Текст книги "День Ангела"

– Я не думала, что ты тогда заметила, – растерялась Аня. – И запомнила, надо же. Но толку-то. Отстань, Татьяна. Переживу. Уже пережила.

Таня хмыкнула недоверчиво и, как показалось Ане, азартно зашебуршала тряпочными крыльями.

* * *

В темную кладовую, где сидел и томился с бутылкой колы рыцарь в изрядно помятых доспехах, доносился регги. Похоже, включили запись Эм-Си Марии, решил Никитушка, и теперь ей вдохновенно – куда девалась обычная болотная меланхолия! – подпевает Вова-растаман с ребятами. Всем хорошо и весело, даже вечно печальному Вове, даже Сашка счастлив и нежностями совсем замучил Перегринуса Пятого. Даже Войд перестал пыжиться и дурачился совершенно по-детски, возя над головой надувную девушку.

Это сон, сон, внушал себе Никитушка, как внушал когда-то осенью, барахтаясь в стечении обстоятельств, будто в лотерейном барабане между жесткими шарами. Это сон, говорил он себе и перекатывал в руках картонный шлем. И в этом сне Таня, с которой он так жаждал и не успел поговорить, танцует и целуется с Яшей-скрипачом, родители влюблены и молоды, Аня… Аня не дождалась. Не дождалась, как и он, и превратилась в птицу, в зеленую легкомысленную хохлатую птицу. Хотя это ему наверняка показалось. Откуда здесь Аня?

Что за странный дом! Что только не покажется здесь, чего не привидится! Даже Эм-Си поет, как настоящая, вместе с Вовой. Скорее бы кончилась эта ночь, эта фантасмагория с видениями и несвоевременными встречами, с чужим весельем. Разорвать бы это сплетение чудес, раздернуть пошире и выйти в снег. Но ведь и сегодняшняя метель фантасмагорична, куда-то еще унесет?

Никита задремывал в темноте, прислонясь к стеночке, и понимал, что видит сон, когда приоткрылась дверь кладовой, и в луче света появился белый ангел с перекошенными крылышками. Никита устало усмехнулся и произнес:

– Вот как, это ты! Ну надо же. Нет, а что я удивляюсь? Сегодня ночь исполнения желаний, и все это не устают повторять, уши прожужжали. Все желания исполнены, и, видимо, настала, наконец моя очередь. Только вот какая беда. Беда, ангел. Тот главный, ведающий чудесами, что тебя ниспослал, притомился, должно быть, на старости лет. И ошибся.

Видишь ли… Было время, когда я… хм… взалкал, измученный, загнанный, и вот вдруг появляешься ты. Внезапно и спасительно, как осуществленная мечта, как избавление от пошлой шелухи, от пыльной тусклости бытия. Что-то тогда случилось, и я жил как в переполненном автобусе с заляпанными стеклами. Несет, не видно куда, трясет, вдыхаешь вонь, страдаешь дурнотой и лютой ненавистью к сомученикам, и не выйти, не соскочить на ходу. Заперто наглухо. А тут ты, остановкой в чистом поле, свежим воздухом. Я все силился внушить себе, будто люблю тебя, будто жить без тебя не могу…

Ах, не вздрагивай, не трепещи крылами. Не бойся, я не стану ввергать тебя в смущение любовными признаниями. Ничего подобного не будет, мой ангел. И дело вовсе не в твоем прекрасном скрипаче. Дело в том, что я не хочу лгать. Не хочу лгать ни тебе, ни себе. Потому что мое избавление, моя мечта, мое чудо не ты – совсем другая. Совсем другая, та, которая была со мною талисманом и которую я себе на беду потерял, обронил в суете, оставил на произвол судьбы. И началось, началось… Казалось, мне гадили все мелкие бесы по очереди.

…Да, что это я? Все. Все, извини. Иди к своему возлюбленному и будь с ним счастлива. Что ты стоишь? Иди, иди себе. Ты еще здесь? А-ангел… Ладно, тогда скажи мне, ангел, если знаешь, что мне сделать, чтобы вернуть ее? Нет, так неправильно. Что мне сделать, чтобы она сама захотела простить меня и вернуться? Хотя… какой из тебя оракул?

– Вот именно, – мстительно и не своим голосом прошептал ангел, выхватил бутылку из рук Никитушки, как следует взболтал и полил его теплой и липкой пеной.

– Ты с ума сошла! – возопил моментально вышедший из транса Никитушка. – Что за дела?! Прекрати сейчас же!.. Танька!.. Танька!.. Отдай бутылку! Сейчас же отдай! Отдай – не поздоровится!

Ангел смеялся, вплотную приблизившись к Никите, и вдруг уткнулся ему в щеку, слизнул ручеек колы, провел нежными губами и замер.

Такие знакомые губы, и запах, и рост такой, чтобы как раз, встав на цыпочки, дотянуться губами до его щеки. Розыгрыш? Не бывает таких жестоких розыгрышей.

Она пискнула, когда Никита грубо схватил ее за плечи и повернул лицом к свету, что падал из приоткрытой двери. Глупый капюшон закрывал лицо до подбородка, глупые мочалистые кудряшки свисали с капюшона. Не бывает чудес, бывают глупые розыгрыши. И если не хочешь выглядеть идиотом из идиотов… Наказывать надобно делателей этаких чудес. Что она трясется там, под капюшоном? Боится, что ли? А не надо было…

И Никита, решившись, сорвал с нее капюшон, готовый немедленно отомстить за свою исповедь, если… Если он и сейчас ошибался.

Аня вовсю смеялась, а вовсе не тряслась от страха.

– Я думала, ты меня сейчас убьешь, – смеялась она.

– Скорее всего, – хмуро сказал Никита и прижался губами к ее переносице, провел по бровям, зарылся в душистые волосы, отыскал ушко, замер в ямке под скулой. Аня качнулась назад, обняла и подставила губы.

…И метель, метель, волшебная многоцветная метель унесла их далеко и надолго.

Эпилог

В чьей душе любовь жива,

Смерть того унесть не может;

Вяжет Вечер кружева

Тем, чье сердце Утро гложет!

Час пробьет – и подытожит

Жизнь, мелькнувшую едва;

Смелый – сам себе поможет:

Воля неба такова!

Э. Т. А. Гофман.

Житейские воззрения кота Мурра

Поздний январский рассвет чуть серебрился над городом. Праздник угомонился, разбросав останки бенгальских огней и сгоревших ракет, спутав длинные разноцветные локоны серпантина, насорив конфетти, обрывками фольги и елочной хвоей. Метель улеглась до следующей сказки, а над заледеневшей Невой клубился густой морозный пар. Под самым небом на высокой колонне заснеженный ангел поднимал благословляющую длань.

И ко времени всем, почти всем дышащим была ниспослана благодатная дрема, чтобы праздник, волшебный праздник, утомив и вымотав, не обернулся к рассвету своей противоположностью.

Очень немногие бодрствовали на рассвете. На самой верхотуре старого петербургского дома на Васильевском острове, на подгнившей и местами обвалившейся деревянной галерее, что опоясывала изнутри башенку странного голландско-мавританского стиля, стоял маленький человек в просторной меховой куртке и острыми глазами молодого кота смотрел вдаль, ибо с башенки открывался широкий обзор до самой Невы, а если обернуться, виден был и Тучков мост, что ведет через Малую Неву на Петроградскую сторону.

По набережной в клубах пара катились сорванные ночной метелью связки воздушных шаров. Поддавая шарики копытами, шли рядом две лошадки, посеребренные инеем. Одна лошадка несла белого ангела с перекошенными и обвисшими крылышками, в теплой вязаной шапочке, длинном шарфе и толстых варежках; под балахоном ангела бугрился огромный свитер явно с чужого плеча. Другой лошадкой правил рыцарь в изрядно помятых серебряных доспехах, а у седла болтался и шуршал фольгою шлем, похожий на ведро с решеточкой. Рыцарь кутался в клетчатый плащ, более напоминавший плед из гостиной Авроры Францевны, рыцарь мерз и дышал для тепла в высокий воротник свитера, но на щеках, носу и ушах рыцаря уже появились подозрительно белые пятна, а короткие волосы торчали заиндевевшими иголками.

– Никита, да ты щеки отморозил, и уши, и нос! Дай разотру! – вскричал заботливый ангел, который тоже, однако, дрожал на морозе.

– Какая проза, – пробормотал рыцарь, подставил лицо шерстяным варежкам и прикрыл глаза. – Больно же, Анька!

– Больно? Неужели? – старалась Аня и вдобавок дышала на щеки и уши Никиты. А лошадка, почувствовав, что поводья отпустили, вопросительно косила глазом: что бы это значило? Можно погреться рысью?

– Вот именно, больно. И держи лошадь. У нее глаз хитрый, – сказал Никита, уворачиваясь от жесткой шерсти.

– Мы с тобой не доедем до Ледяного Дома или доедем и станем тамошними обитателями, экспонатами.

– А и пусть не доедем. В другой раз. А сейчас лучше домой, греться. Или предпочитаешь заледенеть, ангелочек?

– А куда… домой? – тихо пискнула Аня, избегая глядеть на Никиту, и задрожала еще пуще, хотя, казалось, куда же еще. – К нам на Третью линию?

– К нам на Зверинскую, – усмехнулся Никита. – Ты, помнится, велела мне там жить, когда уходила. Вот я и жил, как было велено, и ждал. Только, извини, в холодильнике пусто.

– Как обычно. Все как обычно, – восхитилась Аня. – Только Эм-Си я потеряла. Все рулоны дома перевертела – только старые календари, а ее нет. Исчезла. Ладно, как-нибудь без нее.

– Пора бы без нее. Она теперь будет вживе наставлять Вову. И возьмет его в свою группу, вот увидишь.

– А что повесим над холодильником?

– Попросим Татьяну всех сфотографировать и закажем календарь этого года. Как тебе?

– Угу. А лошадки?

– Отпустим. Они сами дойдут назад.

…Франц Гофман опустил взгляд. Лошадки без седоков неспешной тряской рысью возвращались по Тучкову мосту на Васильевский остров, в свою конюшню к садику Академии художеств. Франц поднял плечи, сжал крепкие кулачки в карманах куртки, вздрогнул и обернулся. Рядом с ним, неслышно подобравшись, стояла фея уснувшего праздника, в полосатых мехах поверх изумрудно-зеленого платья.

– Вот ты где, Франц, – сказала она. – Опять что-то замышляешь?

– Пока нет, – смял Франц морщинки у глаз.

– Ты подозрительно кроток, любимый, – со значением покачала головой фрау Сабина. – Поэтому разреши тебе не поверить.

– Я всего лишь мечтаю. Мечтаю обустроить чердак и вот эту башенку, – признался Франц Михайлович.

– Все тебе мало, – нежно улыбнулась Сабина. – Ты необыкновенно деятелен, герр Гофман.

– Я, Сабина, родился на этом чердаке, только и всего, – объяснил Франц. – Прямо под этой башенкой. Ты забыла?

– Знаешь… За делами, за круговертью… Как-то в голову не пришло. И потом, читать, домысливать – это одно, а…

– А видеть, слышать, ощущать – это совсем другое, – закончил за нее Франц. – Ты права.

– По-моему, ты не в настроении, Франц, – расстроилась Сабина. – Все окончено, да? Ты разочарован?

– Окончено, да. Но разочарован ли я? Мы с тобой уже перебросились парой фраз по этому поводу. И не скажу, что я разочарован. Просто, как я уже говорил и повторяю, роман окончен. Завершен всеобщим праздником. Праздник – это финал, граница, которую герои романа не имеют права переступать. А они, видишь ли, переступают, негодники. У всех у них свои намерения, и как тут их удержишь под одною крышей! Посмотри-ка туда! Видишь, две лошадки без седоков возвращаются в конюшню. Что ты думаешь? Это моя падчерица и племянник улизнули на лошадках в свою продуваемую сквозняками каморку под крышей. И теперь наедине самозабвенно празднуют возвращение своей любви. Что ты думаешь? Что братец мой Олег и моя бывшая жена надолго задержатся в нашем доме? Нет, они построят свой и будут лишь навещать родителей и нас с тобою. А братец мой Вадим и прекрасная Инес? Пока они неприкаянны, то да, вполне возможно и поживут у нас под крылышком. Но потом? Потом окрепнут и уединятся. А племянник мой Яша? Он гражданин мира, как и я, перелетная птичка. Лишь мама и папа останутся рядом. Да и то, я уверен, будут только в гости приходить из своей ветхой обители.

И, знаешь ли, я тоже неуемен, как и герои моего романа, и даже более чем они. Я тоже продираюсь сквозь его границы, я считаю себя вправе воплотиться, чтобы иметь возможность поставить роман на полку. Пусть стоит, пусть хранит все, что нам дорого. А мы…

– О, господи, – пробормотала фрау Сабина, – кто бы сомневался. Начинаем другой роман? Франц, нет мне с тобой покоя. – И она завернулась поплотнее в свой полосатый, словно иное полотенце, мех.

© Д. Вересов, 2009

© ООО «Астрель-СПб», 2009