гнусной сеткой мороси. Явно не с добром пришли ишь как озираются. Не иначе воры.

А пришли это Ефименков с Тимом, мокрые, продрогшие, но настроенные решительно. Операция по глобальному решению полового вопроса вступала в свою предваряющую фазу.

– Тим, прикроешь, если что. – Юрка, подпрыгнув, ухватился за нижнюю ступеньку лестницы, хотел было подтянуться, не смог и принялся отчаянно трепыхаться, упираясь изо всех сил ногами в водосточную трубу.

Скоро не выдюжили ни пальцы, ни ржавая, держащаяся на честном слове труба. На её флейте Ефименков сбацал не ноктюрн, а похоронный марш. По тишине. Зато приземлился беззвучно, умело группируясь, как и учил сенсей, по принципу мягкое на твёрдое. Правда, здорово ушиб локоть, копчик и основание черепа. Пришлось Тиму подставлять плечо и подталкивать Юрку в зад, дабы обеспечить его успешное восхождение к треклятому флюгеру. И вот оно состоялось – гулко заиграла кровля, и послышался звук удара чем-то мягким о железо. Затем громко выругались, заскользив, поднялись и пошли топотать дальше. Наконец, наступила тишина. Только продолжалась она недолго.

Лязгнул оглушительно засов, и из особняка выскочила фигура, плечистая, в ватнике, настроенная весьма воинственно. Мигом сориентировавшись в обстановке, она бросилась к пожарной лестнице ловко ухватилась за ступеньку и без труда бы взобралась на крышу, если бы Тим не рванул её за ноги – Ефименков нуждался сейчас в полнейшем медитативном покое. Хорошо рванул, от души.

– А, так ты, сука, у них на шухере? – прорычала фигура, поднимаясь из лужи, и целенаправленно, со зловещим спокойствием стала приближаться к Тиму. – Значит, падлы, на госсобственность хвост подняли?

Сомнений не оставалось, пахло дракой, крупной, решительной и бесповоротной. И пусть, Тим резко выдохнул по системе ибуки, сместил центр тяжести в «киноварное поле», сакральное место сосредоточения «ки», и занял глубокую, устойчивую позицию дзенку-цу-дачи. Все как сенсей прописал. Глаза его мерили дистанцию, лицо было покойно, губы улыбались – пускай, пускай только сунется, сразу узнает всю сокрушительную мощь традиционного боевого карате.

Фигура сунулась. Как-то неожиданно, слишком быстро, чтобы поймать её на стоп-удар. Вышла себе спокойненько на среднюю дистанцию и как начала работать сериями, только держись. Какие там блоки, подставки, активная защита и встречная техника. Остаться бы живу. Получив «двойку» под дых, Тим и сложился вдвое, тут же схлопотав под глаз, а затем в челюсть, залёг, скорчившись, подобрал ноги к животу и приготовился к самому худшему. Боли, правда, он не чувствовал, только безмерную обиду и горечь. Вот тебе и карате-до, энергия «ки», непобедимый дух-разум.

Не сопротивляясь, он дал себя поднять, поставить на ноги и доволочь до дверей детсада. Потом сильные руки потащили его наверх, по узкой винтовой лестнице, в маленькую комнатуху на самом чердаке. От лёгкого толчка он уселся на кровати, пыхнул, заставляя зажмуриться, свет, и давешний голос, но не злой, а удивлённый, спросил:

– Мужик, ты кто?

– Хрен в пальто…

Тим в порядке проверки поцокал зубом, расклеил заплывшие глаза и прищурился, подслеповато всматриваясь, – напротив с ухмылочкой стоял он сам, собственной персоной. Не призрак, не зеркальное отражение – сиамский близнец в ватнике и рваных трениках, с пудовыми кулаками. Ну и ну…

– Слушай, отвернись или дай тазик, – попросил он сиамского и, сдерживаясь, сделал судорожное движение горлом, – блевать тянет.

И был тут же препровождён в сортир, где высморкал кровь, омыл раны и смог дать вразумительное объяснение. Незнакомец же, узнав, что Тим не вор, а помогает другу, проявил человеколюбие и облагодетельствовал его мокрым полотенцем, сказав веско и сурово:

– Фигня это все. И не дай Бог, если этот твой Ефименков мне фальцы на крыше порушил.

Фигня не фигня, а подействовало. Через неделю счастливый Ефименков лечился от свежезацепленного триппера.

Хорст (1959)

– А я ведь помню вашу матушку, штурм-банфюрер. – Борман ностальгически вздохнул, глубоко засунул руку в карман мешковатых брюк и незаметно почесался. – Кристальной чистоты души была женщина. А умна, а шикарна. Да, пусть будет ей земля периной…

Полное, одутловатое лицо его затуманилось, бульдожьи глазки блеснули влагой – как все очень жёсткие люди, он был крайне сентиментален. Ах, баронесса, баронесса. Какая женщина, правда, костлявая. А лобок вообще словно бритва. Впрочем, об усопших или хорошо, или никак. Спи спокойно, майне кляйне медхен.

– Русский осколок, партайгеноссе, разворотил ей матку. – Хорст выпрямился в кресле и выказал немедленную готовность идти рвать глотки всем врагам рейха. – Она умирала мучительно, в страшных корчах.

– Да, да, мы, немцы, имеем свирепое право на мщение.

Борман и сам сделался свиреп, рявкнув, выпятил губу и посмотрел на стену – волчьи, пёсьи головы, золочёные щиты, вычурная вязь геральдики. Рыцарские гербы, длинной вереницей, светлая память о павших товарищах. Они – гербы, не товарищи – стройно вписывались в убранство кабинета, ладно стилизованного под баронский зал замка Вевельсбург, что в Падеборне. Центральную часть занимал внушительный дубовый стол, похожий на тот, что принадлежал некогда славному королю Артуру. Кресла в количестве чёртовой дюжины обтянуты свиной кожей и несли на высоких спинках серебряные пластины с затейливыми вензелями.

– Так вот, к вопросу о святом мщении, штурмбанфюрер. – Борман оторвал взгляд от стены, страшные его глаза в упор уставились на Хорста. – Материалы, что вы доставили, не имеют цены. Наши аналитики считают, что этот русский Барченко сродни еврею Риману, славянину Тесле и опять-таки еврею Эйнштейну. Сам фюрер хотел встретиться с вами, отметить ваш вклад в дело возрождения могущества рейха. К сожалению, не смог, срочно вылетел на Тибет.

Как, Гитлер жив? По идее, Хорсту следовало бы изумиться, выпрыгнуть из массивного, с резными ручками кресла. Увы… За три неполных дня проведенных в Шангрилле удивить его чем-либо уже было сложно. Необъятная – с зимними садами, стадионами, искусственными водоёмами база, исполинские, куда там капитану Немо, подводные лодки, тарелки, летающие один в один как НЛО – все это поражало воображение и казалось материализовавшимся фантастическим сном. Так что жив фюрер – и ладно. Всучить недалёким русским обугленные трупы двойников – дело нехитрое. Пусть смотрят им в зубы и тихо радуются.

– Однако как ни крути, штурмбанфюрер, этот ваш Барченко всего лишь теоретик, – Борман сделал вялый жест рукой, и в хриплом, лающем его голосе послышалось презрение. – Формулы, выводы, моральные сентенции. Словоблудие, свойственное славянам, отсутствие немецкой хватки и арийского практицизма. А возрождающейся Германии не нужны вербальные поллюции, ей нужны конкретные дела. Вы понимаете меня, штурмбанфюрер? – Он вдруг с лая перешёл на крик и потряс паучьим волосатым пальцем, отчего сразу сделался похож на рассерженного школьного учителя: – Вы показали себя с лучшей стороны, вы молоды, энергичны, вы стопроцентный ариец. Так что же, дьявол побери, мешает вам найти этот чёртов кристалл? Я хотел сказать, магический.

Лоб его пошёл морщинами, плечи передёрнулись, ноги топнули по каменному – все было в лучших традициях рейха, поменьше слов, побольше дела.

– Око Господне, партайгеноссе. – На вдохновенном лице Хорста запечатлелось уважение напополам с решимостью. – Яволь, дайте только срок.

– Найдите его, штурмбанфюрер, найдите во имя памяти всех убиенных немцев!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
КОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ

Хорст(1964)

Шёл лунный месяц Рамадан, девятый по исламскому календарю. Вот уже неделю все правоверные каждодневно постились, «с момента, когда можно отличить белую нить от чёрной, и до захода солнца», – надеясь попасть после смерти в рай, открытый лишь для тех, кто следует умеренности при жизни. Зато после захода, если позволял кошелёк, – бриуаты, треугольные, аппетитно хрустящие пирожки с мясом и курятиной, таджины, тающие во рту гуляши, бастеллы – круглые слоёные, с начинкой из жареных голубей и миндаля, традиционные, с томатом и зеленью супы шорпы и, само собой, кускус с телятиной, бараниной или, под настроение, с рыбой. Именно так, по высшему разряду, Хорст и принимал одной каирской ночью своего позднего гостя – пожилого крестьянина-рейса в чистом по случаю праздника белом джелалабьяхе. Как и подобает председателю всеегипетского подотдела общества советско-арабской дружбы, такой же крепкой, как Асуанская плотина, братски возводимая на первых порогах Нила. Хорст, с уважением порасспросив гостя о детях, внуках, видах на урожай, пригласил его к милда, низенькому круглому столу с бортиками, где была сервирована кеайя, разнообразная закуска в маленьких тарелочках. И хотя правоверному мусульманину полагается в таких случаях, прежде чем навалиться на еду, возблагодарить аллаха и съесть для начала что-нибудь лёгонькое, финики, например, араб без церемоний взял кефту, жаренный на решётке шарик баранины жадно раскусил и всем видом показал, насколько хороша она, советско-арабская дружба.

Звали его Ибрагим – старый рейс Ибрагим, а познакомился с ним Хорст недели две назад неподалёку от Ахет-Хуфу, по-простому пирамида Хеопса. Был жаркий, исходящий пылью, крикливо-суетливый полдень. Над пирамидой тучами кружились голуби, а у подножия – туристы, мелкие торговцы, алчущие клиентуры рейсы. Жизнь не затихала на древних скалах тысячелетнего Ростау. Однако настроение у Хорста было похоронным. Только что он вылез из Ахет-Хуфу на Божий свет и физически, каждой своей клеточкой ощущал немыслимое бремя гигантской пирамиды. Вот уже неделю его мучила навязчивая мысль, смешно сказать, о каком-то там папирусе времён позднего Среднего царства. Выполненном иеротическим письмом, плохо сохранившимся и несомненно являющим собой копию с какого-то раннего оригинала. Назывался сей папирус Весткарским в честь одной эксцентричной дамы, передавшей его безвозмездно в дар науке, и рассказывал о фараоне Хеопсе, собиравшемся соорудить в своей строящейся пирамиде некие тайные палаты на манер тех, что были в храме Тота. И все было бы ничего, если бы не другой папирус, так же периода Среднего царства, содержащий «предостережение Ипувера», в нем старый жрец сетует, что канули золотые времена и «нет уже тех достойных, кто может забрать то нечто, спрятанное в пирамиде». Значит, нечто, спрятанное в пирамиде? Уж не в секретных ли палатах фараона Хеопса? Без малого неделю Хорст лазил по Ахет-Хуфу, прикидывал так и этак, простукивал стены, чуть ли не обнюхивал Большую галерею, камеру царя и комнату царицы, с непониманием посматривал на массивный, из крепчайшего гранита саркофаг – как его вытесали, из цельной-то глыбы? Это в эпоху-то медно-каменной культуры? Нет, трижды прав Шампольон, по сравнению с древними мы, европейцы, словно лилипуты. Ишь чего понастроили. На площади основания Ахет-Хуфу можно разместить храм святого Петра, а также Миланский и Флорентийский соборы вместе с Вестминстерским аббатством. Наконец Хорст плюнул на ортодоксальную археологию и стал подумывать о методах Бельцони, добывавшего раритеты при посредстве тарана и динамита. Вот тут-то ему и повстречался рейс Ибрагим, дочерна загорелый, беззубо улыбающийся, в донельзя истёртом выцветшем джилалабьяхе.

– Салам алейкум, товарищ, – безошибочно угадав в Хорсте русского, поздоровался он, подкрутил седеющие усы и доверительно сообщил: – Это ведь я водил Картера к Тутанхамону, я лучший проводник во всем Египте. Ты, товарищ, со мной ходи, мне бакшиш плати, я тебе такое покажу. Э, рубли не надо, доллары давай, фунты, марки.

Глядя на него, создавалось впечатление, что за двадцать пять зелёных он завернёт вам Ахет-Хуфу в шёлковую бумагу или по крайней мере попытается это сделать. А уж за тридцать пять – откроет все тайны древней земли Кем. Хорст не долго думая дал ему полтинник. И Ибрагим честно вывернул перед ним наизнанку все достопримечательности Мем-Фисского акрополя: «поля пирамид» в Дашуре, Сак-ре, Абусире, Завиет эль-Ариане и в Абу-Руваше. Казалось, мигни только Хорст, и перед ним откройся ворота в Дуат, бренное обиталище душ усопших. А ещё Ибрагим знал множество историй – про негасимые светильники гробниц, и про таинственный, светящийся во тьме сплав орихалк, и про загадочную, ныне выродившуюся породу котов, с которыми в свою бытность фараоны охотились на диких гусей. Почему египетские краски не выцветают тысячелетиями? Почему эмблемой касты фараонов была очковая кобра, а жреческой – обыкновенная? Почему, почему… А вот насчёт тайных помещений в пирамиде Хеопса старый рейс молчал, отнекивался, нет, говорил, товарищ, не знаю. Мол, главная тайна Ахет-Хуфу совсем в другом. Когда халиф аль-Мамун в девятом веке с помощью огня и уксуса пробился в пирамиду, то обнаружил он не пустоту, как утверждают историки, а увидел две исполинские скульптуры, стоящие на пьедестале. Одна изображала мужчину с копьём в руке и была из золота, другая – из серебра и представляла собой женщину с пращей. Посреди того же постамента стояла ваза из неведомого минерала. Когда её наполнили водой, она весила ровно столько, сколько и пустая.

Третьего дня Ибрагим поведал Хорогу преинтереснейшую историю. Будто бы сын его пятой дочери, непутёвый Муса, тот что работает шофёром у господина Али, так накурился гашиша, смешанного с семенами дурмана, что, ничего не соображая, сел в машину и сдуру укатил куда глядят глаза в пустыню. Естественно, застряв, бросил грузовик, долго куролесил по пескам, распевая песни, а в районе старых каменоломен вдруг замолк, потому что натолкнулся на запечатанный вход. В гробницу, богатую, похоже, нетронутую мародёрами, местоположение которой Ибрагим готов указать… И надо торопиться, потому как у непутёвого Мусы короткий ум и длинный язык.

– Кушайте, уважаемый, кушайте: – Хорст с искренним радушием прижал ладони к сердцу, легко поднялся с пуфика и, вытащив бутылку необъезженной ещё «Белой лошади», вздохнул: – Ох, грех, грех… – Да, грех, грех… – в тон ему вздохнул араб, проглотил тягучую слюну и пальцами – пророк предписал есть руками – взял с блюда сочную брошетту, маленький закусочный шашлычок. – Но не такой уж и тяжкий. – Обмакнул мясо в соус и с презрением покосился на поднос, где стояли всевозможные напитки: соки, молоко, вода, ароматизированная флёрдоранжем. – На то они и грехи, чтобы их отмаливать. Аллах простит.

Все верно, как сказал один еврей: если нельзя, но очень хочется, то можно. Из чайных, доверху наполненных пиал. Под салат из жареного перца с запечёнными помидорами, цыплята с черносливом и мёдом, посыпанные кунжутом, и хрустящие бриуаты с голубятиной.

– А не кажется ли вам это странным, уважаемый? – тонко поинтересовался Хорст, когда уже изрядно прогалопировали на «Белой лошади» и принялись за запечённого барана, коего полагалось есть со смесью соли и молотого тмина. – Каких-то два десятка километров от Каира и – нетронутая гробница. Просто чудеса тысячи и одной ночи.

Конечно чудеса, если учитывать тот прискорбный факт, что основная часть захоронений на нильских берегах была осквернена ещё в эпоху фараонов.

– Что ж тут странного, товарищ. – Старый рейс отдал должное гранатовому соку и снова обратил своё внимание на баранину.. – Тот, кто имеет разум, в эту чёртову каменоломню не пойдёт. А глупцы оттуда уже не возвращаются. Скверное место, плохое. Слышал ли ты, товарищ, о коварной богине Миург, владычице миражей, дурмана и опьянения. – Ибрагим непроизвольно перешёл на шёпот и, оторвавшись от мяса, начал в одиночку запрягать «Белую лошадь». – Она умеет двигать по пустыне колодцы, перекатывать своим дыханием каменные шары, служащие ориентирами для погонщиков караванов. А скольких она заманила за черту реального мира в свою призрачную страну Миургию. Те люди, оборванные и высохшие, с полузакрытыми глазами, бродят от оазиса к оазису, из селения в селение, ничем не занимаясь, ни с кем не разговаривая. Что они видят, о чем они думают, знает только Миург. – Старый рейс глянул на Хорста поверх края пиалы. – Так вот в этой каменоломне можно запросто повстречать её. Как в своё время это случилось с царём Камбисом и его пятидесятитысячной армией. Никто не вернулся назад…

Настала тишина, нарушаемая лишь лопастями вентилятора да осторожными шагами буфетчицы, с почтением подающей кускус. Из уважения к гостю арабу, она была одета в мавританском стиле в шёлковые просторные шальвары, некое подобие кафтана и светло-голубую чадру.

– Что-то не пойму я, уважаемый, эту самую владычицу миражей. – Выждав, когда буфетчица уйдёт, Хорст скатал из кускуса шарик и одним движением большого пальца с ловкостью отправил в рот. – Камбиса с его войском ухайдокала, а непутёвому Мусе гробницу отдала. Где логика?

– Видимо, гашиш, смешанный с дурманом, размягчил её каменное сердце. – Рейс глубокомысленно пожал плечами, поставил пустую пиалу и, дабы , уклониться от темы, потребовал бумагу и карандаш. – Вначале через Нил, потом вот по этой дороге сюда, затем по той туда… Теперь направо через ров в каменоломни… Вот здесь по левой стороне ближе к началу. Темно-оранжевая скала с трещиной словно крест… Найдёте.

Сам он ехать во владения Миург отказался категорически.

Провёл ладонями по бороде, с достоинством поднялся и, не оглядываясь, направился к дверям. Было далеко слыхать, как стучит его тамариндовая палка по древней каирской мостовой.

Хорст повертел так и этак коряво нарисованный план, глянул на «Победу», прикидывая время до рассвета, морщась, закурил «Красный молот» и тронул выключатель селектора:

– Начальников секторов ко мне.

А когда прибыли начальники секторов – культурно-массового, спортивно-оздоровительного и общеобразовательного – все, как один, под потолок, с комодообразными плечами, одетые в рубашки «первомайка», белые бриджи «Дружба» и белые же тапки «Рот-фронт», Хорст коротко приказал:

– Получасовая готовность. Вооружение, снаряжение полностью. Баки под завязку. Выступаем по моему сигналу в составе отделения. Все, идите инструктируйте людей.

Выступили на рассвете, под заунывно-тягучие азаны муэдзинов. На двух с виду неказистых, но с американскими моторами «роллс-ройс» «газиках», в составе тяжеловооружённого кадрированного отделения. Проехали сонный после ночного обжорства Каир, переправились через широкий – редкий крокодил доплывёт до середины! – Нил и попылили древней дорогой, видимо, помнящей ещё и Ту-танхамона, и завоевателей гиксосов, а может быть, и самого первородителя Атума. Свернули, как сказал Ибрагим, налево, потом ушли согласно плану на право, и ехать вскоре стало некуда – пустыня заглохла дорогу в своё алчущее ненасытное чрево.

Хорст вылез из машины, взяв азимут по солнцу, ориентировался на местности – до района каменоломен оставалось ещё километров двенадцать По сыпучим дюнам, под палящими лучами, в призрачном, ощутимо плотном мареве… Ничего, дошли. Заброшенную каменоломню отыскали сразу в узкой долине, западную часть которой скрывали отроги гор, а восточную – высокий холм. Мрачное место, похожее на преддверие ада. Однако людей там хватало. Кто работал лопатой, кто махал кайлом, кто долбил тяжёлым, поблёскивающим на солнце ломом. А происходила вся эта археологическая суета возле той самой темно-оранжевой скалы о которой говорил старый рейс. Как видно, у непутевого Муссы и впрямь был длинный язык.

«Доннерветтер! Такую мать», – не обнаруживая своих эмоций, Хорст изучил в бинокль лагерь, отметил грамотное расположение палаток, прикинул приблизительное количество людей, глотнул из фляжки и посмотрел на заместителя, плечистого седого немца, работавшего ещё в гестапо у Мюллера.

– Ганс, со мной. Остальные – в прикрытие. Сейчас же второй его зам и начальники секторов сорвали с плеч автоматические винтовки и, перемещаясь короткими перебежками, взяли лагерь под контроль. На ровную мушку.

Командовала археологическим процессом на редкость привлекательная пышногрудая блондинка в белой рубашке с отложным воротником и коротких, до середины бёдер, шортах. Лицо было как у голливудской кинодивы – породистое, с правильными чертами и крайне самоуверенное. Сразу чувствовалась, что блондинка была дамой тёртой, с яйцами. И точно, она не стала задавать вопросы вроде «ду ю спик инглиш» или «шпрехен зи дойч». Нет, прищурилась недобро, хмыкнула оценивающе и улыбнулась Хорсту с Гансом как шаловливым детям..

Что, товарищи, заблудились? А документ у есть?

Сейчас же, по мановению её руки из палатки подошли двое, лапнули синхронно кобуры, выплюнув в унисон окурки.

– Я президент филиала общества советско-арабской дружбы, – веско сказал Хорст и, вытащив мандат, паспорт, пропуск, допуск и разрешение на оружие, указал на Ганса: – А это заместитель мой…

В глубине души ему было смешно – давай, давай, блондинистая, тряси буферами. Ведь стоит только дать знак, и от тебя, и от мордоворотов твоих только мокрое место останется.

Блондинка быстро пролистала документы, собрала стопкой и вернула Хорсту.

– Ну а здесь-то, товарищ председатель, какого хрена собачьего вам надо?

Хоть и мельком, а все успела проверить: и факру обложек, и реквизиты содержания, и натуральность печатей, и совмещаемость оттисков. Документы ажур, не подкопаешься. Органолептикой не взять.

Блондинка слегка улыбнулась, на миг показав красивые, неправдоподобно белые зубы.

– Так вот, товарищ председатель с товарищем заместителем. Больше сюда ходить не надо. А то будете дружить с тамбовскими волками. Всю оставшуюся жизнь.

По её равнодушно-насмешливому тону чувствовалось – не шутит.

– Нет уж, лучше мы с арабами. – Хорст сразу подобрался, посерел лицом и исхитрился снять блондинку миниатюрным, вмонтированным в пуговицу фотоаппаратом.

На том и расстались. Блондинка, резко развернувшись, вернулась к археологии, двое из палатки – в палатку, председатель с заместителем – на огневой рубеж.

– Отбой, готовиться к построению, – коротко скомандовал Хорст, с чувством помочился на бархан и глянул на научного секретаря, все ещё разглядывающего гробницу через мощный «цейс». – А каково ваше мнение, уважаемый херр Опопельбаум?

Вот так, уважаемый и херр. А как иначе – старый член партии, проверенный ариец, близко знакомый с Евой Браун и фюрером. Работал на Анненэрбе, сотрудничал с самим Хаусхоффером, был обласкан Геббельсом и дружил семьями с доктором Менгеле. Перед таким не зазорно снять каску.

– Они уже почти отрыли вход. – Херр Опопельбаум опустил бинокль, сухо пожевал губами и вытер старческой ладонью обильный пот со лба. – Думаю, к вечеру расчистят коридор от грязи и песка. Заходить в гробницу, по всей видимости, будут завтра. Так что у нас вся ночь впереди.

Знал, что говорил, херр Опопельбаум, прямо в корень глядел.

– Ну и отлично, данке шен…

Хорст отвернулся от секретаря, скомандовал построение и первым, как и полагается полководцу, отправился в обратный путь. А в это время раздался рёв, вздрогнули, пошли волнами древние пески, и со стороны советской базы, расположенной в Дашуре, показался «Синий гриф». Та ещё птичка – средне бронированная, на восьми колёсах, с крупнокалиберным пулемётом ПКТ. И не голубая вовсе – жёлто-рыжая, закамуфлированная под цвет пустыни. Она натужно обогнула бархан и, поднимая облако клубящегося песка, направилась прямёхонько к заброшенным каменоломням.

Когда прибыли на базу, Хорст сразу же подозвал Ганса и, оторвав, отдал ему пуговицу —фотоаппарат.

– Проявить, отпечатать, негатив уничтожить хочу знать об этой дамочке все. Потом он приказал кормить людей, сам с волчьим аппетитом съел крошенку из редьки с простоквашей и сметаной, наваристый украинский борщок и рыбу, жаренную в кляре по-московски, скомандовал в расположении отбой и с наслаждением нырнул в крахмальную прохладу простыней.

Снились ему радужные пески пустыни – вечные, мерцающие, напоминающие о смерти и круговороте тени. А потом был скорый подъем, высококалокалорийный ужин, недолгие сборы. И вот снова – улочки Каира, мост через сонный Нил, древняя, уходящая в никуда дорога. Быстро допылили до берегов песчаного моря, взяли вооружение-снаряжение, пошли. Полночная пустыня шипела по-змеиному, в небе посверкивали южные, необычайно крупные звезды. «Что за черт», – Хорсту вдруг показалось, что одна превратилась в правильный синий многоугольник, один в один какой он видел, странствуя по Кольскому. В загадочную восьмиконечную звезду из призрачного видения. Обманную и непостижимую.