Текст книги "День Ангела"

Он заметил Аню в объятиях своего отца, и те ленточки-резиночки, за которые растянута была его маскарадная улыбочка, лопнули, и улыбка съежилась, сошла на нет. В лице не осталось красок, а глаза, те самые – зеленовато-карие, потемнели до страшной траурной черноты.

Локоть Лилии Тиграновны стал вдруг необыкновенно жёсток, костлявые пальцы скомкали ткань его пиджака, один из длинных лаковых ногтей обломился, зацепившись за волокно, но она, казалось, не заметила этого. Под взглядом Олега Михайловича она еще теснее прижалась к Никите, торжествующе подняла подбородок и глубоко задышала, победно и мстительно. Где-то в ледяных черных просторах Марс крутанулся, вспыхнул багровым гневом и пошел крушить мировую гармонию.

Никита, взбешенный, разочарованный, израненный и обретший давеча горький опыт беглеца, понял, что грядет очередной этап мытарств, что его, пока еще живого, выталкивает на очередной уровень «бродилки», в которую несколько дней назад внезапно кинуло чьей-то злой ворожбой. Он в бешенстве стряхнул руку чертовой куклы Лилии Тиграновны, оттолкнул ее плечом, ставшим железным, как панцирь, и бросился прочь сквозь толпу сытых и разодетых, на бегу грубо отрясая пудру с бабочек, сминая надкрылья смокингов встречных светских жуков.

И Никита, сбежав, не видел, как Олег Михайлович разъяренным Минотавром двинулся на кроваво-красное, как занес руку, как, получив оплеуху, ахнула и отшатнулась его жена, не ожидавшая столь грубого скандала. Он не видел, как замер от неожиданности, а потом разразился шепотками и гудением скандализированный светский рой.

И как два козлобородых любителя коньячку, не кто иные, как адвокаты супружеской пары Луниных, перемигнулись с полным взаимопониманием, улыбнулись и, потирая ручки, разошлись, преважно покивав один другому и поглядывая в сторону готовых изничтожить друг друга супругов. А потом, сделав круг-другой по фойе, встретились в укромном местечке меж колонн и затеяли загадочный разговорчик:

– К деньгам-с, Марат Адольфович?

– К ним, Платон Маркович! Ну-с, так до встречи в суде, Платон Маркович?

– Почему нет, Марат Адольфович?

– Уж будьте уверены, Платон Маркович! Прибыль пополам-с? По обыкновению? Али как-с?

– Договоримся, Марат Адольфович.

– Развод-с и девичья фамилия? Как полагаете, Платон Маркович?

– Так и полагаю, Марат Адольфович. С выплатой охренительной компенсации по брачному контракту. Ах, стервочка! Цветочек! Восхищен.

– Полагаете, заранее обдуманная провокация-с? А, Платон Маркович?

– Так я вам все сразу и сказал, Марат Адольфович, хитрый вы змей! Может быть, вам еще и развернутый план защиты представить в папочке с голубой каемочкой? И ключ от банковского сейфа?..

– И где ваша лояльность, милейший Платон Маркович, по отношению к собрату по профессии-с?

– Где-где… В суде, милейший Марат Адольфович. А вы думали где?

– Я… а-а-а… так и думал-с, Платон Маркович. Там и встретимся.

– Так к деньгам, полагаете?

– А то-с!!! К золотому дождю-с!!!

– Даная вы наша.

– А вы-то, Платон Маркович? Ха! Так что там, вы говорите, насчет развернутого плана защиты-с? Ась? Можно даже без голубой каемочки.

– По обстоятельствам, любезнейший Марат Адольфович. В первый раз, что ли? И от вас жду… ммм… Как это вы сказали? Слово такое? «Ло-яль-нос-ти»?

– Ну вы и задрыга, Платон-с Маркович!

– Вам того же, Марат Адольфович!

– Мерси-с! А почему бы нам вместе не состряпать сценарий, Платон Маркович? Или парочку, на всякий пожарный?

– А и правда что, Марат Адольфович!

– Так пополам-с? Прибыль-то?

– Ммм… Мое дело правое, Марат Адольфович…

– Так пополам-с?

– А и черт с вами! Пополам!

* * *

Беготня. Беготня. Беготня как способ существования. Хомо бегающий. Бегущий. Оказывается, и такое бывает на белом свете. Беги, малыш, беги. Никита летел обезумевшим спринтером. Несся аж сквозь стены, не замечая преград на пути. Пролетал сквозь них, словно раскаленная, злобная, яростная – бездумная и смертоносная – альфа-частица после атомного взрыва. Так ему мнилось. Бежать! Лететь! Как можно дальше. Весь мир против. Адский морок. И любимая в объятиях богатого старика-отца. Что за дела? Какое нынче тысячелетие на дворе? Что за роковые жернова? Что за непогода в космосе? Кто там портачит? Глючит, глючит что-то небесный комп, поизносился, маленький. Разве в наше время так бывает, чтобы любимая?.. Ах черт, просто зациклило на том, что она любимая. Все время забывается, что… Что все кончилось, сердечный вентиль закручен до упора, и ни капли любви не просачивается вовне. Сухо, сухо в душе, и неплодна стала душа, как пустыня.

…Сколько можно бегать-то? Беги, чтобы тебя поймали, высветилась в голове у Никитушки подходящая цитата.

Вот именно, не просто беги, чтобы в сумасшедшем движении остудить страшное оскорбление, довести его до излета и втоптать еще горячее, жгучий красный уголек, в сыру землю-мать, не просто беги, разрешая свои эмоциональные проблемы, а – так вас всех! – убегай, улепетывай, удирай! Потому что следом взялись бежать два крепостных мордоворота Лилии свет Тиграновны. Что им надо-то? Вряд ли спеть по нотам славу, увенчать лаврами и наградить мешком зеленых президентов. Злые какие морды. Ах, ты ж!.. Погоня в горячей крови. Что им надо-то, в самом деле?!!

Мордовороты немного задержались у вертушки – у стеклянной мельницы на выходе из клуба, так как одновременно ткнулись в противоположные стеклянные крылья и не сразу сообразили, что держат друг друга, в бессилии наблюдая сквозь несокрушимое стекло, как улепетывает барская добыча. Но прихрамывает, однако, добыча. Добыче невыносимо жмут узконосые лаковые туфли, да и подошва тонковата бегать по неровному, в острых камушках, асфальту. И кто это придумал в асфальт камушки добавлять? Человеконенавистник, не иначе. Все ноженьки собьешь, изранишь. Это вам, господа, не зеркальный паркет клуба «Орфеум», где сверкают, скользят, изящно переминаются и мелодично расшаркиваются перед атласными лодочками на шпилечках такие вот аристократически субтильные долгоносые баретки. Это вам не зеркальный паркет, господа, это гораздо хуже.

Наказание, пытка, а не шузы! И Никита сбросил на бегу этот кошмар и спрыгнул на несколько более ровную, укатанную, хотя и трещиноватую, проезжую часть. Лаковое наказание полетело в разные стороны, и вечно пьяненькое существо с невеликим мешком пустых бутылок, в драненькой тельняшке под помоечного вида бушлатиком, почти уверовав в чудеса и в благость Божьего промысла, нацелилось подобрать такую ниспосланную красоту. За которую магазинная Лизавета выдала бы пару серьезных пузырей, уж точно.

Но не тут-то было. Не сбылись упования убогого, еж т-твою, как всегда! Злые вороги налетели, изругали, побили бутылки коленками своими, совсем бесчувственными коленками, должно быть, и отобрали сверкающие ботинки у нищего человека. «Две тыщи баксов! – завопил один. – У тебя не треснет, чучело?!!» Это, стало быть, нищий больной человек чучело. И попрыгали в черный «Мерседес» – одно слово, вороги. И полете-е-ели, как на акуле-каракуле.

А того малахольного, кто ботинки скинул (стибрил, ясен пень, а иначе чего бы скидывать стал, улепетывая так, что галстук вился аж далеко за спиной вороватым и подлым пиратским вымпелом?), того, кто скинул, вороги, обидчики нищего больного человека, нагнали в эйн секунд. Где ж ему против «Мерседеса»-то на своих двоих босых? Нагнали, скрутили, наподдавали и головой вперед пихнули на заднее сиденье. А ты не воруй! Зелень подкильная! Червь гальюнный! Чтоб тебе мозги меридианом вышибло! Ты воруешь, а из-за тебя страдают нищие больные боцмана, хотя и бывшие. Тля сухопутная! Камбала, мачтой тр-р-раханная!! Во-о-оррр!!!

Но спившегося в дудку боцмана никто из заинтересованных лиц не слышал, и только серо-полосатый гулящий кот, приняв боцманово раскатистое рычание за нешуточную собачью угрозу, присел на четыре лапы, встопорщил усы, прижал уши, проверил боевую готовность когтей и повел диким зеленым глазом. Но, не обнаружив в непосредственной близости негодяйствующих собак, расслабился, махнул пыльным пушистым хвостом, внимательно глянул вслед убегающему черному и плоскому, что твой лаковый штиблет, «Мерседесу», рассудил на основании каких-то своих кошачьих премудрых расчетов, что все обойдется, и пошел себе не торопясь, вольной походочкой, по своим подвально-чердачным делишкам, презрев рыкающего попусту пьяного, дурно пахнущего хама.

Еще несколько секунд промедли кот, и был бы он потоптан, попав под ноги Олега Михайловича, который с разбегу впрыгнул в свой инопланетного вида гигантский джип, блистающий светлыми фарами и зеркальным серебром, убийственным, согласно авторитетным источникам, для всяческой нечисти. Джип взял с места в карьер, поднял воздушную штормовую волну, чуть вконец не угробил бывшего боцмана и полетел на всех парусах вслед за «Мерседесом», будто сторожевой клипер за галошей контрабандистов-любителей.

– Авр-р-рал! – зарычал вслед Олегову джипу восхищенный боцман. – Свистать всех!.. Др-р-рожи, кошелка! – прибавил он голосу, чтоб «Мерседес» услышал. – На абордаж! Бер-р-рем бабу! Сама ложись, стерррва! – орал боцман. Вероятно, бредил, алкаш. Он с чувством грохнул звенящий стеклом мешок об асфальт, вытряс и широко распинал осколки, потоптал их и, устав от тяжких трудов, угомонился и побрел браконьерить на чужой участок, за новыми бутылками, авось не отловят конкуренты и не начистят рынду.

А «Мерседес» уходил куда-то за Нарвские ворота, в заводской район и дальше, меж приземистыми домами, которые давно уже готовились под снос, но оказались живучи и нерушимы, как термитники. «Мерседес» уходил все дальше и дальше и, наконец, на одном из отравленных и вытоптанных пустырей, за мусорным кострищем, меж кое-как слепленными блоками брошенного лет двадцать назад недостроя, поросшего чахлой дрянью, затормозил, норовисто взбрыкнув на ухабе задними колесами. Из «Мерседеса» на жухлую сорную траву был выброшен Никитушка в одних паутинных французских трусах на хлипкой резинке – чтобы дамам легче рвать при случае, а на руке у него висело веригой непостижимое трехциферблатное время, в спешке и в слепящем азарте забытое убийцами.

Убийцами, потому что в руке у одного мордоворота была резиновая дубинка, а у другого – штука вполне демократичная под названием монтировка. Мордовороты ухмылялись и зверски клацали зубной металлопластикой. И перед тем, как Никитушку уходить, решили объяснить ему, за что, собственно.

– А за то тебя учат, пацан, что обращения не знаешь. Ты кого кинуть вздумал, шустрик? Лилию Тиграновну? Тебе честь оказали, обули-одели, обласкали, а ты соскочить решил, крошка? С барахлом на тридцать пять тонн баксов? Такой крутой? Щас крутизну-то размажем!

Никита, помятый, растоптанный, перепачканный в глине, с налившимся под глазом фингалом, понимал прекрасно, что никуда он не убежит во французских трусах, и лишь сжался, зажмурился и рефлекторно прикрыл лицо левой рукой с часами, когда на него замахнулись резиновой дубинкой.

– Эй-эй, братан! Сашок! – с тревогой заорал вдруг мордоворот с монтировкой. – Ты погоди! Часики-то… У него часики-то… За пятнадцать штук. Расколотишь, не расплатимся. Придержи дубину-то, успеем. А ты, хмырь, снимай обнову, быстро. И сюда давай.

Никита взялся за крокодиловый ремешок часов и завозился с пряжечкой, растягивая минуту, последнюю минуту жизни, перед тем как утонуть в океане боли и безнадежности.

– Торопись, ты, мудила, – понукал Сашок с дубинкой, так не терпелось ему пустить в ход свое оружие. – Торопись, а то сейчас как попинаю, так сразу ускоришься. Давай сюда часы, ну! Быстро, сказано тебе!

Многое можно делать бесконечно, но только не снимать часы. Это утверждение верно в том числе и для человека, все слагаемые характера которого подавлены нешуточной угрозой и пребывают в глубоком обмороке. А в Никитушкином случае – все слагаемые характера, помимо наглости, находящейся по причине ее безмерности в состоянии всего лишь полуобморочном. И Никита, который ощущал, что терять ему, собственно, нечего, сел, грустно подкинул в руке тяжелые часики, поймал в ладонь и сказал, задумчиво глядя на искрошившийся кусок бетона с торчащей из него ржавой арматуриной:

– А вот я сейчас как запущу в полет этот ваш «Ролекс» или как его там. И бегайте потом, собирайте осколочки, стрелочки, колесики. А?

– Только попробуй! Размажу! Урою! – заорал Сашок с некоторым испугом. – Отдавай часы, падла! Леха, держи ему руку! И выкручивай! Выкручивай! В штопор, чтоб отпустил!

Неизвестно, чем бы кончилось дело (вряд ли чем-нибудь хорошим для Никитушки), да только в самый критический момент подлетел, подрулил, оставляя широченную колею, развернулся, забрызгав жидкой глиной убийц и черный их «Мерседес», инопланетный Олегов джип, и Олег Михайлович, собственной персоной, десантировался из-за руля на травяной пятачок, где валялся Никита, крепко сжимавший в руке трехвременной «Ролекс», свою последнюю надежду.

– Ну? – сказал Олег Михайлович, набычившись на шавок супружницы. – Что за базар, джентльмены?

Сашок, который бросил дубинку и потянул было из-под полы пиджака пистолет, отскочив от разъяренного джипа, признал Олега Михайловича, побледнел, позеленел, да так и остался с рукою за пазухой, страдая от неуемной дрожи в коленях. Леха на всякий случай засунул гаечный ключ за брючный ремень со стороны спины, почуяв, что крупно они с Сашком напортачили, не угодили Громовержцу, а гнев его был пострашнее, чем даже месть Лилии Тиграновны. Потому что определеннее был его гнев, а расправа – короче. Запросто выгонит с волчьим билетом, и возьмут тебя на работу в лучшем случае лишь санитаром в дурдом. К тому же всем известно, что если Громовержец пускает в ход галантерейные обороты или именует кого-либо «джентльменами» или «миледи», то – все. Абзац. Звиздец. Никакой пощады, никакого снисхождения. Жди, «джентльмен» или там «миледи», неминуемой гражданской казни.

– Ну! – повторил Олег Михайлович.

– Да ничего такого, Олег Михайлович, – залепетал Леха. – Лилия Тиграновна велела…

– Велела – что?

– Да так. Поучить… – сообщил Леха и прикусил язык, потому что челюсть тряслась, некстати и позорно.

– Левый какой-то пацан, – затараторил Сашок. – Он, это, нарывался. Сбежал в одёже… На тридцать пять тонн… Мы ни при чем, Олег Михайлович! Нам как прикажут, так и…

– Верните ему… «одёжу», джентльмены. Без промедления.

«Джентльмены» заторопились к «Мерседесу», заляпанному глиной, будто какая-нибудь галоша. У Лехи от поспешности монтировка провалилась в брюки и, перед тем как предательски вывалиться из штанины, больно ударила по пятке. Леха, однако, успел первым, поскольку у Сашка пистолет не лез назад в кобуру, и ему приходилось все время держать руку за пазухой, украдкой там ковыряться и делать вид, что он, испытывая нестерпимый зуд, просто почесывается, и все.

Леха сгреб с заднего сиденья костюм и, хромая и почти вслух матерясь от боли в ушибленной пятке, поспешил вручить костюм Никите. Он впихивал Никите неаккуратный ком, а тот покрывался от холода синими куриными мурашками, но не брал, щурил нахальный подбитый слезящийся глаз и вопрошал:

– А где мои трусы? Мои? Родные? Где кроссовки и прочее? Отдай путевые шмотки, ворюга.

Леха от неожиданности уронил запредельно дорогое барахло в грязь и обмер в предчувствии расправы со стороны Лилии Тиграновны (как два пальца, живого места не оставит, саблезубая, за все хорошее вообще и за попорченное барахло в частности). А Сашок уже доставал из багажника драный пакет с Никитушкиной привычной одежонкой, разношенной и обустроенной, приспособленной ко всем поворотам тела как родная нора.

– Ага, – выразил удовлетворение Никита, заглянув в пакет. – А носки целы? Если не целы, на счетчик поставлю. Джентльмены.

Он встал босыми ногами на костюмчик, обтер грязь шелковой рубашкой и, не спеша, расправляя все складочки, аккуратно застегиваясь, облачился.

Леха и Сашок переминались, отчаянно косили глазами друг на друга, источали холодный, липкий пот, тряслись как цуцики и ощутимо теряли в росте. А Олег, спокойно дождавшись момента, когда Никита, по всей видимости, счел свой туалет оконченным, спросил его:

– Есть у тебя претензии к… джентльменам?

Никитушка никогда не был склонен к неоправданному, выхолощенному благородству, типа того, которое к месту и не к месту направо и налево рассыпал некий литературный граф по прозванию Атос. Поэтому Никитушка, не чинясь, подобрал Сашкову дубинку и надавал ему по шее. А Леху, которого счел почему-то не просто дерьмом, а дерьмом коварным, лягнул между ног.

– Ну, все, – светским тоном сообщил Никитушка. – Больше никаких претензий с моей стороны, джентльмены. Можем дружить домами.

«Джентльмены» корчились, сипели, подвывали, и дружить у них намерений не было ни малейших. Но Никита, в котором проснулся хитрый дипломат сродни Макиавелли, решил дружить в одностороннем порядке. Он вытащил темные итальянские очки из нагрудного кармана коварного дерьма Лехи и водрузил их себе на переносицу, прикрыл заплывающий глаз.

– Не возражаете, друг мой? – осведомился он. – Скромный подарок с вашей стороны в знак нашей дружбы навек. А я щедр. И со своей стороны могу пообещать тумаков столько, сколько пожелаете…

– Оба уволены, – коротко бросил Олег Михайлович Лехе и Сашку. – Лилия Тиграновна будет об этом уведомлена. Машину вернете.

Никаких юридических прав увольнять сотрудников надела, принадлежащего его супруге, Олег Михайлович, конечно же, не имел. Но у него не было бы репутации Громовержца, если бы он время от времени не напоминал о себе обитателям сотворенного им мира подобным, разбойничьим по сути, образом. Возможно, будь он чуточку менее цивилизован, он ввел бы в подвластных ему структурах простенькие законы царя Хаммурапи – «око за око» и тому подобное. Но был он хотя и норовист, однако совестлив, взбрыкивал частенько, но бесился, разнося свою конюшню, не так уж часто, а лишь когда доведен был до дикой ярости, выжигавшей темный пигмент радужки его глаз, до ярости просветленной, как дальнозоркие фары его сокрушительного джипа.

– Что он взъелся-то? – значительно позже убито хныкал незадачливый Сашок, потирая ноющую шею. – Подумаешь, блоху какую-то поучили. Первый раз, что ли? Нас вроде примерно для того и нанимали.

– Сашок, – вздыхал Леха, размышляя о незадавшейся своей судьбе и о девушке Вике, которую он сегодня вряд ли сможет ублажить, и она обидится, бросит презрительный взгляд на его ширинку, обзовет корнишоном и взревнует неизвестно к кому, и придется щедро отдариваться, чтобы снова любила, красивая, – Сашок, а, когда они рядом стояли, ты ничего не заметил, а? Ведь одна ж морда! Глаза, нос, губы, волосы…

– Ах, ты!.. – выдохнул пораженный Лехиной догадкой Сашок. – Но он же не от Саблезубой?

– То-то и оно, – повертел головой Леха. – Наследничек, похоже, объявился. Принц. Нищий.

* * *

Подлетела, наконец, Олегова свита, заплутавшая где-то в окрестностях Кировского завода, а потому припозднившаяся. Олег на свиту махнул, чтобы не лезли под горячую руку, распахнул дверцу своего джипа и приглашающе кивнул Никите, но тот и шагу не ступил, сжигая последние капли адреналина. Стоял и сдерживал дрожь изо всех оставшихся после очередного дурного приключения сил. Его колотило от пережитого позора, унижения, страха, побоев и от обморачивающего холода матушки-земли, которая в раннем предзимье начинает терять разумение и не признает никакого родства, и припадать к ней – по своей воле, нет ли, – здоровья может стоить.

– Садись… Никита. Сынок, – тихо то ли попросил, то ли велел Олег Михайлович. – Потолкуем. Пора уже.

– Пора? – скривился в жалкой улыбочке Никита. – Пора? – переспросил он дрожащими губами и прикусил их, чтобы не дрожали. – А надо ли? Папа.

Впрочем, он полез в машину, так как понимал, что с этого пустыря он самостоятельно не выберется до ночи. Полез и уселся, задрав подбородок, закусив губы и щурясь под темными очками, чтобы никто не заметил упорно подтекающей соленой сырости из подбитого глаза. Мало ли что подумают.

Толковища никакого не получилось: Олег не решился настаивать и втягивать Никиту в разговор. Он понимал, что не услышит ничего, кроме сдавленных междометий. Он лишь дал глотнуть сыну из кожаной фляжечки и молчал, сжимал челюсти и молчал, бросая машину через ухабы, сминая робкий безлистный кустарник, бороздя обширные как океан лужищи. И мутные воды фонтаном били из-под широченных колес, и зубчатый протекторный след навсегда впечатывался в обмирающую глину бездорожья.

Олег Михайлович наверчивал круги, метался по предместью, стараясь продлить пусть неловкое, пусть молчаливое и почти враждебное пребывание наедине с сыном. Наедине, вот в чем дело. Вот в чем дело-то. А ведь такого не случалось еще никогда в его маетной жизни, бурлящей то холодным ключом, то горячим.

– Высади здесь, – попросил Никита у Петропавловки, когда они, исколесив весь город, влетели на Петроградскую. – Хватит. Покатались. Спасибо.

Это было бы грубо, если бы не убитый голос Никиты, впервые почувствовавшего рядом плечо отца. Безусловную его поддержку Никита ощутил как болезненное откровение. Поэтому оставалось, забыв себя, многоценного, или броситься на грудь к Олегу Михайловичу, проситься назад в сыновья, или удирать во все лопатки, забиться в угол и разгрести помойку своих чувствований в надежде отыскать там рассыпанные по неаккуратности перлы и снизать их на прочную жилку и скрепить жилку крепким и ясным узлом.

Олег Михайлович послушно остановился напротив решетки Александровского парка и вопросительно взглянул на Никиту, все еще надеясь.

– Спасибо, – повторил Никита, не глядя на отца, и спрыгнул с высокой подножки джипа. – Я… пошел.

И он пошел через остывающий парк, запутанными переулками и улочками, в шаверму к Дэну. А в кармане у него трофейный «Ролекс», который Никитушку чуть с ума не свел, упорно отсчитывал секунды, минуты, часы, которые вприпрыжку, шагом, ползком двигались к зиме, к финишу года, двигались слепо, необратимо и неотвратимо, будто там медом намазано. «В городе N зима скоро выходы все и входы завалит…» И время будет рыть сквозные ходы и норы в сугробах и вгрызаться в лед, и нет ничего упрямее времени в его нежелании возвращаться в рай…

– М-да, – молвил Дэн. Глянул на свое бородатое отражение в черном зеркале Никитушкиных очков, разглядел выползающий из-под узкой оправы фингал, налил пива и двинул кружку Никите. – Микстурки, сын мой? Живой водицы?

– День, Гуру, был трудный, – промямлил Никита. Языком он еле ворочал и сползал с высокого табурета у стойки. – Насесты у тебя… Дай, что ли, орешков для поддержания организма. В вертикальном положении.

– Кушай и расти большой, – пододвинул орешки Дэн и занялся своей кухней. Повеяло восточным базаром, раздышавшийся за день печной жар колобродил, шалил, поигрывал и покладисто пропекал лепешки. Никите виден был кусочек кухни, и он, созерцая, тянул носом пряные ароматы, отогревался и оживал.

– Воды без газа! – послышался рядом гадкий знакомый голос. Чего только не намешано было в этом голосе: и ехидство, и злобность, и насмешка. И не в меру приправлена была эта начиночка самоуверенностью. – Воды без газа! – потребовал Георгий Константинович Вариади, известный как Пицца-Фейс. Он налил в стакан воды из запотевшего с холоду пузырька, намешал в стакан белого порошочку, отхлебнул, посмаковал, проглотил и уставился на Никиту, жестко щурясь, словно пытаясь выжать елей из недозревших своих зеленых оливок.

«Опять», – обреченно подумал Никита, невольно застонал, замотал головой и разворошил пальцами склеившиеся от парикмахерской химии стриженые иголки. Сил бежать не оставалось. И наплевать. В кармане с ослиным упрямством тикал «Ролекс», будто тележку вез, отщелкивая копытцами дорожные камешки. И Никита чувствовал, что все три времени сейчас на его стороне.

– Кхе-кхе! – изобразил кашель Пицца. – Какая встреча! Ка-ак-кая встреча! А я уж и не чаял. Я думал, некто с крыши навернулся и рассыпался на молекулы. Я думал, впору панихиду заказывать, простив грехи. Я по мобильному-то названиваю-названиваю, а там все девушка отвечает. Але-але, мол. Я вежливо интересуюсь, а где, девушка, наш Никитушка, а? А девушка отчего-то сердится и отвечает, что какой-то там Никитушка вовсе не ее и нечего трезвонить, отвлекать занятых людей. Ну ладно, думаю. Жаль мальчика. Значит, все-таки. И откладываю в особый кармашек денежки на заупокойную службу и иду по своим делам. Захожу по дороге выпить водички и кого же я встречаю? Ага, именно Никитушку, живого и здорового, но в темных очочках. Напяленных, надо полагать, ради маскировки. Какой же я теперь делаю вывод, когда некто предстал предо мною во плоти? А такой: Никитушка телефончик скинул и ушел в подполье. Наркокурьер недоделанный. Я ж тебе, дубине, объяснял: никакой наркоты. Мало ли какие порошочки бывают. Этот очень даже полезный. А потому дорогой. А из-за тебя, засранца, мне пришлось за спасибо обеспечивать порошочком половину кое-какой силовой структуры. И теперь тебе, засранец, придется отрабатывать.

Никита молчал и ерошил волосы, почти не слушая монолог Пиццы-Фейса. Так ему не нужен был сейчас Пи-Эф, так не нужен и надоел, что занавесить бы его ну хотя бы этой пластмассовой скатеркой со столика. Глаза бы не глядели на плоскую физиономию бывшего приятеля.

А Пицца открыл кейс, достал оттуда диск в плоской прозрачной коробочке и бросил на стойку перед Никитой.

– Вот, – раздраженный упорным Никитиным молчанием, недовольно ткнул он пальцем в диск, – вот. Взломаешь эту программку, скинешь мне со скриптами и – минус четверть долга. Цени мою доброту, сыне.

И поскольку Никита упорствовал в молчании, продолжая неприличным образом скрести в голове, Георгий Константинович вскипел и плюнул кипятком:

– Ты что, не понял, шмаровоз?! Не слышу ответа! И с тебя еще два центнера капусты. Те, что ты от меня в «Лимузине» получил. Не отдашь быстро, пойдут проценты. Будешь знать, как сердить папу Пиццу.

Никита оставил, наконец, в покое свои волосы, сыграл на барной стойке «Собачий вальс» и сказал Георгию Константиновичу:

– Отвали.

– Не понял! – свирепо зашипел Пицца, и из сердцевины зеленых оливок полез красный перчик.

Никита вздохнул, сунул руку в карман и выложил перед Пиццей-Фейсом «Ролекс», невозмутимо шевелящий стрелками. Пицца подтянул к себе часы пальцем за ремешок и умолк. И стал худеть на глазах, разглядывая сияющие циферблаты. Ну такая штучка! Удавиться можно за такую штучку! Он вздохнул, всхрапнул, подумал секунду, дрогнул толстым мизинчиком, слегка отодвигая от себя часы, сморщился и фальшивым голоском приемщика в ломбарде проблеял:

– Фигня. Китайская штамповка. Четыреста рубликов красная цена такому барахлу.

– Как скажешь, – равнодушно ответил Никита и потянул «Ролекс» к себе.

Но Пицца прижал часы цепким мизинчиком и заговорил, заторопился:

– Э-э, я пошутил, ты же понимаешь. Сколько возьмешь за ходики сверх долга? Ты только учти: я у тебя с рук покупаю. А вдруг, э-э, происхождение часиков незаконно? Нет-нет, я понимаю, ты не уголовник какой-нибудь. Но мало ли… На что мы только не способны в стесненных обстоятельствах!

Он говорил и уже пересчитывал деньги в извлеченной из потайного кармана пачке, прикрывая ее ладонью. Никита снял очки, с наглым любопытством взглянул на деньги, подивился капиталу, подмигнул подбитым глазом растревожившемуся Дэну и ухмыльнулся:

– Сколько сверх долга? Хватит и ста баксов, Пицца. Можно в рассрочку, если у тебя с финансами плохо.

Ах, как не любил Георгий Константинович, гордый грек, когда его считали неплатежеспособным. Ах, как не любил! И всегда ловился, самолюбивый. Вот и теперь он сморщил фейс, кинул на стойку стодолларовую бумажку и удалился, презрительно поводя широкими боками. А часы оставил.

Повеселевший Никитушка смотрел ему вслед и разглядел сквозь стекло входной двери, как Георгия Константиновича окружили дожидавшиеся его девицы – Киска, Зайка и еще одна Киска. Или Зайка. Различить девиц на первый взгляд не представлялось возможным, да и на второй, скорее всего, тоже. Все три принаряжены были в мини-юбочки и кожаные пиджачки и ростом друг от друга не отличались, и прическами, и даже формой ног.

– Клонирует он их, что ли? – удивился Никита. – Или они почкованием размножаются?

Он сгреб со стойки спасительный «Ролекс», обвел ремешком запястье, застегнул пряжечку и обратился к мало что понявшему Дэну:

– Закрывай шалман, Гуру. Сегодня гуляем. Гуляем, отрываемся. Сегодня жить всерьез я больше не могу. Не хочу, не желаю. Желаю видеть добрые цветные сны. Как насчет идей? Есть ли идеи-то?

Дэн немного подумал, поиграл бровями и энергично кивнул, распластав бороду по груди:

– Я и сам собирался на одно веселое мероприятие. Пойдемте в компанию, поручик. На, извините, фотовыставку. Там, видишь ли, имеются и мои шедевры, – не без некоторого смущения добавил он. – А народ там веселый и свойский.