Текст книги "День Ангела"

самых… Я еще долго из Москвы в Питер мотался – к ней. А она пила, пила напоказ, чтобы меня отвратить, такого богатенького и потому чуждого.

Романтическая особа, наша донья Инес. Себе на беду. И я, как нам, скоробогачам, положено было в те годы, женился на «мисс». То ли Армении, то ли Азербайджана, забыл уже, а может, и не знал никогда. Красотка из красоток до сих пор, сладкий кусочек, в постели – фейерверк! Но отменнейшая стервоза. Неописуемая! Если никому за день не напакостила, день для нее зря прошел. А сегодня она выдала такое, что… Ладно. Последняя капля была. Я развожусь. И жизнь начинаю сначала.

– Будь здоров, – поднял рюмку Вадим Михайлович. – А с кем же? Сначала-то? Не поверю, что один.

– Не один. С одной рыжей лисой-музыкантшей. Красивая женщина и очень, знаешь, взрослая.

– Сильно влюблен?

– Знаешь, Вадька, я этого слова давно уж не понимаю. Это для мальчиков: кровь кипит шампанским, и гений чистой красоты на пьедестале. А я перерос. Больше ценю тепло, а не обжигающий пламень. Долгое тепло золы, а не костерок, до поры полыхающий. Горький дым от него.

– Красиво сказал, Олежка. Прямо поэт, – оценил Вадим Михайлович. – Нет, я не смеюсь, честно. Я хорошо это понимаю. Сам так чувствую.

– Да ну? – удивился Олег Михайлович. – Неудачный брак?

– Как тебе сказать? – задумался Вадим Михайлович. – Наверное, все же удачный. Благополучный. И сын знаменитость. Он ведь исключительно талантливый скрипач, мой Яша. Летает по миру на крыльях юной славы с трепетной скрипкой на плече. Что ты ухмыляешься? Не один ты поэтом на старости лет сделался.

– Я не ухмыляюсь, Вадька. Я вот… водку наливаю. Будь здоров, братец.

– Будь здоров, – испил Вадим Михайлович и закусил балычком. – Так вот. Сын у меня есть, он же и лучший друг, хотя и перелетный. А Оксана, супруга… Вот вопрос, есть ли. Этакое у нас августейшее семейство получилось в результате четвертьвековой эволюции на израильской почве. Ты, должно быть, слышал, что я женился и уехал? Нет?

– Откуда? Меня ведь отец к себе с давних пор не допускает.

– Товарищ по несчастью. Но я, знаешь, пробился, видел их. Отца чуть преступные лекари не загубили. Но он поправится. Потом расскажу. А сейчас… Тьфу ты, сбился с мысли…

– Выпьем?

– Давай! Так вот, когда меня в партийно-комсомольских инстанциях приложили мордой об стол (я тогда считал, что из-за Инессы диссидентствующей и всей ее компании), когда приложили, я обиделся на весь свет и женился. Можно сказать, прямо на пляже женился. Пришел, увидел и… возлег. Очень мне понравилась Оксана. Сдобный пирожок, как выразился какой-то ее родственник или друг родственника, не помню уже. У нее масса милых, смешных, жизнерадостных и надоедливых еврейских родственников. Она приемная дочь в семье, но это неважно. В общем, поженились, родили Яшу и уехали, к ужасу мамы и отца. Оксана страшно пробивная и энергичная, как молотилка. Это я, заметь, с уважением говорю. Она крутилась, работала и стала вице-мэром Хайфы. И вот теперь что мы есть? Королевствующая супруга и при ней аз, убогий, принцем-консортом, или как там их называют, королевиных мужей.

– Не прибедняешься?

– Прибедняюсь, – признался Вадим Михайлович. – Все в ажуре, на самом-то деле. Все у меня есть: любимая работа, деньги и так далее. И ты знаешь, я стал отличным врачом. Яне хвастаюсь, это действительно так. А знаешь почему? Потому что у меня ничего не было, кроме работы. Все остальное – как сон, как зрелище по телевизору. Хочется вытянуться на диване и переключить на другой канал. Тягомутное кино, а не жизнь. Мимо, мимо. Вся эта экзотика. Горячие камни, теплое море, чудеса цивилизации, великолепные белозубые улыбки, гладкий загар и все прочее. И так тесно! Ты не представляешь, как тесно. Не страна, а однокомнатная квартирка, вот как эта. И все всё про тебя знают, потому что и слышимость, как в блочной пятиэтажке. Ты скажешь, я преувеличиваю?

– Скажу, пожалуй, доктор. Это оттого тебе тесно кажется, что ваше августейшее семейство, как я понимаю, на виду.

– С этим я справился. Ну почти справился. Не так и сложно было наплевать на светские мероприятия и просто работать. Я работал, вкалывал, учился и набирался опыта и… страшно подводил Оксану. Ей ведь на приемах следовало опираться на чью-то руку, на мужнюю, разумеется, раз дама при семье. А рука-то в отсутствии. Сплетни, слухи, всякие недоразумения, ссоры. Вот так и пошла трещина. А теперь уж не трещина, а целая пропасть, а над нею шаткий плетеный мостик, да и он прогнил. И оба мы с ней это знаем. Но пока притворяемся, что все путем.

– Так как же?

– Кое-что решено. Решено открыть в Петербурге филиал клиники, той клиники, которой Оксана владеет в Хайфе. Филиал открывается для меня. Вот так вот. Будем жить врозь и соблюдать светские приличия. На расстоянии. И… Ах ты, черт!

Вадим Михайлович неловко повернулся на стуле, чтобы достать из пиджака, косо висевшего на спинке, заголосивший мобильный телефон. Легка на помине, звонила Оксана Иосифовна.

– Ну! И как это понимать?! – Олегу Михайловичу великолепно был слышен громкий голос Оксаны. – И как это понимать?! Пять утра! – возмущалась Оксана Иосифовна. – В пять утра у меня нет ни мужа, ни сына! И где они?! Яша не с тобой, Вадик?!

– Не со мной, – коротко ответил Вадим Михайлович.

– А где?! Где мальчик?!

– Не знаю. Он уже большой. И знаменитый.

– А ты где, Вадик?! По-моему, ты выпил!

– Верно, выпил! И… И у меня важные дела! Неотложные.

– Знаю я эти важные дела! Одни посиделки неизвестно с кем, а не дела! Когда ты, интересно знать, приедешь?

– Когда надо. Когда дела кончатся, – нагрубил Вадим Михайлович и отключил телефон. – Наливай еще, Олежка. До чего-нибудь мы да досидимся.

– Я тут, Вадька, Франика вспомнил, – сообщил вдруг Олег Михайлович. – Я бы, пожалуй, повидал паршивца.

– Все мы трое паршивцы, – загоревал пьяненький Вадим Михайлович. – А папа с мамой стареют…

* * *

Что касается Яши, то пропадал он ночью не где-нибудь, а на Шестнадцатой линии, куда пригласила его Таня полюбоваться выставкой и познакомить с друзьями.

Прибыл он туда очень поздно, когда Таня уже перестала дивиться его отсутствию и начала обижаться. Прибыл он поздно и привел с собою Аню, которой весь вечер помогал и покровительствовал.

Аня приняла решение съехать со съемной квартирки на Зверинской, где была так счастлива все лето. Ее тайные надежды на то, что все образуется, перемелется и Никита вернется, рухнули в одночасье, когда она увидела его в «Орфеуме» расфуфыренного и под руку с невероятной красоткой в пылающем бархате. А глаза у красотки были шлюшьи, и обтянутые тонким бархатом бедра тоже, и длинные дорогие ногти, и нарисованный рот, и горячая шея, и бриллианты, и блестящая черная густая грива, и…

Ане хорошо и спокойно танцевалось, пока вдруг не явилась эта, оказавшаяся женою Олега Михайловича. За что Олег Михайлович ударил на людях свою жену, Аня так толком и не поняла. Почему он не смог сдержаться? Ведь сам-то… Сам-то был на свидании с ее мамой. Неужели так ревнив? Непохоже. Мама намекала, что его брак давно уже не брак, а ненадежное перемирие с почти ежедневными пограничными конфликтами, что грядет со дня на день громкий бракоразводный процесс с разделом немалого имущества. И вряд ли Олег Михайлович в этом смысле водил маму за нос. Маму за нос вообще водить невозможно, что Аня усвоила еще в раннем детстве. А вот мама Света кого угодно проведет и улыбнется при этом симпатичной ручной лисичкой, и никто-никто на нее не обидится.

Но Никита… Думать о нем было больно. И сбежал он так некрасиво и трусливо. Драпал, а не бежал. И теперь так за него стыдно, а стыдиться возлюбленного – последнее дело. И Ане показалось невозможным находиться там, где они столько часов были счастливы вдвоем. Поэтому она оставила в покое вещи Никиты, которые принялась было складывать не так давно, и занялась своими небогатыми шмоточками. И все валилось у нее из рук, пока не позвонил Яша и не пригласил ее на какую-то выставку познакомиться с его невестой, так он сказал. Яшино приглашение Аня восприняла как бестактность, без всякого на то права обиделась на то, что у Яши оказалась невеста, и зарыдала в телефон так, будто кран сорвало.

Яша тут же выспросил у нее адрес, который она безотказно сообщила по причине женской нестойкости, что начинает доминировать именно в таких обстоятельствах – когда нимб над ликом возлюбленного более не сияет, а становится плоским и глухим, как приложенная к затылку дурно позлащенная круглая картонка. Яша выспросил адрес и тут же прилетел на такси и принялся ее утешать и помогать собирать барахлишко. Что уж они там собрали, что нет, Ане было неведомо. Яша, в то время как Аня безвольно хлюпала носом, запихивал в сумку вещи, которые казались ему скорее женскими, чем мужскими, – вот и все сборы. Аня только Эм-Си Марию собственноручно сняла со стенки и закатала в рулон. Та не сопротивлялась и выглядела вполне безмятежно. Она философски относилась к превратностям судьбы.

Ане некуда было ехать, только к бабушке с дедушкой (на самом деле неродным, о чем все давно забыли, но нежно любимым), которых она бросила, когда взбунтовалась, вдохнув запах сирени, вкусив весны священной, вечной весны. Аня ужасно трусила ехать, курила и трусила, но Яша отобрал у нее сигареты и напомнил, что, собственно, он такой же внук Михаилу Александровичу и Авроре Францевне, как и она, Аня. Что бабушку с дедушкой он давно собирался повидать, проведать и растормошить их слежавшееся гнездышко.

– Поэтому поехали, кузина, – воззвал Яша. – Не будут они корить блудных внуков, а обнимут и приголубят. Мы по дороге гостинцев купим. Есть такое слово – гостинцы?

– Устаревшее, – шмыгнула носом Аня, – но мне нравится. Продуктов не надо везти, там мама хозяйничает.

– А что же? Подскажи.

– Я бы купила домашние тапки. Какие-нибудь смешные, ушастые и глазастые. Бабушке точно понравится, она любит веселые вещи, правда, надевает только тогда, когда ей кажется, что ее никто не видит. А дедушка будет ворчать, но он всегда ворчит на подарки, а потом вовсю ими пользуется, когда привыкнет, когда подарочек полежит и пропитается духом дома.

Тапки были куплены: пара серых кроликов немалого размера для дедушки и пара зеленых котов для бабушки. И еще букет и торт, на чем настоял Яша.

– Без букетов я в гости не хожу, – заявил он, – а торт целиком съем сам, если вы все будете чиниться и капризничать.

Но никто не чинился и не капризничал и не вспоминал обид. Внуков обняли и приголубили, как и предсказывал Яша, тапки были приняты благосклонно и выставлены на комод с уверениями, что они там не задержатся и будут обязательно использованы по назначению. Михаил Александрович, исхудавший и бледный, был слаб, но крепился, Аврора Францевна проявляла чудеса расторопности, готовя праздничное чаепитие, и Аня, у которой где-то под ложечкой варился суп под названием «личная драма» и выкипал, оседая на ресницах каплями солененького бульона, не замечала, насколько сдали дедушка и бабушка.

Они же, вдохновленные недавним визитом Вадима, после которого прошло не более трех часов, обрадованные встречей с внуками, в свою очередь не замечали грустных и мокроватых Аниных ресниц, не замечали, что уголки ее губ, если за ними не следить, тут же никнут, нагоняя на подбородок тоскливую голубоватую тень. Или вполне возможно, что и замечали, но праздник есть праздник, и не убивать же его назойливыми расспросами и беспомощным сочувствием. Это все потом, потом! Успеется. А пока – вот они, чашки в голубых узорах из парадного сервиза, пузатая сахарница и чайничек из него же под чистенькой, сложенной вчетверо льняной салфеткой, чтобы чайные листья взопрели и настоялись, тарелочки под торт и тяжеленькие серебряные ложечки, потемневшие, потому что недосуг было их чистить в последнее время.

– Ах, какой стыд! – огорчилась, глядя на «семейное серебро», Аврора Францевна. – Серебру положено мягко, скромно и благородно сиять, а тут… Такая незадача. Лучше я достану повседневные, из мельхиора. Такой простенький новодел. Кто-то их нам подарил? Им всего-то лет тридцать, наверное.

– Нет уж, – сказал Яша, – желаю серебро. – И, нацелившись между вишенками, не примяв сливочного купола, не сбив ни крошки шоколада, ловко нарезал торт большими широкобедрыми уголками. Затем удобно изогнутой лопаточкой разложил уголки по тарелкам и сказал категорически: – Всем можно.

– В каком, Яша, смысле – всем можно? – не поняла Аня. – В смысле, ты даешь нам разрешение есть торт?

– В том смысле, что никаких диет на сегодня. Торт можно всем вне зависимости от пола, возраста, количества килограммов лишнего веса и каталога болячек. Торт – препарат веселящего действия (Анна, понятно?) и, следовательно, продлевает молодость (учтите, бабушка и дедушка). А холестерин, калории там всякие сжигаются, когда весело. Как вам моя теория? По-моему, не слишком глупая.

– Не… не слишком, – неуверенно улыбнулась Аврора Францевна и перемазалась сливками.

– Аврорушка, ты как маленькая, – нежно попенял Михаил Александрович, обтирая ей подбородок салфеткой и улыбаясь так неловко, так неумело, будто давно забыл, как это делается. – Как маленькая. – Но и сам он был хорош, обсыпав грудь шоколадной пудрой и зацепив сливок кончиком носа.

– Я же и говорю, – подмигнул Яша, – как маленькие. Еще расти и взрослеть. – И Аня впервые улыбнулась без усилия, без голубоватой тени на подбородке, и принялась орудовать ложкой.

Тортом под Яшиным руководством, конечно же, объелись, и Михаил Александрович, подзабывший на пустых кашах и вареных овощах, что такое человеческая, а тем более праздничная еда, стал клевать носом, и его препроводили в постель. Заметно было, что и Аврора Францевна, хотя и счастлива, но утомлена до, как она считала, потребности в сердечных каплях. Но капель ей не дали, обули в зеленых котов и пожелали спокойной ночи и легких и сладких, словно торт, снов.

– Ох, только не сладких, – взмолилась Аврора Францевна, – лучше уж со вкусом острого маринада.

– Маринады, бабуля, обещаю завтра, – сказал Яша. – Грибочки, огурчики, помидорчики – что предпочтешь или все сразу. А сейчас, пожалуй, поздновато для маринадов.

Действительно, было уже поздновато. И Яша волновался, что вернисаж уже закончился. Тем не менее они с Аней бегом-бегом, по темени и бодрящему холодку, добрались с Третьей линии до Шестнадцатой, влетели в парадное и нос к носу столкнулись с выходящим Никитой. Никакого сомнения не было у Ани в том, что это Никита, несмотря на то что он напялил непроницаемые черные очки, задрал подбородок и деревянно расправил плечи. Еще и склеенная картонка на веревочке у него какая-то в руке. Вся его неестественная повадка говорила о том, что он Аню, безусловно, заметил и опознал, только не желает общаться. Так ведут себя только обиженные дворняги, вот кто, или склочные соседи по коммуналке, когда задумали напакостить. Совершенно нецивилизованный тип, и не может с ним быть никаких таких «высоких отношений», с дурнем. С дурнем, как сказала бы Эм-Си, и лучшего слова не подберешь.

* * *

Где-то к часу ночи обсудили в подробностях каждую фотографию, представленную на выставке. Потом возвращались к работам, показавшимся особо интересными. В том числе к фотопортретам Дэна, которые он тайком щелкал в шаверме и других подобных забегаловках. «Люди едят» – называлась эта серия, что воспроизводила жующие физиономии, по-разному перекошенные, сжатые и растянутые, выражавшие удовольствие, отвращение, брезгливость, рассеянность или деловитую жадность. Дэн поместил здесь и автопортрет с гигантской кружкой пива, в которой отражался его изломанный на выпуклых гранях профиль. Дэнов фас был самодоволен и добр, борода жизнерадостно топорщилась, а в ней запутались хлебные крошки, хоть воробьев пускай клевать, чтобы добро не пропадало. Дэнов профиль был трагичен и желчен, зол и жесток – прямо-таки профиль мизантропа, мрачного человеконенавистника и потенциального душегуба.

– Сочетание реализма и кубизма, – важно комментировал Дэн и чувствовал себя открывателем нового течения в искусстве фотографии. – Не помню, чтобы кто-то совмещал подобное на одном изображении.

Таня, помимо тех Никитиных фотографий, которые она отдала «Людям и уродам», выставила еще с дюжину в захваченном ею наиболее хорошо освещенном углу зала. Она ловко, так что он и не заметил, загнала Никиту в этот угол и, как старому знакомому, стала все подробно рассказывать: где она снимала, что снимала, почему именно так, а не иначе, и на что именно нужно обращать внимание на снимке.

– Ты слушай, – настаивала она и теребила Никиту за рукав свитера, – слушай и слушайся. Так лучше. Потому что – я уже убедилась на печальном опыте – все смотрят и видят совсем не то. И учти, пожалуйста, что лучше предполагать и ошибаться, чем просто выражать восхищение. Если восхищение, я не верю. Чем тут восхищаться? Тут думать надо.

– Восхищаться нечем, – мстительно согласился Никита, вспоминая собственную морду в Танином изображении. А мстительно, поскольку был уверен, что художник ли, фотограф ли жаждут именно восхищения, выраженного в той или иной форме, но восхищения, восторга, преклонения. И оказался, должно быть, прав, потому что Таня озадаченно умолкла, приоткрыла рот, подняла тонкие бровки и с подозрением взглянула на Никитушку, нахала из нахалов, пусть и симпатичного.

– Ну… да, – рассеянно промямлила она, – я же и говорю… Главное, задумка и воплощение… Мысль художника, выраженная…

– Татьяна, – фыркнул Никита, – ты чушь несешь и ловишься в собственные сети. Не буду я тебя убивать из рогатки, ты сама запутаешься. А думать я не хочу, скучно мне думать и выдумывать всякие тонкости. У меня своих тонкостей хватает, таких тонких тонкостей, что рвутся то и дело, штопать замучился и скоро наплюю. Авось само зарастет. Поэтому, прости уж, я не буду думать, а буду смотреть на то, что нравится, вот и все. У тебя тут есть очень красивые вещи, и позволь мне потреблять их эстетически, а не интеллектуально, уж извини, если обидел.

– Ну ладно, – расцвела довольная-предовольная Никитиной веселой отповедью Таня, – раз ты такой ленивый, потребляй эстетически, бездумно кайфуй, потребитель. А я бы, честно говоря, потребила бы что-нибудь желудочно. Пойдем, что ли, пока все не слопали? – И Таня немного рассеянно оглянулась. Она довольно часто оглядывалась, как заметил Никита.

– Кого-то ждешь? – спросил он.

– Одного… одного хорошего знакомого, – вяло ответила Таня. Называть Яшу «одним хорошим знакомым» было противоестественно. – Идем, Никита, на кухню, подзаправимся.

– Да, – сказал он загадочно, – это помогает.

– Помогает? – удивилась Таня.

– Отлично помогает, – кивнул Никита, – вкусная еда отлично помогает, когда «хорошие знакомые» оказываются легкомысленны и забывчивы. Отлично помогает от синдрома ожидания «хорошего знакомого». А еще помогает легкий флирт с первым встречным. Сразу перестаешь думать, где и с кем «хороший знакомый» и почему он не наблюдает часов. Я, Татьяна, подхожу на роль первого встречного?

– Ты предлагаешь пофлиртовать? – дурашливо нахмурилась Таня. – Это при живом-то «хорошем знакомом»?

– Ну да, – до ушей раздвинул улыбку Никита, – по-моему, я тебе нравлюсь, раз ты меня уже, кажется, третий день преследуешь с фотокамерой. Стоит чуть расслабиться – хоп, и вспышка. Так я тебе нравлюсь?

– Не скажу чтобы нет, – задорно взъерошила грачиный хохолок и задрала клювик Таня. – А что касается флирта, то… допускаю разве что самый легкий, крепостью градусов в пять, не больше. Для пущего аппетита.

– Отлично! Лучше и быть не может! – восхитился Никитушка. – «Балтика» светлое. Мое любимое. А на закуску… – потянулся он губами к Таниной щеке, – на закуску… – интимно прошептал он.

– На закуску бутерброд с колбасой, – ответила Таня, юная гордая девица. – Если там еще остались бутерброды. Вовины растаманы, знаешь какие обжоры! А у них сейчас еще намечается концерт в выставочном зале. Я предполагаю, что они ради поддержания творческих сил хорошо подкрепились. Ну вот! Я же говорила! – возмутилась Таня. – Все пожрали втихаря.

Но бутерброды, тем не менее, отыскались. Целых четыре подсохшие штуки. И Никита скормил их Тане под выдохшийся теплый спрайт и под беззаботный Вовин регги, доносившийся из выставочного зала. Пелось что-то о городском бытии, об улицах, по которым ходишь каждый день, о девушках, которых встречаешь каждый день в одно и то же время на автобусной остановке, о том, что незачем этим девушкам на тебя смотреть, потому что кто ты такой? Звезда Голливуда, что ли? Нет, ты не звезда Голливуда, ты студент на подработках и сам мечтаешь о фигуристых и зубастых голливудских бьютиз. Но мечты твои дурацкие пойдут прахом, потому что сейчас за углом ты встретишь самую прекрасную на свете девушку и сам тоже понравишься ей. И будешь бродить с ней всю ночь под дождем, поить ее колой из автомата, и слизывать сладкие капли с ее губ, и петь о ней так, как пели издревле, со времен царя Соломона, а то и ранешних, петь о ней в стиле регги (кто сказал, что царь Соломон не пел регги?). Петь… примерно так: «Возлюбленная моя, губы твои…»

– Мне, в общем, пора, – погрустнел вдруг Никита. – Я лучше завтра зайду. Можно?

– Можно ли? Что за вопрос, Никита? Ты не понял? Тебе здесь всегда будут рады. Заходи когда угодно. И приводи кого угодно.

– Татьяна… – сказал Никита, смятенный и растерянный. – А ты будешь мне рада?

– Я-то? Ну… а как же. Только завтра меня здесь не будет.

– Не будет? – расстроился Никита.

– Не будет. И потом тоже. Я на днях уезжаю. Надо собраться, подготовиться, съездить попрощаться к маме в Павловск.

– Куда ты уезжаешь?

– Далеко. Небольшое рабочее турне. У меня заказ на видовой альбом. Поездка за свой счет, но альбом издадут и деньги заплатят.

– Хочешь, я тебя отвезу домой?

– Нет, – покачала головой Таня. – Буду дожидаться. Чувствую, что он придет, в конце концов. Что-то, должно быть, случилось. С тобой, Никита, такое бывает – предчувствия?

– Ни черта не бывает, – похвастался Никита. – Я бесчувственный болван, напрочь лишенный интуиции. Всегда думал: вот знать бы наперед… Хотя, что я вру? Если бы да кабы… Не думал я ничего подобного. Но, вообще-то, неплохо было бы, если хотя бы за полминуты до очередного дурацкого совпадения загоралась бы в небесах красная лампочка и орала дурноматом сирена. Ей-богу, я со всех бы ног летел в противоположном направлении, хвост задравши.

– Что ты говоришь такое? – Тане было интересно, хотя и не совсем уютно в роли наперсницы. – Куда бы ты летел?

– Куда подальше. Много чего случилось со мной за последние три дня. И, Татьяна, все как будто напоказ. Все как будто специально для меня. Дурной и опасный спектакль. Мизансцена – те же и Кит Потравнов. «Те же» начинают действовать, как только появляется Кит. И мне кажется, что ничего такого не случалось бы, поверни я с полдороги. Прикинь: все вроде бы готово для встречи дорогого Кита, Фортуна, дрянь такая, или кто там еще, очередной раз подтасовала свою шулерскую колоду, очередной раз до блеска надраила свою большую задницу, чтобы продемонстрировать ее дорогому Киту, а Кит смылся, и спектакль не состоялся. Вот о чем я все последние сутки напролет мечтаю – чтобы очередной спектакль не состоялся. Я брежу, Танька?

– Типа да, – вдохновила его Таня. – О нет, я понимаю, – сжалилась она, взглянув на опечаленные иголки Никитиной прически. – Бывает такая черная полоса, когда все из рук вон. Но здесь-то тебе разве плохо?

– Здесь фантасмагорично, – чуть задумавшись, ответил Никита и потянулся к Таниным губам, но наткнулся на прохладную щеку, на миг задержался на ней и добавил Тане в ухо: – А это не к добру, такая фантасмагория.

– Ждешь красной лампочки? – прошептала Таня.

– Или, блин, твоей очередной вспышки, чтоб мне совсем ослепнуть и не видеть чего не хочется! – фыркнул Никита и отвернулся. – Адрес-то ты оставишь, птичка небесная?

– Подожди, – кивнула Таня. Она спрыгнула с края подоконника, где обосновалась ради перекуса, побежала в выставочный зал, сняла со стенда фотографию. Выхватила ручку у Дэна из нагрудного кармана и начертала на обратной стороне снимка свой электронный адрес, потом вернулась на кухню к Никите, который в задумчивости дожевывал корку ее последнего бутерброда, и сказала: – Вот. Это тебе. Держи. Пиши, если что.

– Спасибо, – вздохнул Никита сквозь пережеванную корку и перевернул картон. И увидел свою перекошенную в свете вспышки физиономию на черном ночном фоне. – Спасибо, – не без иронии поблагодарил он Таню еще раз, а она засмеялась, хулиганка, из рогатки ее…

– Я тебя провожу и закрою дверь, – сказала она Никите, и они вышли на площадку.

– До встречи? – обернулся к ней Никита, а она уже не смотрела на него и голосила через его плечо не хуже своей подружки рыжей Дарьи:

– Яша! Я тебя всю ночь жду! Где ты пропадаешь?! Уже всё обсмотрели и всё съели! Уже Вова с ребятами регги поют.

– Это ужасно, – довольно громко огорчился тот, кого назвали Яшей. – Фотографии ядовиты, у всех живот заболит, и тошнить будет. Да еще этот самый Вова с регги-кошмаром. Отсюда слышно, как у него болит живот. Такая неподдельная меланхолия!

Таня счастливо засмеялась, а Никита обернулся, чтобы взглянуть на остроумца Яшу, очевидно того самого «хорошего знакомого», которого заждалась Таня. Ничего он не разглядел толком на темной лестнице, кроме белого облака над челом, но рядом с Яшей, под руку с ним, светлым сгустком маячил до боли знакомый силуэт. У Никиты, столкнувшегося с очередным дурным совпадением, перехватило дыхание. Он выпрямился, расправил плечи и стал нерушим, как бронзовый монумент, поправил темные очки, как мистер Икс маску, прижал к себе Танин подарок и обреченно двинулся навстречу очередным сюрпризам. И они не заставили себя ждать.

Собственно говоря, сначала она молча прошла мимо вслед за этим Яшей и лишь тоскливо взглянула, и Никита приготовился уже вздохнуть то ли облегченно, то ли с сожалением. А потом она окликнула его бесцветным голосом, совсем не похожим на прежний Анин теплый голосок:

– Держи!

И бросила ему что-то. Никита поймал ключи от съемной квартиры на Зверинской, где летом под низкой крышей было так тепло, а в дождь веяло душистой сыростью, долго цветущим городским жасмином.

– Возвращайся и живи там, если хочешь. Я свои вещи вывезла. – И исчезла за дверью следом за Яшей и Татьяной.

Это не могла быть она, такая чужая и непохожая. Это не могла быть она, не сливочно-розоватая, а прозрачно-бледная в лестничной темноте. Это фантом, призрак, провокация злодейки Фортуны. Это все что угодно, но не его Аня. И в объятиях его отца была не она, и в постели с Войдом тоже.

Ключи. Домой. Она там. И он, Никита, тоже там.

«Схожу с ума», – в который уже раз определил свое состояние Никита и полетел на Зверинскую, чтобы удостовериться в собственной неадекватности и возрадоваться тому, что все происшедшее было ночным кошмаром, сном с пивного перепою почти натощак.

* * *

На улице заметно похолодало, но Никита, перешедший с быстрого шага на рысь, а потом пустившийся галопом, не замечал, как первые в этом году робкие осенние полужидкие снежинки опускаются ему на волосы. По неосвещенной лестнице он легко взлетел на мансардный этаж и не споткнулся ни разу, потому что знал каждую коварную выщербленную ступеньку, каждый шаткий прутик, каждый провал перил. Он на ощупь вонзил ключ в замочную скважину, подергал, потряс, повернул, поддал коленкой, повернул еще раз, открыл дверь и включил свет.

Запустение и необычайная чистота, холодное торжество порядка вещей, как в последний день творения, когда вещи и время еще не осознали себя и не смешались в стремлении к взаимопознанию, к трагикомическому хаосу, к забавной и страшноватой неразберихе. Ни звука – даже холодильник молчит, лишь подкапывает вода из кухонного крана. Даже Эм-Си, негодяйка, исчезла вместе с Аней и не шелестит на сквозняке над холодильником.

Никита, оглядевшись в тоске, тут же вспомнил, что бывает такая вещь, как смертельная усталость. Он стянул свитер, рубашку, бросил прямо на пол, чтобы дом не казался таким чужим и нежилым, и двинулся к занавешенной пластиковой шторкой ванне. Отдернул шторку. На веревке над ванной висели белым кружевным флажком забытые Аней трусики. Никита сдернул их воровато и стеснительно. От трусиков пахло душистым мыльцем. Аня не жалела такого мыльца, стирая свое бельишко. Никита скомкал душистую тряпочку, сжал в кулаке, прижал кулак к щеке и остервенел от разочарования. Надежды его призрачные растаяли, и клочья душистых белых кружев и соблазнительных крошечных атласных бантиков полетели в разные стороны и были рьяно потоптаны грязными кроссовками, которых Никита не снял, войдя в дом.

– И нисколько не стыдно, – уверил сам себя запыхавшийся от трудов праведных на почве топтания трусиков Никита. Он помотал головой, приходя в чувство, умылся над ванной холодной водой, попил из крана, уткнулся в полотенце и в полотенце же, в мягкое и рыхлое его нутро, обругал себя последними словами. Затем взял подаренную Таней фотографию с кухонного стола, перевернул, убедился, что электронный адрес не был написан симпатическими чернилами, как того можно было ожидать, и не исчез. Никита двинулся в комнату, подсвеченную лишь через окно-арку бледным светом уличного фонаря, включил компьютер. Компьютер загрузился и… вырубив электричество, опять помер, напоследок взвыв.

Ну, следовало этого ожидать! Следовало! Дураку ясно, что тварный мир исчез, пропал в небытии, и остались одни фантомы с неизвестными практическими свойствами. Виртуальные мутанты остались, и ожидать от них можно чего угодно, любых чудес и выкрутасов. И если сейчас, рассуждал Никита, взбираясь по стремянке, чтобы загнать в гнезда пробки, если сейчас меня не убьет и свет загорится, с большой долей уверенности можно предположить, что фотография и останки Анькиных трусов исчезли. Свет загорелся, ярко вспыхнул под пыльным кухонным плафоном, фотография осталась лежать где была, а клочки трусиков действительно исчезли к вящему Никитиному удовлетворению. Но потом он вспомнил, что сам же их и запинал под ванну в припадке ярости, и был разочарован, обнаружив их там, куда запинал.

– Это уже неинтересно, – сказал Никита. – Это неинтересно, и в таком случае ничему на свете нет оправдания. – И он включил телевизор, чтобы не быть одному. На свет божий вылезло хорошо знакомое и где-то даже родное виртуальное чудовище – Эм-Си Мария в варварской, расшитой блестками дерюжке и завела свое коронное: «Ты лучше посмотри на меня, во все глаза посмотри на меня. Ты узнаешь? – я твоя мать, и сестра, и жена… Я – ты видишь? – я сама – твое я, твое солнце и тень, песня твоя, такая долгая песня твоя-а-а…»