Текст книги "Культура и пространство. Моделирование географических образов"

На втором этапе развития фиксируемого нами «пространственного интереса» к произведениям Платонова возникает очень плодотворное исследовательское поле, которое связано с изучением мифологических и идеологических аспектов. В этом случае «пространственный интерес» возник как бы естественным образом, не выделяясь даже из более широкого круга идеологических и мифологических проблем. Это направление восходит к ставшим уже классическими исследованиям М. Геллера и Е. Толстой-Сегал, упоминавшимся ранее. Впоследствии оно стало как бы сужаться, конкретизироваться, делиться на своеобразные «зоны влияния», что повело к рождению новых интересных работ. Здесь можно выделить работы К. К. Чекодановой, В. А. Колотаева, Чой Сеонг-Аэ[383]383
  См.: Чекоданова К. К. Образ сферической Вселенной у Андрея Платонова // Реконструкция древних верований: Источники, метод, цель. СПб., 1991. С. 211–218; Колотаев В. А. Мифологическое сознание и его пространственно-временное выражение в творчестве А. Платонова. Автореф. дисс. … канд. филол. наук. М., 1993; Чой Сеонг Аэ. «Русская идея» в творчестве А. Платонова. Автореф. дисс. … канд. филол. наук. М., 1993.


[Закрыть]. Исследование К. К. Чекодановой интересно прежде всего богатыми параллелями и отсылками к творчеству многих известных художников и писателей – К. Петрова-Водкина, П. Брейгеля, Б. Пастернака – в которых проясняется гипотеза о сферическом устройстве пространства платоновского «Чевенгура». В. А. Колотаев на базе серьезных теорий и концепций мифа (К. Юнг, Р. Барт, А. Лосев, М. Бахтин) проанализировал структуру мифологического пространства «Чевенгура», выделил переходы из «чужого», «закрытого» в «свое», «открытое» пространство («дом» и «дорога»). Постоянное движение в пространстве вполне очевидно было определено им в контексте идеологии основных героев романа как наивысшее благо, осуществление коммунизма[384]384
  Колотаев В. А. Указ. соч. С. 8—13.


[Закрыть]. Таким образом, мифолого-идеологические исследования послужили и по-прежнему служат процессу устойчивой «конденсации» «пространственного интереса» к произведениям Платонова, первоначальному оформлению его содержательно-исследовательских границ.

Третий этап в развитии «пространственного интереса» можно назвать языковым. Уникальный язык произведений Платонова представляет собой оригинальное языковое пространство, однако к этому добавляется постоянное употребление слова «пространство» и его синонимов, которое, по существу, ведет, как мы уже отмечали ранее, к рождению целой идеологии пространства. Блестящий синтаксический анализ языкового пространства Платонова на примере «Котлована» был проведен Ю. И. Левиным[385]385
  Левин. Ю. От синтаксиса к смыслу и далее («Котлован» А. Платонова) // Семиотика и информатика. Вып. 30. М., 1990. С. 115–148.


[Закрыть], который дал интерпретацию неожиданных пустот и разрывов языка Платонова, связанных непосредственно с содержанием самого произведения. Пространственный генезис языка Платонова оказывается интересным практически на всех «этажах» – от логики до семантики и поэтики. Важные исследования в этом направлении были проведены М. А. Дмитровской[386]386
  См.: Дмитровская М. А. Понятие силы у А. Платонова // Логический анализ языка. Модели действия. М.: Наука, 1992. С. 42–49; Она же. Пространственные оппозиции в романе А. Платонова «Чевенгур» и их экзистенциальная значимость // Прагматика. Семантика. Грамматика. М., 1993. С. 47–50; ею также был сделан доклад на VI Платоновском семинаре в Санкт-Петербурге в 1994 г. на тему «Семантика пространственной границы у Платонова».


[Закрыть], которая, несомненно, нащупала и метафизические корни языка Платонова, его экзистенциальную сущность, что позволяет повысить эффективность и самих лингво-литературоведческих исследований пространства.

Выделенному нами языковому направлению или этапу развития «пространственного интереса» к произведениям Платонова способствует наличие целой программы изучения языка, которая была разработана Н. Арутюновой и ее школой. В рамках этой школы и близких к ней исследований пространство выступает предметом глубокого лингвистического анализа, при этом и сам язык испытывает воздействие того пространства, которое он пытается описывать или выражать[387]387
  См.: Кубрякова Е. С. Язык пространства и пространство языка (к постановке проблемы) // Изв. АН. Сер. лит. и яз. 1997. Т. 56. № 3. С. 22–32; Научная конференция «Языки пространств» // Там же. № 6. С. 69–74, в программе конференции был доклад Ю. М. Михеева «Пустота и теснота в поэтике Платонова» (с. 72); Логический анализ языка. Языки пространств. М.: Языки русской культуры, 2000.


[Закрыть]. Платоновское пространство-язык (так можно определить его в первом приближении) создает свою модель или картину мира, в которой речь основных платоновских героев как бы задает параметры того пространства, в котором они действуют. Языковое представление пространства предвосхищает и предопределяет главные маршруты движения в нем; путешествия героев Платонова становятся перемещениями и самого языка, его мучительными трансформациями.

Следует сразу сказать, что выделение этих этапов достаточно условно. Нетрудно заметить, что развитие «пространственного интереса» к произведениям Платонова происходило фактически одновременно по всем трем оконтуренным нами направлениям. Взрывной характер развития самого платонововедения в 1980-х – начале 1990-х гг. определил и саму его быструю экспансию по всем традиционно возможным направлениям лингво-литературоведческих исследований, однако в самом ходе его развития выяснились и нетрадиционные, неклассические возможности исследования, которые были непосредственно связаны с языком и содержанием основных произведений Платонова. Проблемы изучения пространства, очевидно, имели первоначально традиционный импульс, который был подкреплен впоследствии и нетрадиционными постановками проблемы. На наш взгляд, вполне естественна и закономерна эволюция «пространственного интереса» к произведениям Платонова в сторону географии и разработки его географических аспектов. В настоящее время уже сформирован тот мощный пласт литературоведческих исследований, который позволяет рассматривать основные произведения Платонова, и, в частности, «Чевенгур», как объект и предмет концептуального научно-географического поиска.

Архетип пустыни у Платонова. Пустынность пространств Платонова – это яркий протогеографический импульс, в рамках которого может наметиться продуктивный переход от литературоведения к географии. Исследование И. А. Савкина, который рассмотрел топос пустыни в интертекстуальном аспекте – на примере произведений Платонова и Карсавина[388]388
  См.: Савкин И. А. На стороне Платона. Карсавин и Платонов, или Об одной не-встрече // Творчество Андрея Платонова. Исследования и материалы. Библиография. СПб.: Наука, 1995. С. 153–163.


[Закрыть] – сосредоточивается на представлении пустыни как нетрадиционного типа утопического пространства. Исследователь отмечает общность текстового пространства произведений А. Платонова рубежа 1920—1930-х годов и «Поэмы о смерти» Л. П. Карсавина (1931), в котором «…моделью их утопического пространства является не идеальный город, но расширяющаяся, наступающая пустыня как доминирующий элемент текстового ландшафта. Пустыня – это место, где рай и ад сходятся, где они наиболее близки друг другу, борются, вытесняют, постоянно перетекают друг в друга»[389]389
  Там же. С. 158–159.


[Закрыть]. Отмечается, что особые внутренние размерности топоса пустыни вполне можно описать как «не-место» (ибо налагаются определенные ограничения на движение через него), что и позволяет его отличить от обычной утопии[390]390
  Там же. С. 159.


[Закрыть]. Пространство пустыни явно географично, поскольку оно «…принципиально неоднородно, разбито на сегменты, собрано вокруг источников. Движение здесь возможно по определенным векторам (караваны переходят от одного оазиса к другому»[391]391
  Там же. С. 158.


[Закрыть].

Географический образ пустыни является, безусловно, одним из центральных для понимания платоновских произведений. Пространства Платонова оказываются пустынными неумышленно (если можно так выразиться). Архетип пустоты, пустынности, тоскливых и пустынных пространств довлеет над главными героями «Чевенгура» в силу их идеологии, особого построения их языка, который также, по существу, является пустыней. В образе пустыни платоновский язык и то пространство, которое он пытается создать или описать, достигают фактически полного тождества. «Караванный» сюжет «Чевенгура», путешествия Дванова и Копенкина, поездка Прокофия за новым населением для Чевенгура происходят внутри географического образа пустыни. Сам этот образ расширяется на протяжении всего романа, и гибель Чевенгура означает в определенном смысле окончательную экспансию образа пустыни. Конец романа означает, по сути, победу «степной империи», или империи пространства – условно-географическое поле действия вытесняет фактически само действие, максимально его географизирует и этим попросту его прекращает (см. рис. 26). Тотальная география пустыни и пустынных пространств выступает как естественный ключ к географическим исследованиям «Чевенгура» и к близким ему идеологически произведениям Платонова («Котлован», «Ювенильное море»).

Рис. 26. Интерпретация образно-географической карты романа «Чевенгур»

Общие структуры функционирования ГО «Чевенгура». Понимание общих структур функционирования географических образов «Чевенгура» связано, на наш взгляд, со спецификой средневекового восприятия географического пространства.

Средневековое западно-европейское географическое пространство (как, впрочем, и античное географическое пространство) было заранее неполным – сравнительно небольшая ойкумена (известное и освоенное пространство) была окружена неизведанными и опасными пространствами. Для него было характерно искажение масштаба расстояний, которое было «…обусловлено не отсутствием реальных знаний о тех или иных территориях, а спецификой самого понимания пространства в его неразрывной связи с героическим действием»[392]392
  Мельникова Е. А. Образ мира. Географические представления в Западной и Северной Европе. V–XIVвека. М.: Янус-К, 1998. С. 12.


[Закрыть] – особенно для развитых эпических традиций (англо-саксонской, древнеисландской, старофранцузской). Эпическое действо как бы сжимает пространство, для него важны лишь те точки, где происходят «героические» события. «Промежуточное» пространство не заполнено действием, оно сжимается, и отдельные точки эпического мира как бы примыкают одна к другой. Они концентрируют пространство, сгущают его настолько, что весь мир помещается в стенах королевского дворца»[393]393
  Там же.


[Закрыть]. Очень важной особенностью восприятия и самой структуры географического пространства средневековья была его «точечность»: отдельные поселения воспринимались как отдельные точки, расстояние между ними можно было преодолеть, но оно фактически не воспринималось: «…оно даже при перемещении из одной точки в другую как бы выпадало из поля зрения… В результате этого создается впечатление дискретного, разорванного пространства, состоящего из ряда локусов»[394]394
  Там же. С. 14.


[Закрыть].

При внимательном анализе текста романа «Чевенгур» становится очевидным некоторое сходство его географических образов с описанными выше структурами. По мере развития сюжетного действия романа его пространство как бы разогревается и сжимается одновременно, становится как бы все более эпическим, «ойкуменоподобным». Если первый круг путешествий Саши Дванова не выглядит «героическим» в смысле средневековых эпических сказаний, то в дальнейшем пространство его путешествий все более «сгущается», становится все более «точечным». Путешествие Дванова и Копенкина (второй круг путешествий) уже, очевидно, эпическое, и сам их путь все более приобретает черты «пустынного» – герои движутся от локуса к локусу, а их движение выглядит как средневековый итинерарий. Пространство самого Чевенгура выглядит уже просто мощной географической точкой-пространством или локусом-пространством, которое захватывает все промежуточные пространства, пригодные для путешествия в него. В этом смысле географический образ Чевенгура как бы прижат к образам губернского города, Москвы и самой степи – расстояние между этими географическими объектами в романе как-то преодолевается, но оно фактически «сглатывается» и выпадает из поля зрения. В Чевенгур попадают неожиданно, достаточно быстро, и без особых событий на пути к нему. Собственно говоря, путешествий в Чевенгур не происходит; основные герои (Дванов, Копенкин, Сербинов) попадают в него как-то сразу, что и определяет разрастание самого образа Чевенгура. Чевенгур выглядит к концу романа как своего рода обреченная и постоянно сжимающаяся ойкумена (пустынные и тоскливые пространства постепенно окружают и сжимают его; Сербинов, по сути, последний, кто сумел проскользнуть в него), но мощь самого географического образа Чевенгура лишь возрастает в результате этих видимых на поверхности текста Платонова событий.

Вернемся к проблеме экстерриториальности Чевенгура, затронутой и кратко сформулированной ранее (трансформации географических образов «Чевенгура»). На наш взгляд, эту проблему можно рассмотреть в контексте основных структур географических описаний древности.

А. В. Подосиновым выделены два основных принципа географических описаний древности – хорографический и картографический. Если хорографический принцип связан, главным образом, с описанием путей в различные стороны, причем сам описывающий как бы находится в центре мира (географическое пространство центрируется и структурируется по нему, с его точки зрения), то картографический принцип как бы объективизирует географическое описание, вводя строгую ориентацию по сторонам света и термины, которые связаны с самой ориентацией по карте (например, термины «выше» и «ниже» исходя из положения объекта на карте)[395]395
  См.: Подосинов А. В. Картографический принцип в структуре географического описания древности (Постановка проблемы) // Методика изучения древнейших источников по истории народов СССР. М., 1978. С. 22–45.


[Закрыть]. Другими словами, хорографический принцип означает как бы проталкивание, пробивание путешествующего или описывающего путешествие (что в данном случае практически одно и то же) сквозь незнакомое и враждебное пространство, представление о котором и складывается из этих частных, пунктирных и заранее не охватывающих все возможное пространство путешествий. В свою очередь, картографический принцип предполагает как бы взлет, парение над обычными, как бы приземленными путешествиями и перевод их, по сути, в метафизическую плоскость – путешествовать можно, условно говоря, не выходя из собственного дома и ориентируя постоянно себя по географической карте. Картографизированное пространство (не путать с традиционным картографическим пространством), таким образом, может господствовать над традиционными хорографическими представлениями и обеспечивать многослойность, открытость, «прозрачность» географического пространства.

В этом контексте можно интерпретировать трансформацию географического образа Чевенгура. По мере того как образ Чевенгура концентрирует постепенно в себе энергию и мощь окружающих его пространств, он становится, по существу, картографическим (см. также 2.4.). Он как бы картографирует окружающее его географическое пространство, наносит на себя, как на карту, смежные географические образы, которые построены, скорее, по хорографическому принципу (степь, губернский город, Москва). Процесс картографирования означает в данном случае структурирование и иерархизацию всех географических образов романа, при этом сама система географических образов «Чевенгура» принципиально меняет по ходу действия свою структуру. Географическое пространство романа, которое было поначалу достаточно аморфным и слабоструктурированным и состояло из множества достаточно автономных географических образов, приобретает к концу романа более сложное, стратифицированное строение. Образ Чевенгура обеспечивает пространственность остальных географических образов, создает ту питательную среду, в которой они функционируют.

Замыкание на Чевенгур путей основных героев романа усиливает механизм «географизации» образа Чевенгура. Малоизвестный и почти легендарный Чевенгур обрастает постепенно какими-то известиями и сообщениями, но на место чисто умозрительных сведений об этом месте проецируются новые представления, которые формируются уже как пространственно-идеологические, как естественный синтез утопических взглядов и чисто топографических признаков. Образ Чевенгура как бы пропитан утопическим коммунизмом, но это лишь «цементирует» его, придает ему сверхгеографическую прочность. Подобный механизм, в сущности, хорошо проанализирован на примере первых русских географических описаний Сибири конца XV в., в которых «Чудные речи» о далеких землях и о богатом пушном промысле за Камнем вытесняли теоретическую христианскую хорографию и освобождали пространство, куда без промедления были спроецированы описания диковинных народов Индии и Эфиопии»[396]396
  Плигузов А. И. Текст-кентавр о сибирских самоедах. М.: Ньютонвиль: Археографический центр, 1993. С. 34–35.


[Закрыть].

Коренное свойство географического пространства «Чевенгура» – это его постоянное движение, которое ведет к его опустошению и рассеиванию, уничтожению и размыванию всяческих границ: «…в нем негде «стать», только безостановочное движение без цели и надежды оказывается единственным средством, чтобы быть близким ему. Дело этого пространства – опустошать и рассеивать»[397]397
  Подорога В. Указ. соч. С. 42.


[Закрыть]. Пространство Платонова нарушает принцип центр-периферия и концентрирует в себе пустоту, то, что между; оно создано по модели катастрофического пространства[398]398
  Там же. С. 47–48.


[Закрыть]. В. Подорога выделяет «машину смерти» (машина-Котлован, Машина-Чевенгур), которая осуществляет деструкцию, опустошение пространства, главная цель которой – «…это дать пространству земли «быть» без человека, сделать землю вновь необитаемой, «чистым» пространством»[399]399
  Там же. С. 74.


[Закрыть]. Географическое пространство романа, таким образом, как бы разосваивается, делается не-своим, отчуждается.

Герои «Чевенгура» и на самом деле перестают осваивать окружающее город пространство, доверяясь силам природы. Окружающее Чевенгур пространство перестает, по сути, быть географическим и становится невидимым, непрозрачным, агрессивным. Стремительно пустеющее пространство наступает на Чевенгур и одновременно раздвигает свои границы, проводит экспансию сам образ Чевенгура. Он становится классическим «пустотным» образом, который аккумулирует в себе типичные черты соседних географических образов. Чевенгур – это город-степь, город-пустыня и одновременно город-Центр мира. Образ Чевенгура формирует, таким образом, гигантскую образно-географическую переходную зону, которая постоянно расширяется и главным признаком которой является нечеткость и постоянное перерисовывание образно-географических границ. Вся система географических образов «Чевенгура» в целом, очевидно, носит фронтирный характер; это система-граница, пространственное движение которой определяет и ее внутреннюю структуру.

Перспективы дальнейших исследований ГО в романе «Чевенгур». Перспективы дальнейших исследований географических образов «Чевенгура» могут выглядеть следующим образом.

Безусловно, необходимо соотнесение географических образов «Чевенгура» с реальной географией и картографией Придонья, а также с теми реально существовавшими историко-географическими пространствами, структурная организация которых образует субстрат образно-географического пространства «Чевенгура». Ареал условного действия, основных событий романа, возможно, коррелирует с идеологическим наполнением его базовых географических образов.

Крайне важно также отследить динамику географических образов «Чевенгура» на тексте самого романа. Главное здесь – динамика, взаимное противостояние и взаимодействие образов Чевенгура и степи. Такой анализ, по всей вероятности, может быть более эффективным, если он будет проведен как сравнительный – например, с использованием параллелей из произведений Ф. Кафки.

Следует подчеркнуть, что перспективы дальнейших образно-географических исследований романа «Чевенгур» связаны прежде всего с их междисциплинарностью и открытым характером.

Ноев Ковчег как новый Чевенгур: эволюция географических образов в творчестве Андрея Платонова. Говоря о новом Чевенгуре применительно к образу Ноева ковчега в одноименной комедии Платонова[400]400
  См.: Платонов А. Ноев ковчег (Каиново отродье). Комедия // Новый мир. 1993. № 9. С. 97—128.


[Закрыть], мы повторяем здесь идею Н. В. Корниенко[401]401
  Корниенко Н. В. «…Увлекая в дальнюю Америку» // Там же. С. 129.


[Закрыть]. Эта идея дает возможность задать вопрос: как изменились географические образы в творчестве Андрея Платонова от романа к комедии за четверть века?

Один из основных результатов этой эволюции – явная утрата движения. Хотя и Чевенгур, и Ноев ковчег представляются как центр мира, однако Ноев ковчег, в отличие от Чевенгура, выглядит очень статичным; он как бы остановился. В то же время Ноев ковчег, по сравнению с Чевенгуром, резко профанирован – несмотря на то, что Платоновым в качестве главного места повествования был взят один из библейских центров мира[402]402
  Ср. также: Дмитровская М. А. Трансформация мифологемы мирового дерева у А. Платонова // Логический анализ языка. Языки пространств. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 420–429.


[Закрыть].

В самой комедии по сравнению с романом гораздо меньше движения, динамики; при этом сам язык комедии перестал передавать текучесть, быть движущимся и текучим (то, что характерно для «Чевенгура» и во многом для «Котлована»[403]403
  См.: Левин Ю. От синтаксиса к смыслу и далее («Котлован» А. Платонова) // Семиотика и информатика. Вып. 30. М., 1990. С. 115–148.


[Закрыть]). Утрачено то, что названо нами ранее геополитикой языка: возможности поиска самим языком своих оптимальных позиций в пространстве в рамках определенного произведения. В «Ноевом ковчеге» очень статичная география: все географические образы – Арарата, Москвы, СССР, Америки – как бы прижаты друг к другу. В то же время они достаточно просты и понятны (см. рис. 27). При этом и сами герои комедии: Марта, Ева, Чадоек, Черчилль и другие – фактически представляют собой те или иные географические образы, как бы олицетворяют их. Для «Ноева ковчега» характерны герои-географические образы, «ходячие» и декларативные. Здесь, в отличие от «Чевенгура», пространство у Платонова стало управляемым, прозрачным и очень эмблематичным; его можно назвать крайне геополитичным, хотя сам язык произведения уже как бы запрятан вовнутрь. Поэтому, в известном смысле, «Ноев ковчег» можно назвать уже и анти – «Чевенгуром».

Рис. 27. Образно-географическая карта комедии А. Платонова «Ноев ковчег»

Стратегии репрезентации и интерпретации ГО в комедии «Ноев ковчег». По сравнению с «Чевенгуром» в «Ноевом ковчеге» мы можем наблюдать более четкие репрезентации географических образов, однако возможности интерпретаций в значительной мере утрачиваются. По ходу комедии идут явные и прямые соответствия, выделяются четкие образно-географические слои. Библейская география накладывается на политическую географию и геополитические представления конца 1940-х гг. Эти представления, по преимуществу, биполярные[404]404
  Cр.: Замятин Д. Н. Политико-географические образы и геополитические картины мира (Представление географических знаний в моделях политического мышления) // Политические исследования. 1998. № 6. С. 84–86.


[Закрыть] и, в известном смысле, очень манихейские. Идет борьба добра со злом, и получается контрастная черно-белая картинка[405]405
  Ср. также запись А. Платонова в его записной книжке (1942 г.): ««Пагубный пример» – все с Запада (Герцен). Все тогда ссылались на Запад, теперь на СССР – СССР стал центром мировоззрения мира». (Платонов А. П. Записные книжки: Материалы к биографии / Публ. М. А. Платоновой; Сост., подгот. текста, предисл. и примеч. Н. В. Корниенко. М.: Наследие, 2000. С. 226).


[Закрыть]. Причем по сравнению, скажем, с визионерскими географическими представлениями средневековья и начала Нового времени[406]406
  См., например: Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М.: Мысль, 1972; Райт Дж. К. Географические представления в эпоху крестовых походов: Исследование средневековой традиции в Западной Европе. М.: Гл. ред. вост. лит. изд-ва «Наука», 1988; Мельникова Е. А. Древнескандинавские географические сочинения (текст, перевод, комментарий). М.: Наука, 1986; Она же. Образ мира. Географические представления в средневековой Европе. М.: Янус-К, 1998; Плигузов А. И. Текст-кентавр о сибирских самоедах. М.: Ньютонвиль: Археографический центр, 1993 и др.


[Закрыть], здесь происходит обратное действие, обратные процессы: не библейская легендарная география накладывается и используется при описании новых географических реалий, но наоборот – библейские представления описываются как современные автору произведения, прагматизируются и десакрализуются им. Это ведет уже к сакрализации биполярных геополитических представлений послевоенной сталинской эпохи, сталинского представления мира. Для данного представления симптоматично появление небольшой образно-геополитической «прокладки» между СССР и Америкой – Англии[407]407
  Ср. до смешного буквальное сходство в мышлении Платонова и реального Уинстона Черчилля, участвовавшего в мирных переговорах на Потсдамской мирной конференции 1945 г.: Замятин Д. Н. Политико-географические образы. С. 82–83.


[Закрыть]. И, конечно, очень важный момент: скрытый Арарат, место, где будет спасен Ноев Ковчег, сакральный центр мира – это Москва, СССР, место, где находится Сталин[408]408
  Ср.: Исаева М. В. Представления о мире и государстве в Китае в III–VI веках н. э. (по данным «нормативных описаний»). М.: Ин-т востоковедения РАН, 2000.


[Закрыть].

Вся эта образно-географическая конструкция очень неподвижна и напоминает сюжетный ход древнегреческого театра с «Богом из машины», поскольку непонятно, почему именно большевики должны спасти мир от потопа, и почему СССР не будет затоплен? Тут уже Москва становится фактически атопичной[409]409
  См. в связи с этим: Замятин Д. Н. Географические образы мирового развития // Общественные науки и современность. 2001. № 1.


[Закрыть]: она как бы приподнята на небеса и является сакральной вершиной. Мы видим здесь, по Элиаде[410]410
  Элиаде М. Космос и история. М.: Прогресс, 1987; Он же. Священное и мирское. М.: Изд-во МГУ, 1994; Он же. Аспекты мифа. М.: Академический проект, 2000.


[Закрыть], возврат не только к сакральной географии, но и уже к космогонической вертикальной организации мира, тогда как в «Чевенгуре» этого еще нет. В «Чевенгуре» есть сакральная топография и весьма расплывчатая сакральная география, но космогония еще не возможна.

Структура ГО в произведениях А. Платонова: от «Чевенгура» к «Ноеву ковчегу». Структура географических образов в «Чевенгуре» весьма колеблющаяся и расплывчатая; образная география романа наблюдается как бы в густом мареве. Например, образ самого Чевенгура постоянно меняется, меняется его структура, включая и его географическое положение. В то же время географический образ Чевенгура имеет несколько сфер притяжения, образных оболочек или упаковок: губернский город, Москву, степь[411]411
  См.: Замятин Д. Н. Империя пространства. Географические образы в романе Андрея Платонова «Чевенгур» // Вопросы философии. 1999. № 10. С. 82–90.


[Закрыть].

В «Ноевом ковчеге» наблюдается разложение самих географических образов: они становятся во многом а-географическими, неописуемыми через какие-то чисто земные реалии. Сам географический образ становится своим собственным ядром, без каких-либо образных упаковок или оболочек. Здесь наблюдается уже чистая геология, причем буквально: в комедии идет речь о взрыве в Атлантическом океане и огромных трещинах. Вторжение элементов фантастики ведет к уничтожению географии, аннигиляции самих географических образов и уничтожению их структур. В перспективе, если бы комедия была закончена, то на Земле, вероятно, должна была остаться одна Москва, символизирующая СССР, большевиков и Сталина. Но это была бы уже не Земля, а некий уже именно космогонический образ, которому не нужна структура как таковая: он сам себе образ; мироздание рассматривается как образ сам по себе.

В результате проведенного небольшого образно-географического сравнительного анализа «Ноева ковчега» и «Чевенгура», возможна интерпретация и всего творчества Андрея Платонова. С образно-географической точки зрения, его надо рассматривать как постепенную утрату географичности собственного языка и его географики[412]412
  См. также: Балдин А. Основание географики // Ex libris НГ. Книжное обозрение. 1999. 28 октября. С. 11.


[Закрыть], как исчезновение геополитики языка. Язык Платонова, как сам по себе глобальный географический образ, выхолащивается, и наблюдается переход к языку как космогонической схеме, где нет места каким-либо географическим образам.

Итак, в результате изучения важных примеров формирования и развития ГО в литературных произведениях можно сформулировать следующие закономерности: 1) ГО в литературных произведениях могут играть самостоятельную роль, являясь иногда их содержательным ядром – скрытым или явным; 2) структуры и системы прикладных ГО, формирующиеся в литературных произведениях, наиболее эффективны (с точки зрения восприятия читателем или влияния на реальные процессы) в тех случаях, когда их содержание в значительной степени отличается от содержания описаний (характеристик) реальных географических пространств-прототипов; 3) формирование и развитие структур и систем подобных ГО во многом зависит от феноменологических особенностей художественного языка, используемого тем или иным литературным автором.

3) ГО, разрабатываемые или представляемые в научных и учебных (образовательных, научно-популярных) текстах. Как правило, такие ГО достаточно четко представлены, однако их структура может быть обусловлена более фундаментальными и не проявленными в текстах научными и мировоззренческими представлениями авторов текстов[413]413
  Замятина Н. Ю. Взаимосвязи географических образов в страноведении Дисс. … канд. геогр. наук. М.: Геогр. фак-т МГУ, 2001.


[Закрыть].

4) ГО, выявляемые в результате анализа массовых источников систематизированной информации – социологических опросов, сборников статистических данных. Хотя подобный анализ чаще представлен в виде научных и научно-популярных текстов, а также текстов, созданных в СМИ, тем не менее, стоит говорить о самостоятельном генетическом классе[414]414
  Дубин Б. Запад, граница, особый путь: символика «другого» в политической мифологии России // Неприкосновенный запас. 2001. № 3(17). С. 77–89; Он же. Запад для внутреннего употребления // Космополис. Весна 2003. № 1 (3). С. 137–154; Он же. «Противовес»: Символика Запада в России последних лет // Pro et Contra. 2004. Т. 8. № 3. С. 23–36; Кузнецов В. Н. Геокультура как гуманитарная парадигма XXI века // Безопасность Евразии. 2002. № 4. С. 383–397; Он же. Геокультура: Основы геокультурной динамики безопасности в мире XXI века: Культура-Сеть. М.: Книга и бизнес, 2003; Мир глазами россиян: мифы и внешняя политика / Под ред. В. А. Колосова. М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2003.


[Закрыть]. При анализе таких источников используются специфические методики (включая и контент-анализ для социологических опросов), а результаты анализа чаще всего могут быть интерпретированы сразу в нескольких аспектах (открытая дискурсивная система). ГО этого класса характеризуются количественными параметрами, однако сами параметры и их значения могут быть достаточно изменчивыми.

5) ГО, обнаруживаемые в результате полевых (экспедиционных) исследований одним или несколькими исследователями. Такие образы могут разрабатываться как в собственно научных, так и в прикладных аспектах (по заказу; например, разработка образа города по заказу местной администрации)[415]415
  Замятина Н. Ю. Культурный образ города как ресурс разработки городского имиджа: методические подходы // Города и городские агломерации в региональном развитии / Под ред. Ю. Г. Липеца. М.: ИГ РАН, 2003. С. 235–240.


[Закрыть]. Такие ГО носят часто экспертный характер, при этом их текстура и структура могут быть обоснованы феноменологически (иначе говоря, роль субъекта в создании образа достаточно значительна)[416]416
  См.: Замятин Д. Н. Метагеография: Пространство образов и образы пространства. М.: Аграф, 2004.


[Закрыть].

На практике те или иные создаваемые или реконструируемые образы чаще всего имеют смешанное классификационное происхождение.