Текст книги "Сердце льва"

Братья (1979)

– Ну, зятёк дорогой, будем! – Иван Ильич налил, с щедростью расплёскивая «Ахтамар», чокнулся, выпил и, пустив слезу, по-родственному облобызался с Андроном. – За вас с Анжелкой! За внуков!

Прозвучало это у него примерно как «За родину! За Сталина!» Очень по-командирски, пронзительно и впечатляюще. А что, хорошо у человека на душе, не фиг собачий, только что дочку замуж выдал. Любимую, Анжелочку. Эх ма, горько, горько! Ишь какая гладкая определилась, прямо королева. И жених, то бишь зятёк, не подкачал, орёл. Сокол. Беркут. Надо с ним ещё выпить коньячку, на брудершафт. Андрюха, ты меня уважаешь? То-то, наливай.

Да, отшумела свадьба. Отпела, отплясала, отгудела. Первый день – с размахом в «Застолье», следующие два – дома, по-семейному, в своём кругу. А своих – не меньше полуроты, в ванне отклеившихся этикеток плавает словно осенних листьев. Эх, хорошо… Да, крепко было выпито, изрядно. Только делу время, а потехе час. Погуляли, погуляли – и будя.

– Да, хорош коньячок, вырви глаз. – Иван Ильич взял ветчины, с чувством пожевав, придвинул заливного судака. – Такой небось на инженерские гроши лакать не будешь. Ряженку, и то по праздникам. А ты, зятёк, что, все думаешь по институтской части? Водоплавающим?

– Ну да, – Андрон потянулся было к бутерброду с икрой, но передумал, загарпунил вилкой маринованный грибок, – получу диплом, Бог даст завизируюсь, за кордон буду ходить. А что, валютные сутки, опять-таки чеки, боны, «Берёзки», «Альбатросы», чем плохо-то?

– Чеки! Боны! Тьфу! – Иван Ильич, вдруг разъярившись, с шумом отодвинул тарелку, и обычно добродушное лицо его сделалось злым. – Ты ведь, Андрюха, уже женатый мужик, а до сих пор все не понял – у нас как ни вкалывай на государство, все равно оно тебя оставит с голой жопой. На себя надо работать, зятёк, на себя. И вот на них, – он как-то сразу подобрел и кивнул в сторону Анжелы, с ленцой ковырявшейся ложкой в шоколадном пломбире. Талия её уже заметно округлилась.

Иван Ильич знал, что говорил, долгую жизнь прожил. Насмотрелся на этот мир предостаточно – и из бронещели танка, и с госпитальной койки, и с высоты начальственного кресла. Так уж получилось, что всех людей он делил на своих и чужих, и в жизни вёл себя словно на поле боя: пленных не брал – брал трофеи. Работал в таксопарке начальником шинного цеха. Долго, пока враги не подсидели. Чуть не кончилось тюрьмой, но вмешались старые друзья-однополчане – кто генерал, кто полковник, кто пенсионер союзного значения, и Иван Ильич отделался испугом. Да собственно, он в жизни и не боялся ничего, потому как знал, что цена ей копейка. Отомстил врагам, пображничал с друзьями и пошёл себе трудиться контролёром на рынок. Точнее, в цветочный филиал – пятьдесят столов под тентами аккурат напротив метро. Работа живая, с людьми, опять-таки на свежем воздухе. К тому же сезонная. После летней трудовой вахты зимой можно и отдохнуть. По-стариковски. Не думая о деньгах.

– Ладно, после поговорим, на прямые извилины. – Шмыгнув свекольным носом, Иван Ильич вытащил «беломор», протянул Андрону. – Пойдём-ка лучше засмолим. Что, бросил? Зря, зря. Кто не курит и не пьёт, обязательно помрёт. Закон природы, Ломоносов открыл. Ладно, курну индивидуально. – Он похлопал Андрона по плечу и, покачиваясь, поднялся, однако дошёл только до дивана – выругался, грузно повалился и через минуту захрапел. Да, гады годы…

– Привет! Я уж боялся, что не застану тебя… – Тим, взъерошенный и запыхавшийся, ввалился в миниатюрную прихожую, торопливо чмокнул Лену в щёчку. – Представляешь, что я надыбал!..

– Вообще-то мы на сегодня не договаривались… – начала она, но он, не слыша её, вбежал в комнату, на ходу расстёгивая портфель.

– Ты сейчас ахнешь!

– Ну, ах…

Сижу я утром в читалке, литературу по диплому рою – и тут эта статья… Дрожащими руками он вытащил из портфеля пластиковую папку.

– Дорогой, все это, конечно, очень интересно, не могла бы твоя статья подождать до завтра? Уменя, видишь ли, другие планы…

Её прохладный тон остудил Тима, он поднял голову, посмотрел на Лену. Она была в халате, с мокрыми волосами. На столе горкой лежала приготовленная к глаженью одежда.

– Я надолго не задержу тебя. Уверяю, тебе будет интересно. Автор этой статьи – фон Грозен! И Тим с торжествующим видом извлёк из папки несколько ветхих, пожелтевших листочков.

– Та-ак… – протянула Лена. – Экспроприация на корню. Вандализм во храме науки…

– Для блага науки же! В последний раз этот сборник заказывали в двадцать седьмом году, я по карточке проверил.

Лена вздохнула.

– Поступим так, – постановила она. – Читай вслух, а я буду дела делать. Тим уселся на диван, откашлялся… Чтение происходило в несколько этапов: сначала Лена гладила и слушала, потом поила притомившегося чтеца кофе и, не тратя времени даром, читала сама, потом вновь передала листки Тиму принаряжалась, делала причёску, прихорашивалась под аккомпанемент его хрипнущего от переработки голоса.

Заинтересовался и Тихон. Слез со своего любимого кресла и тёплой муфтой улёгся на колени чтеца. Слушал внимательно, полузакрыв жёлтые глаза, Даже не мырчал.

А текст и вправду того заслуживал.

«К Метаистории Санкт-Петербурга 1. Предыстория

Более четырех тысяч лет назад Литориновое море поспешно отступило с территории нынешней Приневской низменности, каковая в ту пору, разумеется, не слыла Приневской, поскольку Нева ещё не родилась. О причинах отступления моря, уровень воды в котором был на 7 – 9 м выше, чем в существующем Балтийском, разумно поспрошать в Асгарде или тому подобных местах. Так или иначе, море ушло не добровольно, а по принуждению, и мечта о возвращении не покидала его долго, а скорее всего не покинула и до сих пор. Сейчас трудно судить, были ли многочисленные цверги, населяющие болота и впадины низменности, оставлены с умыслом, чтобы подготовить возвращение моря, или же они не поспели за торопливым откатом воды, а то и просто не захотели покидать насиженное дно: цвергу в душу не заглянешь по причине отсутствия таковой. Однако в последующих событиях им суждено было сыграть роль немаловажную и вполне определённую: храня память о море, они ненавидели все, пришедшее ему на смену, – и сушу, и реку, и, превыше всего прочего, город. Разумеется, четыре тысячи лет не пустяк и для цверга. Время так или иначе затрагивает все, и цверги менялись вместе со средой обитания, однако их ненависть, то приглушённо тлеющая, то прорывающаяся в неожиданных (неожиданных ли?) катаклизмах, остаётся неизменной. И сбрасывать её со счётов не стоит.

Люди пришли в долину, как только отступило море, но в описываемый период решительно никакой роли не играли. Ни морю, ни цвергам не было до них никакого дела, поскольку разрозненные племена с весьма слабой магией не имели возможности как бы то ни было влиять на ход событий.

А потом родилась река. Событие сие произошло не так уж давно даже по людскому счёту, во времена вполне исторические, однако по не вполне понятным причинам не оставило ни малейшего следа в преданиях. Пожалуй, единственным таким следом можно признать название, да и то если принять трактовку имени Нева, в различных вариантах произношений как «новая». Существуют и другие трактовки. По-видимому, в тот период в наших краях безразличие людей, стихий и духов друг к другу было взаимным. Слишком редкое население на огромной территории имело свободу выбора. В густонаселённых районах Земли дело обстояло иначе: достаточно вспомнить, что период утверждения Невы в нынешнем русле совпадает со временем расцвета Афин. Родившаяся река существенно изменила облик покинутой морем низменности. Вместе с ней из Ладоги явилось множество альдогов – духов, принявших новую сущность и отправившихся вместе с ней на новое место обитания. Цвергам, разумеется, пришлось несладко. Само собой, за тысячи лет обитания по мшаникам, они вполне приспособились к пресной воде, но к воде застойной. Мощное течение оказалось им не по вкусу. Не говоря уж об альдогах: пользуясь поддержкой доминирующей стихии, агрессивные пришельцы вытеснили аборигенов всеми возможными способами. И потеснили изрядно, хотя полностью не изжили. Не говоря уж о бесчисленных болотах, омутах, прудах и тому подобных обиталищах, цверги по необходимости стали осваивать сушу. Впрочем, так Хе как и альдоги. Забегая вперёд, можно сказать, что многие из последних со временем превратились в гениев места, духов-охранителей города. Что же до Цвергов… те озлобились ещё пуще,

Река обживалась на новом месте около тысячи лет – промывала русло, намывала острова, формировала дельту, – и все это время испытывала постоянные удары. Попытки великого возвращения не удавались, но приходившая с Балтики длинная Волна, ярость которой поддерживали цверги, частенько сводила на нет труды Невы и альдогов.

Людей противоборствующие стороны продолжали игнорировать, ибо их возможности воздействия на среду, как физического, так и магического, были Ничтожными. Но возрастали – вместе с ростом численности приневского населения.

Перелом наступил в эпоху средних веков. Перед Морем открывалась ясная перспектива: размыть постоянными ударами наводнений дельту, а затем и Русло, и вновь заполнить создавшуюся выемку. Аль-Доги искали способ остановить или хотя бы ослабить Натиск враждебной стихии, и такой способ нашёлся. Следовало создать в дельте нечто вроде гигантской охранительной мандалы – город. Построить который могли только люди.

Приневская низменность оставалась слабозаселенной, но совсем неподалёку уже проживали народы, социально организованные в достаточной степени, чтобы воплотить в жизнь замысел альдогов. Или, напротив, воспрепятствовать его воплощению.

Сложную судьбу приневского города во многом определило и то, что замысел его создания совпал по времени с отторжением Русью Запада. Давно колебавшаяся между норманнами и кипчаками Русь повернулась к Востоку именно в XIII веке, и осуществил этот поворот Александр Невский, чья Посмертная судьба оказалась парадоксальной: ему выпало оберегать то, создания чего он не допуск При жизни.

Первые чаяния альдогов были явно связаны с Западом. Точных исторических свидетельств того, что известная экспедиция Биргера была предпринята с целью основания в дельте Невы города, не сохранилось, однако ж иными причинами этот поход объяснить затруднительно – грабить и захватывать в устье Ижоры было решительно нечего, а высаживаться там, имея целью захват любого из городов северо-западной Руси – решительно незачем. Так или иначе, попытка Биргера была сорвана стремительным ударом князя Александра. Причастность цвергов к этому событию не вызывает сомнения, однако происходящее в приневском краю уже вышло за рамки противоборства духов стихий. Пытаясь – и небезуспешно – воздействовать на среду руками людей, эти духи неизбежно и сами оказывались вовлечёнными в дела людские, в частности, в весьма сложные взаимоотношения между Русью и Западом.

Ещё одна – и отчасти удавшаяся – попытка основать на берегу Невы европейский город состоялась в 1300 году. Ландскрона, основанная шведами в устье Охты, вполне могла вырасти в задуманный альдогами охранительный город, но цверги не дремали, и Русь немедленно нанесла ответный удар. Ожесточённый штурм не увенчался успехом, но спустя год новгородцы захватили-таки Ландскрону – захватили и сожгли. В то время Русь категорически отвергала саму идею закладки города на Неве, доказательством чего является не только Уничтожение Ландскроны, но и закладка русской крепости на Ореховом острове: по условиям расположения эта крепость принципиально не могла превратиться на настоящий город по меньшей мере несколько столетий.

Ожесточение первых схваток сменилось длитильным затишьем. Русь победила Запад, низменность надолго оказалась под гегемонией Новгорода, а потом (возможно, именно по причине некоторой вестернизации последнего) Москвы. Идея города оказалась под спудом на три столетия, противоборство цвергов и альдогов перешло в астральную и стихийную сферы. С некоторым преимуществом цвергов: море продолжало свои набеги, и противопоставить им было нечего.

До тех пор, пока путаные отношения Руси с Западом снова не изменили обстановку. Вздумавши, видимо, «побить татар татарином» на манер Ильи Муромца, правители Третьего Рима в своей несказанной мудрости призвали шведов против поляков. В результате территория, облюбованная ещё Биргером, досталась Делагарди без единого выстрела. Что никоим образом не следует считать деянием альдогов: возможности духов местности в их воздействии на человека ограничены локусом обитания, а история не сохранила свидетельств посещения принев-ских земель кем-либо из особ, имевших возможность влиять на принятие решений такого уровня. Таким образом, кремлёвская политическая интрига вновь изменила баланс сил на берегах Невы.

Шведы, не ахти какие придумщики, не нашли ничего лучше, как вернуться к неосуществлённому плану трехвековой давности и порешили превратить в давно задуманный город притулившееся на месте злосчастной Ландскроны ничем не – примечательное сельцо Невское Устье. Каковой процесс и стал разворачиваться со вполне европейской предсказуемой основательностью: в 1623 году Ниен официально получил от короля права города. Город рос и развивался если не стремительно, то достаточно быстро, однако судьбы феерической ему ничто не сулило. И лишь XVIII век переменил всё и вся, переведя на совершенно иной уровень.

2 История

Противоречивое отношение Руси к Европе особенно ярко проявилось в XVII столетии. Некогда отгородившаяся от Запада полой ордынского халата (но беспрестанно на тот же Запад из-под означенной полы посматривавшая) страна возмечтала вернуться в Европу. Вернуться, само собой, с шумом и чтобы все видели. Всякого рода внутренние реформы – от заведения полков иноземного строя до постановки Пещного действа пред светлыми очами Алексея Михайловича – проходили на фоне нескончаемых попыток в Европу вломиться, выражавшихся в войнах то с поляками, то со свеями, а то и с теми, и с другими разом.

Побоище окончилось вничью, но изящная и романтическая мысль – завоевать кусочек Европы и таким манером вступить в европейцы – укоренилась во многих умах достаточно прочно. Ну а все остальное решили потрясающая энергия и необоримая сила воли Петра Алексеевича.

Примечательно, что ознаменовав конец XVII века началом Великой Северной войны, Пётр и думать не Юмал ни о каком городе на Неве. Городов с выходом дморю имелось более чем достаточно – и городов, заслуживавших внимания. Окажись Нарвский поход Удачным, сумей Пётр овладеть Нарвой, а затем, развив успех, Ригой и Ревелем – все обернулось бы по-другому. Но Нарвская катастрофа не оставила ему выбора. Путь в Европу пролегал по Неве.

Здесь-то и закручивается самая сложная интрига. Как уже указывалось, Пётр изначально не собирался основывать на Неве никаких городов, а Ниеншанц, благополучно существовавший на месте Разрушенного творения Торкеля Кнутсона, по-видимому, вызывал те же чувства, что и Ландскрона у новгородцев XIV века. Пометим, что и судьба их практически одинакова: Ландскрону срыли до основания, Ниеншанц разобрали, пустив его камни на строительство Петропавловской крепости и прочих сооружений.

Однако с осени 1702 года (взятие Нотебурга) до весны 1703 многое меняется. Длительное пребыва-ние на Ладоге и Неве не проходит даром: Пётр приходит к выводу о необходимости основания города, а очень скоро (в 1704 году) в письме к Меньшикову называет Санкт-Питербурх своей столицей.

Весьма сомнительно, чтобы альдоги смогли подчинить своей воле такого человека, как Пётр, – сие выше всяких мыслимых возможностей. Скорее, они просто подсказали ему способ осуществления его собственных чаяний.

Возник новый город на новом месте, и это событие сопровождалось колоссальным выплеском энергии, никак не сопоставимым по масштабам с имевшими место при закладке Ландскроны или Ниен-шанца, хотя сам город в первый год существования никоим образом Ниеншанца не превосходил. С момента возникновения город существует в союзе с рекой – Нева оберегала Санкт-Петербург, а Санкт-Петербург – Неву. Однако с момента возникновения жителям упорно навязывалось представление о Неве, как о враждебной силе. На приневских землях не бывает паводков, но то, что наводнения порождаются не рекой, а морем, было установлено сравнительно недавно, а большинству горожан неизвестно и по сей день.

Нельзя не упомянуть имеющиеся пророчества об основании Санкт-Петербурга: «О зачатии и здании царствующего града Санкт-Петербурга», предсказание Иоанна Латоциния и, пожалуй, важнейшее из всех – предречение святителя Митрофания Воронежского, связанное с перенесением в Санкт-Петербург чудотворной Казанской иконы. Во всех пророчествах смущает одно – ни единого текста, относящегося ко временам, предшествовавшим основанию города, не сохранилось, а предречение уже свершившегося особого дара не требует. Впрочем, даже если принять на веру все три, оттуда можно извлечь лишь сведения о том, что город будет заложен, город станет столицей, и что им, при соблюдении определённых условий, никогда не завладеет враг. Ни одно (!) пророчество не упоминало о способности города устоять перед разрушительной силой стихий. Об этом предстояло заботиться и альдогам, и жителям – совместно.

Каковой процесс и пошёл, причём на удивление гармонично. Создавая город – укрепления, храмы, хозяйственные постройки, жильё и все прочее, – строители Санкт-Петербурга тем самым сооружали целлы Genius loci. Обживая целлы, невские альдоги становились духами – хранителями города.

Первой петербургской целлой стала Петропавловская крепость, первоначально и представлявшая собой Санкт-Петербург как таковой. И по сей день крепость остаётся одной из самых совершенных обителей Genius loci. В связи с этим легенда об орле, якобы указавшем Петру место для строительства, представляется достаточно правдоподобной – именно в силу изначального неправдоподобия. Почитать, так, увидевши пресловутого орла, никто и не удивился, словно орлы порхают над невской дельтой на манер чаек. Ну добро бы филин прилетел или там коршун какой, а то ведь орёл. Один из первых гениев места Санкт-Петербурга пожелал воплотиться в орла, чего и добился. Главный вход в его великолепную целлу – Петровские ворота – украшает его же символ, выполненный Вассу. &

He существует каких-либо указаний на то, что Трезини, Миних, Леблон и другие первые, зодчие города, как, впрочем, и их последователи, имели хотя бы малейшее представление о принципах китайского учения фэн шуй или любой другой формы геомантии. Однако выдающиеся зодчие строили в полной гармонии с духами, видимо, улавливая их пожелания. Чему всячески препятствовали цверги.

Пётр заложил город, нарёк его, вложил в него свою душу, но в известном смысле Санкт-Петербург оставался городом сокрытым, разве что иначе, нежели Китеж. Никогда не существовало указа ни об основании Санкт-Петербурга, ни о переводе туда столицы. Фактически город стал столицей государства с переездом туда двора и дипломатического корпуса, но этой столице предстояло ещё несколько лет официально пребывать на территории иностранного государства. «Жалованная грамота столичному городу Санкт-Петербургу», закреплявшая юридически давно свершившийся факт, была выдана лишь Екатериной II. Не подлежит сомнению, что не объявляя официально о создании города, Пётр старался скрыть сам факт его существования от некой враждебной магической сущности, скрыть до той поры, пока город не обретёт достаточно сил. Разумеется, в данном случае речь идёт не о цвергах – эти обитали в самом горниле перемен, были прекрасно о них осведомлены и препятствовали им по мере возможностей.

А таковые, хоть и ограниченные, имелись. Пророчества о неминуемой гибели Санкт-Петербурга стали появляться почти сразу после закладки города, во всяком случае, как только в помощь работавшим первоначально на строительстве солдатам и пленным шведам стали сгонять крестьян из центральных областей России.

Пророчества, исходившие от старообрядцев, но подхватывавшиеся отнюдь не только последователями незабвенного князя Мышецкого, предполагали различные формы «градоуничтожения»: перво-наперво, конечно, потоп, но не исключалирь также пожар и даже землетрясение. Всё, однако, так или иначе сводилось к фразе «Петербургу быть пусту», а добиться того, чтобы он опустел, можно было и без стихийных бедствий. Их вполне могла заменить враждебная городу политическая воля. Молодой, неокрепший, явно чужеродный привой на могучем стволе России, Санкт-Петербург некоторое время стоял перед возможностью отсохнуть и отпасть, да так, что это мало кто заметит, а уж кто заметит – немало порадуется.

Однако же нелишне заметить, что пророчества о том, что быть Петербургу пусту, возникли не случайно и отнюдь не на пустом месте, на то имелись веские причины, подтверждаемые многократно реалиями жизни. Цверги, как известно, осваиваясь на суше, выбирали по возможности ареалом обитания зоны с тёмной и инфернальной энергетикой, многократно умножая разрушительные её свойства. Так в Приневской низменности возникли гиблые места, чреватые для человека смертью, а в лучшем случае целым сонмом губительных заболеваний. Во времена Петра об этом знали и при планировке улиц пользовались простым и, как это ни удивительно, действенным методом. На равном расстоянии проводили линии, вбивали в землю колья и к каждому прикрепляли кусок сырого мяса. Там, где оно дольше сохранялось свежим, и строили дома. Долгое время, пока не забылось знание, строящийся Петербург был городом пустырей, необъятных, необитаемых, поросших мхами и осокой. Однако не секрет, что инфернальная энергетика, будучи трансформируема по воле мага, многократно усиливает его могущество в оккультном плане. Не поэтому ли кое-кто из «птенцов Петровых» свил гнездо именно там, где быстрее всего протухало мясо? Так, великолепный Брюс построил дом на берегу будущей Фонтанной, именно в том месте, где был зарыт лопарский нойда Риз, по поверьям знавшийся с дьяволом и после смерти превратившийся в железнозубого упыря. Что и говорить, не святая землица. Здесь нелишне было бы вспомнить, что Брюс происходил из рода древних шотландских королей, без сомнения владел знаниями друидов и, по смутным слухам, приходился родственником барону де Гарду, чей запутанный след в истории не менее значим, чем оставленный Нострадамусом, Калиостро или Сен-Жерменом… Впрочем, ладно, пора нам вернуться к нашей теме. Итак, Петербург, стольный град, Петра творенье…

Пётр, отлично понимая, что он не вечен, стремился обеспечить будущее любимому детищу, а потому форсировал строительство, истощая и без того измотанную войною страну. Будущее он обеспечил, и блистательное, но и ужасное, ибо многие грядущие беды города – отдалённые последствия проклятий десятков тысяч людей, не понимавших, за что на них такая напасть. Не говоря уж об умерших в годы строительства. И, паче того, о погребённых без обряда, а потому так и оставшихся в магическом пространстве города. Добавляя свою ненависть к ненависти цвергов.

Но гибель людей объяснялась не только торопливостью государя. Сначала подспудно, исподволь, а потом все более открыто Санкт-Петербург стал требовать человеческих жертвоприношений.

И требовали их вовсе не альдоги, обживавшие новосоздаваемые целлы. И не цверги: погубить город – это одно, а губить отдельных людей, от которых ничего не зависело, для них не имело смысла.

Крови жаждала одна из ипостасей самого Санкт-Петербурга.

Колоссальный выброс энергии, сопровождавший рождение города, создал ему две равновеликие проекции, которые можно условно назвать Небесной и Инфернальной. Проекции, весьма схожие с земным градом, но не идентичные ему, ибо неискажённые проекции существуют лишь в математике, но отнюдь не в пространстве, как физическом, так и магическом. Каждая из проекций превосходила (и превосходит поныне!) земной град насыщенностью магических энергий, однако все равно зависит от него, ибо порождена фактом его физического существования и существует сама, лишь покуда длится таковое.

Обе проекции заинтересованы в жизни земного града и стараются оберегать его, но каждая по-своему. Поддержка со стороны Неба осуществляется через точки открытия (главным образом, маковки и колокольни храмов), и её мера всегда соответствует мере праведности указанной поддержки взыскую-щих. Поддержка, осуществляемая через каналы инферно, требует человеческой крови.

Трагедия Санкт-Петербурга заключается ещё и в том, что принесённые на его алтарь жертвы и возросшие в его стенах праведники отнюдь не всегда реально влияют на судьбу земного града, ибо во многих случаях противоположные энергии взаимо-поглощаются. Во многих, но отнюдь не во всех.

Человеческое жертвоприношение тем действеннее, чем ближе по исполнению к ритуалу. За всю. историю города не было случая, чтобы кого-либо открыто провозгласили приносимым в жертву Санкт-Петербургу, для жертвоприношения всегда находились повод и оправдание, но некоторые казни Петровской эпохи являются лишь едва закамуфлированными жертвоприношениями.

Понимал ли это сам Пётр? Скорее всего, да. Брюс, безусловно, знал всё и, скорее всего, знаниями своими делился с государем. Человеком, способным выдерживать любое знание.

Самым ярким и жутким примером такого жертвоприношения является, разумеется, дело царевича Алексея. Жуткое и по сути и по оформлению, оно, по крайней мере, имело определённый смысл: Алексей Петрович действительно имел и желание и, что, пожалуй, важнее, реальную возможность воплотить в жизнь соответствующее пророчество. Петербургу непременно быть бы пусту, не окажись сын столь же нетерпеливым, как и отец. Однако, если торопливость Петра вполне объяснима (о том выше), что мешало Алексею спокойно дождаться батюшкиной кончины – не вполне понятно. Влияние цвергов на Алексея бесспорно, но как раз цверги никоим образом не стали бы подталкивать его к поспешным и рискованным действиям – уж они-то торопливостью не отличаются. Подставлять Алексея под удар для них не было смысла, и подставили его те, для кого это смысл имело. Но то уже особая история.

Приват-доцент Александр фон Грозен».

– М-да, интересная галиматья, – подытожила Лена. – Цверги, альдоги и фельдмаршал Брюс. Да ещё какой-то железнозубый Риз. Весёленькая компания. Любопытно… Только автор – не совсем тот фон Грозен, о котором я тебе рассказывала. Того звали Эрих. Должно быть, один из его сыновей. Скорее всего, старший, который был в контрах с отцом, лишился титула и наследства, а потом за границу деру дал…

– Предусмотрительно, – улыбнулся Тим. – Состояние убитого барона досталось почтительному младшему сынку, но в семнадцатом пришёл гегемон и – шлёп!

– Не совсем так… Ладно, одевайся, опаздываем!

– Погоди, куда опаздываем?

– К подруге на день рождения, я давно обещала.

– Но… Незваный, в драном свитере, без подарка…

– Пустяки! А подарим мы ей твою находку, разумеется, с условием, что она снимет копию, а оригинал вернёт нам… У Маринки на службе – неограниченный доступ к ксероксу… С немалыми трудами вырвался, наконец, Андрон из цепких объятий новой родни. Пора, дескать, пора проведать старушку-маму, прихворнувшую настолько, что не смогла даже на свадьбу к единственному сыну выбраться… Врал, конечно – слава Богу, жива-здорова Варвара Ардальоновна, только на свадьбу к сыну идти наотрез отказалась, единорог не велел. Потому как брачевание есть грех, блуд, плотское восторжествование. В чистоте нужно жить, в схиме, в аскезе… Да и Тим Антоныч, единственный по большому счёту друг, тоже в брачных торжествах не участвовал. Из соображений практических, по обоюдному согласию – на фиг этот график, вопросами замучат…

А с утра в институт – горячая пора, заканчивается первый в жизни семестр, скоро сессия, а он и так два дня пропустил, по уважительной, правда, причине, но все-таки…

На улице в этот поздний час было тихо, падал мягкий, пушистый предновогодний снег, в свете фонарей серебряно-бриллиантовыми блёстками искрились снежинки. Какой насмешливый контраст с только что покинутой берлогой Костиных – душной, в алкогольных миазмах, забитой дорогим хламом! И что теперь – всю жизнь так?!

Андрон поднял воротник подаренного тестем зимнего кожаного пальто, сжал пальцы на ручке пластикового пакета, в котором бултыхалась литруха отменной польской водки, прихваченная с барского стола, ускорил шаг. Но не пройдя и десяти метров, застыл как вкопанный. Сердце сбилось с ритма, дыхание остановилось.

Впереди, на широченном козырьке, прихотью архитектора возведённом над первым этажом блочной «точечной» многоэтажки кружилась в танце девушка в белом платье, тихий ветерок доносил до Андрона её смех, звонкий и мелодичный, как китайский колокольчик…

Она, она, ей-богу, она – сиверская Беатриче, Ассоль из Белогорки! Сердце не обманешь.

Медленно, как заворожённый, на ватных, подгибающихся ногах, он приблизился, насколько можно было, чтобы край козырька не заслонял её от его расплавленного взгляда. Припал к стволу дерева, подёрнутому мягкой снежной плесенью, отдышался.

Из открытой балконной двери, выходящей на козырёк лилась лихая, до чёртиков заигранная мамба, и девушка в белом подпевала, красиво пристраивая к иностранной мелодии исконный русский текст:

 
Сама садик я садила,
Сама буду поливать,
Сама милого любила —
Сама буду изменять!
О, la paloma blanca…
 

В проёме раскрытой двери образовался чёрный силуэт, и мужской, знакомый до че голос, окликнул её:

– Леночка, зима все-таки, простынешь…

– Метельский, не занудствуй! Лучше иди здесь так здорово!..

Метельский?! В каком это, извините, смысле – Метельский?..

А вот в таком, в самом прямом и однозначном. Потому что на козырьке появился Тим собственной персоной. По-хозяйски облапил неземное видение, а та прильнула к его плечу медовой кудрявой головкой, зашептала что-то на ухо, и Тим, засмеявшись, что-то тихо ответил, церемонно преклонил колено, приложился губами к белым пальчикам, и, не выпуская её руки из своей, препроводил даму в комнату. Балконная дверь с треском захлопнулась…

Рука Андрона судорожно перехватила пакет за горлышко лежащей в нем бутылки, замахнулась. Водка тревожно булькнула, предчувствуя конец скорый и неправедный… Нёс, понимаешь, презент другу, только друг оказался вдруг… В рог тебе, гнида, а не «выборовки»! Смачно, в хруст, в кетчуп! С предателями только так. Стой!.. Занесённая рука остановилась в воздухе. Охолонись, Андрей Андреич, раскинь мозгой… Ну при чем здесь Тим, в чем его вина-то, ты что, излагал ему про мечту свою хрустальную, имя-фамилию называл, просил по-дружески на поляне той не топтаться, цветиков не рвать? Ну вытянул парень чужой счастливый билетик, да и чужой ли?..