Текст книги "Культура и пространство. Моделирование географических образов"

Современная российская география «тянется» к философии. Это показали известные публикации в журнале «Вопросы философии» на рубеже 1990-х гг[35]35
  См.: Зимин Б. Н., Шупер В. А. Забытая наука? // Вопросы философии. 1989. № 6; Родоман Б. Б. Уроки географии // Там же. 1990. № 4; Реймерс Н. Ф., Шупер В. А. Кризис науки или беда цивилизации? // Там же. 1991. № 6.


[Закрыть]. Все они были основаны именно на хорологическом подходе и рассмотрении основных методологических и философских проблем географии. Так, использование хорологического подхода мотивировалось тем, что «…любая деятельность людей сама дифференцирует пространство, даже совершенно однородное»[36]36
  Зимин Б. Н., Шупер В. А. Указ. соч. С. 167.


[Закрыть]. Наиболее сильный удар по обветшавшим догмам советской географии, которая активно критиковала хорологическую концепцию, был нанесен статьей Б. Б. Родомана[37]37
  Родоман Б. Б. Указ. соч.


[Закрыть]. Воззрения А. Геттнера были органично встроены автором этой статьи в фундамент современных географических представлений. «Модель Канта-Геттнера проста, изящна и продуктивна. Вопреки распространенному мнению, она не отрывает «материю» от пространства и времени, а, наоборот, позволяет ее с ними логично соединять, сознательно двигаясь вдоль разных профилей одного и того же бытия, вырезая из мира четко ограниченные блоки; не запрещает географу заниматься историей своих объектов, а ботанику – их географией; допускает науки с двойным и даже с тройным гражданством, как, например, историческую экономическую географию или палеогеоморфологию»[38]38
  Там же. С. 37.


[Закрыть]. Особенно важным следствием плодотворного использования хорологического подхода стало изобретение научных картоидов, благодаря которым «…география сделала эпохальный шаг: нашла способ наглядного картографического отображения не единичных, а общих высказываний, составляющих суть науки; изобрела наглядные структурные формулы географических явлений и законов»[39]39
  Там же. С. 43.


[Закрыть]. Внедрение картоидов в научную практику и их теоретико-методологическое осмысление означали качественное развитие хорологической концепции. География «повернулась лицом» к пространственно-образным представлениям окружающего мира и вернулась на новом витке своего развития к проблеме географического образа (образов) мира.

Следует отметить, что этот фундаментально важный методологический поворот не был замечен всем географическим сообществом. Классическая географическая теория диффузии нововведений, которая была разработана шведским географом Т. Хегерстрандом, оправдалась и в этот раз. На периферии (не обязательно географической, но, скорее, методологической) научного географического сообщества в России продолжают сохраняться и до сих пор анти– или вне-хорологические представления о цели и задачах географии[40]40
  Cм.: Кузнецов П. С. О связях географии с философией // География и природные ресурсы. 1996. № 4.


[Закрыть]. Характерно, что эта методологическая («антихорологическая») линия может существовать, по-видимому, лишь в контексте отталкивания или отторжения хорологического подхода в географии. «В сущности А. Геттнер вслед за немецким философом В. Вундтом проводил кантианскую идею: различие между науками обусловлено не своеобразием их объектов, а лишь различием наших точек зрения на объект. Субъективно-идеалистическая и метафизическая классификация А. Геттнера в действительности упраздняла географию как науку»[41]41
  Там же. С. 185.


[Закрыть]. Спор в данном случае идет в совершенно различных методологических плоскостях, и ситуацию взаимного непонимания определяет разница в размерах, ширине, масштабности самого методологического поля, которое задает соответствующие координаты методологического поиска.

Реальное и эффективное применение хорологического подхода в географических исследованиях подразумевает естественный и достаточно рациональный синтез пространственной и временной координат. Так, изучение взаимодействия технологического прогресса и территориальной структуры хозяйства основано именно на прослеживании пространственной диффузии основных технологических нововведений, но сама эта пространственная диффузия «…растягивалась на столетия»[42]42
  Стрелецкий В. Н. Технологический прогресс и территориальная структура хозяйства: историческая траектория взаимодействия (на примере Германии) // Известия РАН. Серия географическая. 1995. № 1. С. 75.


[Закрыть]. Это привело к закономерному выделению стадий эволюции территориальной структуры хозяйства, при этом главные их характеристики связаны с качеством и структурными особенностями экономико– и социально-географического пространства[43]43
  Там же. С. 76–77.


[Закрыть]. Таким образом, временные этапы пространственного развития какого-либо явления заполняются как бы своим пространственно-географическим эквивалентом и становятся уже синтетическим, хорологическим по существу научным продуктом.

Хорологический подход в современных географических исследованиях ведет и к собственно методическим изменениям. Сам объект исследования – географическое пространство – становится как бы расплывчатым, нечетким, и стимулирует применение адекватных этой методологической ситуации средств[44]44
  См.: Стрелецкий В. Н. Географическое пространство и культура: мировоззренческие установки и исследовательские парадигмы в культурной географии // Известия РАН. Серия географическая. 2OO2. № 4. С. 18–29.


[Закрыть]. Классическая для современной социально-экономической географии проблема центра и периферии нуждается уже в неклассическом для этой научной области исследовательском аппарате. «Недостаточно высокая определенность, расплывчатость содержания многих интересов в территориальных системах дают основания считать, что при отыскании компромиссов значение и возможности строгих методов сравнительно ограничены и на первый план выступает неформальный и полуформальный исследовательский аппарат, основу которого можно видеть прежде всего в методах экспертных оценок и теории размытых множеств»[45]45
  Котляков В. М., Трофимов А. М., Селиверстов Ю. П., Хузеев Р. Г., Комарова В. Н. Центр и периферия: проблема территориальной справедливости (вопросы методологии) // Известия РАН. Серия географическая. 1998. № 1. С. 41.


[Закрыть]. Рассмотрение проблемы центра и периферии во все новых содержательно-методологических срезах и контекстах, как в данном случае (территориальная справедливость) почти автоматически может привести к быстрому умножению и расширению всего спектра возможных географических методик и приемов исследования.

Подобные изменения проходят пока более на интуитивном уровне, чем на уровне осмысленной и целенаправленной рефлексии. Объект исследования постоянно изменяется, находится в динамике и ставит все новые и новые задачи. Этот процесс требует, по-видимому, отчетливого осознания структурных основ взаимодействия самого объекта географических исследований и исследователя, который находится, по сути, внутри объекта. Географическое пространство окружает географа-исследователя и меняет свою конфигурацию в зависимости от тех или иных его действий. Задается, таким образом, ситуация, которая ориентирована на выработку динамичной исследовательской позиции. Эта позиция должна постоянно как бы опережать оперативно свой «ускользающий» объект и строить его превентивные конфигурации.

1.2. Традиции изучения образов географического пространства в гуманитарных науках

В сфере гуманитарных наук образы географического пространства разрабатывались и продолжают разрабатываться прежде всего в филологии и языкознании[46]46
  Всеволодова М. В., Паршукова З. Г. Способы выражения пространственных отношений. М.: Изд-во МГУ, 1968; Анциферов Н. П. Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Быль и миф Петербурга. Репринт. М.: Книга, 1991; Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе // Он же. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 234–408; Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. М.: Лабиринт, 2000; Лотман Ю. М. От редакции: К проблеме пространственной семиотики // Труды по знаковым системам. 19. Семиотика пространства и пространство семиотики. Тарту: Изд-во ТГУ 1986. (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 720). С. 3–6; Лотман Ю. М. Заметки о художественном пространстве: 1. Путешествие Улисса в «Божественной комедии» Данте; 2. Дом в «Мастере и Маргарите» // Труды по знаковым системам. 19. Семиотика пространства и пространство семиотики. Тарту: Изд-во ТГУ, 1986. (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 720). С. 25–43; Топоров В. Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М.: Наука, 1983. С. 227–285; Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М.: Изд. группа «Прогресс» – «Культура», 1995; Эпштейн М. Н. «Природа, мир, тайник вселенной…»: Система пейзажных образов в русской поэзии. М.: Высшая школа, 1990; Цивьян Т. В. Движение и путь в балканской картине мира. Исследования по структуре текста. М.: Индрик, 1999; Москва и «Москва» Андрея Белого: Сб. статей / Отв. ред. М. Л. Гаспаров. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 1999; Логический анализ языка. Языки пространств. М.: Языки русской культуры, 2000; Бондаренко Г. В. Мифология пространства Древней Ирландии. М.: Языки славянской культуры, 2003; Talmy L. How Language Structures Space // Spatial Orientation: Theory, Research, and Application / Pick H. and Acredolo L. (Eds.). New York: Plenum Press, 1983. P. 225–282 и др.


[Закрыть], психологии[47]47
  Александрова М. Д. О качественной характеристике пространственных порогов зрительного восприятия // Учен. зап. ЛГУ. 1953. № 147. С. 28–35; Ананьев Б. Г. Психология чувственного познания. М.: АПН РСФСР, 1960; Кликс Ф. Элементы психофизики восприятия пространства. М.: Прогресс, 1965; ВеккерЛ. М. Психические процессы. Л.: Изд-во Ленинградского ун-та, 1974. Т. 1; Арнхейм Р. Визуальное мышление // Хрестоматия по общей психологии / Под ред. Ю. Б. Гипперрейнтер, В. В. Петухова. М.: Изд-во МГУ, 1981. С. 97—108; Арнхейм Р. Новые очерки по психологии искусства. М.: Прометей, 1994; Логвиненко А. Д. Зрительное восприятие пространства. М.: Изд-во МГУ, 1981; Он же. Чувственные основы восприятия пространства. М.: Изд-во МГУ, 1985; Петренко В. Ф. Введение в экспериментальную психосемантику: Исследование форм презентации в обыденном сознании. М.: Изд-во МГУ, 1983; Величковский Б. М., Блинникова И. В., Лапин Е. А. Представление реального и воображаемого пространства // Вопросы психологии. 1986. № 3. С. 103–112; Барабанщиков В. А. Восприятие и событие. СПб.: Алетейя, 2002; Резник С. Ментальное пространство. Киев: УАП-МИГП, 2004 и др.


[Закрыть], культурологии, антропологии и этнологии[48]48
  Тэрнер В. Символ и ритуал / Сост. и автор предисл. В. А. Бейлис. М.: Главная редакция восточной литературы изд-ва «Наука», 1983; Леви-Стросс К. Структурная антропология / Пер. с франц. под ред. и с примеч. Вяч. Вс. Иванова; Отв. ред. Н. А. Бутинов и Вяч. Вс. Иванов. М.: Наука; Гл. ред. восточной литературы, 1985; Гачев Г. Национальные образы мира. М.: Советский писатель, 1988; Гачев Г. Национальные образы мира. Космо-Пси-хо-Логос. М.: Издат. группа «Прогресс» – «Культура», 1995; Мосс М. Общества. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии / Пер. с франц. М.: Изд. фирма «Восточная литература» РАН, 1996; Лурье С. В. Историческая этнология. М.: Аспект Пресс, 1997; Щукин В. Миф дворянского гнезда. Геокультурологическое исследование по русской классической литературе.
  Краков: Изд-во Ягеллонского ун-та, 1997; Аппадураи А. Ставя иерархию на место // Этнографическое обозрение. 2000. № 3. С. 8—14; Лич Э. Культура и коммуникация: Логика взаимосвязи символов. К использованию структурного анализа в социальной антропологии. М.: Восточная литература РАН, 2001; Соколовский С. В. Образы других в российских науке, политике и праве. М.: Путь, 2001; Антропология культуры. Вып. 1. М.: ОГИ, 2002; Гирц К. Интерпретация культур. М.: РОССПЭН, 2004; Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты / Отв. ред. Л. О. Зайонц; Сост. В. В. Абашев, А. Ф. Белоусов, Т. В. Цивьян. М.: Языки славянской культуры, 2004; Mapping American Culture / Ed. by W. Franklin and M. Steiner. Iowa City: University of Iowa Press, 1992; Appadurai A. Modernity at Large. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1996 и др.


[Закрыть], когнитивных науках[49]49
  Минский М. Фреймы для представления знаний / Пер. с англ. М.: Энергия, 1979; ЛакоффДж. Когнитивная семантика // Язык и интеллект. М.: Прогресс, 1996. С. 143–184; Он же. Женщины, огонь и опасные вещи: Что категории языка говорят нам о мышлении. М.: Языки славянской культуры, 2004; Кубрякова Е. С., Демьянков В. З., Панкрац Ю. Г., Лузина Л. Г. / Под общ. ред. Е. С. Кубряковой. Краткий словарь когнитивных терминов. М.: Филолог. факультет МГУ, 1996; Кубрякова Е. С. Язык пространства и пространство языка (к постановке проблемы) // Изв. АН. Сер. лит. и яз. 1997. Т. 56. № 3. С. 22–32; Рахилина Е. В. Когнитивный анализ предметных имен: Семантика и сочетаемость. М.: Русские словари, 2000 и др.


[Закрыть], искусствознании[50]50
  Муратов П. П. Образы Италии. Т. I. М.: Галарт, 1993; Он же. Образы Италии. Т. II–III. М.: Галарт, 1994; Панофский Э. Перспектива как «символическая форма». Готическая архитектура и схоластика. СПб.: Азбука-классика, 2004; Богатырев П. Г. Декорация, художественное место и время в народном театре // III Летняя школа по вторичным моделирующим системам: Тезисы Кяэрику, 10–20 мая 1968 г. Тарту: Изд-во ТГУ 1968. С. 157–165; Виппер Б. Р. Введение в историческое изучение искусства. 2-е изд., испр. и доп. М.: Изобразительное искусство, 1985; Бергер Л. С. Пространственный образ мира в структуре художественного стиля // Эстетический логос: Сб. статей. М.: Ин-т философии РАН, 1990. С. 72–94; Грибков В. С., Петров В. М. Локус развития мировой живописи: география перемещений // Искусство в контексте информационной культуры / Под ред. Ю. Н. Рагса, В. М. Петрова. М.: Смысл, 1997. С. 141–158; Данилова И. Е. Итальянский город XV века: реальность, миф, образ. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2000 и др.


[Закрыть], архитектуре[51]51
  Араухо И. Архитектурная композиция. М., 1982; Глазычев В. Л. Социально-экологическая интерпретация городской среды. М.: Наука, 1984; Забельшанский Г. Б., Минервин Г. Б., Раппапорт А. Г., Сомов Г. Ю. Архитектура и эмоциональный мир человека. М.: Стройиздат, 1985; Архитектура мира. Материалы конференции «Запад – Восток: взаимодействие традиций в архитектуре. М.: ВНИИТАГ, 1993; Семиотика пространства: Сб. науч. тр. Межд. ассоц. семиотики пространства / Под. ред. А. А. Барабанова. Екатеринбург: Архитектон, 1999; Бусева-Давыдова И. Москва – новый Вавилон: к вопросу о сакральных топосах // Желаемое и действительное. Архитектура в истории русской культуры. Вып. 3. М.: УРСС, 2001. С. 49–56.


[Закрыть], востоковедении[52]52
  Бонгард-Левин Г. М., Грантовский Э. А. От Скифии до Индии. Древние арии: мифы и история. 2-е изд., доп. и испр. М.: Мысль, 1983; Аннамбхата. Тарка-санграха (Свод умозрений). Тарка-дипика (Разъяснение к Своду умозрений) / Пер. с санскрита, введ., коммент. и ист. – филос. иссл. Е. П. Островской. М.: Наука; Гл. ред. вост. лит., 1989; Васильев Л. С. Проблемы генезиса китайской мысли (формирование основ мировоззрения и менталитета. М.: Наука; Гл. ред. вост. лит., 1989; Арутюнова-Фиданян В. А. Армяно-византийская контактная зона (X–XI вв). Результаты взаимодействия культур. М.: Наука; Изд. фирма «Восточная литература», 1994; Исаева М. В. Представления о мире и государстве в Китае в III–VI веках н. э. (по данным «нормативных описаний». М.: Ин-т востоковедения РАН, 2000; Васильева Е. Б. Проблемы культурной идентификации японцев в эпоху Мэйдзи (1868–1912) глазами европейцев // Известия Восточного ин-та ДВГУ. Япония. Специальный выпуск. 2000. С. 49–64; Александрова Н. В. Географическое пространство в картине мира буддиста-паломника // Человек и природа в духовной культуре Востока. М.: ИВ РАН, Крафт+, 2004. С. 48–79.


[Закрыть], истории[53]53
  Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М.: Мысль, 1972; Вернан Ж. – П. Происхождение древнегреческой мысли. М.: Мысль, 1988; Февр Л. Бои за историю. М.: Наука, 1991; Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2001; Аттиас Ж. – К., Бенбасса Э. Вымышленный Израиль. М.: Изд-во «ЛОРИ», 2002; ВульфЛ. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003; Ayers E. L., Limerick P. N., Nissenbaum S., Onuf P. S. All Over the Map: Rethinking American Regions. Baltimore and London: Johns Hopkins University Press, 1996.


[Закрыть], политологии[54]54
  Цымбурский В. Л. Остров Россия (перспективы российской геополитики) // Политические исследования. 1993. № 5. С. 6—24; Он же. Геополитика как мировидение и род занятий // Политические исследования. 1999. № 4. С. 7—29; Он же. Россия – Земля за Великим Лимитрофом: цивилизация и ее геополитика. М.: Эдиториал УРСС, 2000; Ильин М. В. Геохронополитика – соединение времен и пространств // Вестник МГУ. Серия 12. Политические науки. 1997. № 2. С. 28–44; Он же. Геохронополитические членения (cleavages) культурно-политического пространства Европы и Евразии: сходства и различия // Региональное самосознание как фактор формирования политической культуры в России (материалы семинара). М.: МОНФ, 1999. С. 46–79; Мелешкина Е. Ю. Региональная идентичность как составляющая проблематики российского политического пространства // Региональное самосознание как фактор формирования политической культуры в России (материалы семинара). М.: Московский общественный научный фонд; ООО «Издательский центр научных и учебных программ», 1999. С. 126–138; Региональное самосознание как фактор формирования политической культуры в России (материалы семинара) / Кол. авторов; Под ред. М. В. Ильина, И. М. Бусыгиной. М.: Московский общественный научный фонд; ООО «Издательский центр научных и учебных программ», 1999; Ашкеров А. Ю. Политическое пространство и политическое время Античности // Вестник МГУ. Серия 12. Политические науки. 2001. № 2. С. 27–42 и др.


[Закрыть] и экономике[55]55
  Неклесса А. И. Конец эпохи Большого Модерна. М.: Институт экономических стратегий, 1999; Он же. Проект «Глобализация»: глобальные стратегии в предверии новой эры // Навигут (Научный Альманах Высоких Гуманитарных Технологий). Приложение к журналу «Безопасность Евразии». 1999. № 1. С. 100–146; Кочетов Э. Г. Геоэкономика (Освоение мирового экономического пространства). М.: Изд-во БЕК, 1999; Он же. Осознание глобального мира // Pro et Contra. 1999. Т. 4. № 4. С. 212–221; Цымбурский В. Л. Борьба за «евразийскую Атлантиду»: геоэкономика и геостратегия / Интеллектуальная хроника России. Год 2000. Приложение к журналу «Экономические стратегии». М.: Институт экономических стратегий, 2000 и др.


[Закрыть]. Первоначальный методологический импульс для проведения подобных исследований в этих областях знаний был создан трудами структуралистов, однако впоследствии подобные работы стали более разнообразными и более глубокими, эффективно использующими собственный методологический потенциал.

В рамках исторических исследований важное значение имеют работы французской Школы Анналов. Один из лидеров этой Школы, французский ученый Ф. Бродель положил начало геоисторическим исследованиям, в которых большое внимание уделяется образам географического пространства.

Еще в трудах основателей Школы Анналов Люсьена Февра и Марка Блока большое место уделено проблеме географического детерминизма. Эти ученые предпочитали говорить скорее о географическом поссибилизме, когда географическая среда представляет человеческим сообществам некий спектр возможностей для действия и развития, а сами общественные представления о возможностях этой среды также могут сильно варьировать[56]56
  Февр Л. Бои за историю. М.: Наука, 1991.


[Закрыть]. По сути, различные сообщества формируют специфические образы географической среды, которая и реагирует на человеческую деятельность в очевидном согласии с этими образами. Жестко фиксированный географический детерминизм предполагал малоподвижные, статичные географические образы, тогда как географический поссибилизм, с одной стороны, «отодвинул» несколько природу в сторону, а с другой, – дал этой природе шанс стать более разнообразной и интересной для человека. В классическом труде Броделя «Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II» (1949)[57]57
  См.: Бродель Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. Часть 1. Роль среды. М.: Языки славянской культуры, 2002.


[Закрыть] данная точка зрения получила максимально полное выражение.

Географические образы ученого незаметны, однако доходчивы: «Прежде всего горы», «Могущество равнин: Андалусия»[58]58
  Там же. С. 92–96.


[Закрыть], «Сахара, второе лицо Средиземноморья»[59]59
  Там же. С. 239–260.


[Закрыть]. Весьма важно образно-географическое деление Средиземноморья на Западное и Восточное, в котором Сицилии отведена роль некоего Рубикона[60]60
  Там же. С. 178–179.


[Закрыть]. Главное достижение Броделя – это осознание непременной важности историко-географического контекста, в котором находится и развивается тот или иной регион, страна, континент. Средиземноморье Броделя – упругий, пульсирующий, дышащий образ, захватывающий и отдающий обратно Атлантику, Центральную Азию, Восточную Европу, Русь[61]61
  Там же. С. 264–265.


[Закрыть]. Средиземное море постоянно мигрирует как историко-географический образ, восприятию чего способствует и картографическая игра с наложением средиземноморских контуров на другие географические регионы[62]62
  Там же. С. 236.


[Закрыть].

Историко-географический образ обладает, как правило, одной очень важной особенностью: он четко структурирует близлежащие, «родственные» образы, пытаясь приспособить к собственным границам их очертания. У Броделя мы наблюдаем интересную игру – Средиземноморье формирует свои отношения с Европой, будучи, частично, самой Европой[63]63
  Там же. С. 298–300.


[Закрыть]. Хотя, несомненно, Средиземное море протягивало свои культурные и экономические «щупальца» вглубь континента на протяжении тысячелетий, но влияние его образов на становление базовых, опорных образов Европы увеличивалось очень медленно и постепенно – Средиземное море античности и раннего средневековья было, скорее, морем восточным, афро-азиатским, языческим и исламским[64]64
  Ср. там же. C. 258.


[Закрыть]. Европа по-настоящему «узнала» Средиземноморье, как это ни странно, по-видимому, в эпоху Великих географических открытий. Расширявшиеся в эту эпоху образы Атлантики, которые первоначально были совершенно различными, например, у испанцев и португальцев (в XVI веке уже сформировался единый образ «Севильской Атлантики» – великого океанического коридора иберийцев)[65]65
  Там же. С. 300–304.


[Закрыть], способствовали сосредоточению, уплотнению историко-географического образа Средиземноморья, явно уменьшавшегося в физическом отношении, однако обретавшем все больший историко-культурный и экономический контекст.

Географический поссибилизм означает развитие оригинальных структур наращивания, увеличения, умножения историко-географических образов. Такие образы растут как деревья, они наращивают содержательные периферийные слои, как годичные кольца. Аналогия здесь «двухэтажна», поскольку физико-географическое и/или климатическое единство региона может порождать переходящие друг в друга, слегка варьирующие образы одних и тех же ландшафтов, из коих могут складываться разные части, районы этого пространства. Бродель глубоко исследует и физико-географическое единство Средиземноморья, поскольку «перекличка», сходство каменистых пейзажей внутреннего Лангедока и Палестины, образов Прованса, Греции и Сицилии, Йерских островов и Киклад, Тунисского озера и лагуны Кьоджи, Марокко и Италии[66]66
  Там же. С. 329.


[Закрыть] дают образную матрицу, упорядочивающую и мобилизующую явное взаимодействие природы и истории.

В филологии и языкознании изучение образов географического пространства связано прежде всего с соотношениями языка и пространства[67]67
  Кубрякова Е. С. Язык пространства и пространство языка (к постановке проблемы) // Известия АН. Сер. лит. и яз. 1997. Т. 56. № 3. С. 22–32; Урысон Е. В. Языковая картина мира и лексические заимствования (лексемы округа и район) // Вопросы языкознания. 1999. № 6. С. 79–83; Арутюнова Н. Д. Язык и мир человека. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 737–791; Логический анализ языка. Языки динамического мира. Дубна: Международный университет природы, общества и человека «Дубна», 1999; Логический анализ языка. Языки пространств. М.: Языки русской культуры, 2000 и др.


[Закрыть], текста и пространства[68]68
  Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе // Он же. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 234–408; Топоров В. Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М.: Наука, 1983. С. 227–285; Шиловский Д. П. Исчисление пространства в архаическом космогоническом тексте: к интерпретации стихов 736–738 «Теогонии» Гесиода // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 1998. № 6. С. 99; Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек – текст – семиосфера – история. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 163–175, 239–301 и др.


[Закрыть], языка и географической карты[69]69
  Бюлер К. Теория языка. Репрезентативная функция языка. М.: Из-дат. группа «Прогресс», 2000.


[Закрыть]. Наряду с этим большое внимание здесь уделяется исследованиям категорий и образов пути и путешествий, лексики, синтаксиса и грамматики, определяющих те или иные образы географического пространства. Очень часто это могут быть работы на стыке с другими гуманитарными дисциплинами, например, с искусствознанием и музыковедением[70]70
  Цивъян Т. В. Звуковой пейзаж и его словесное изображение // Музыка и незвучащее. М.: Наука, 2000. С. 74–91; Николаева Т. Н. От звука к тексту. М.: Языки русской культуры, 2000.


[Закрыть].

Так, например, современные исследования античной мифографии показывают, насколько древнее мышление коренилось в географическом пространстве, придавая всем своим произведениям поистине «географическую» форму[71]71
  Торшилов Д. О. Античная мифография: мифы и единство действия. С приложением аргументов Аристофана Византийского и «О реках» Лжеплутарха. СПб.: Алетейя, 1999.


[Закрыть]. Географические образы – в том виде, в котором они предстают в описаниях и систематизациях античных мифов – фактически сама реальность. Окружающая местность, пространство осознаются античным человеком постольку, поскольку они населены мифическими героями и богами, дающими названия родникам, горам, скалам, рекам, водопадам, городам и т. д. От того, насколько данная местность представлена в хорографических сочинениях (а именно они были одним из главных источников классической античной мифографии)[72]72
  Там же. С. 70–90.


[Закрыть], зависел своего рода ее метагеографический «имидж» среди других местностей, областей и стран античной ойкумены. «Хорографическим» лидером древней Греции была, естественно, Аттика, немногим уступали ей Беотия, Аркадия и Фессалия. На периферии хорографического интереса – Мессения, Фокида и дикая Этолия[73]73
  С. 79–82.


[Закрыть].

Характерно, что эпонимы (собственные имена богов и героев), раскрываемые в своем генеалогическом и хорографическом значениях через местные, локальные, мифы[74]74
  Там же. С. 49–50, 57–58.


[Закрыть], очень хорошо систематизировались, каталогизировались – образуя последовательные и подробные генеалогические таблицы и описания мифо-географических карт[75]75
  Там же. С. 75–82, 224–225.


[Закрыть]. Хорографические сочинения образовывали ту пространственно-географическую плазму, посредством которой античное сознание как бы «опространствляло» себя – используя мифы и их содержание как первичную систему географической ориентации в окружающем мире. Но сами мифы еще не расчленяли отчетливо пространство от времени, в результате чего их структуры представляли собой синкретическое слияние генеалогических и географических элементов[76]76
  Там же. С. 292–293.


[Закрыть]. В их основе лежали простейшие «атомы», или формулы, например: «такой-то, сын такого-то и такой-то, дочери такого-то, основал такой-то город (или: «дал свое имя такому-то городу»).

Благодатная почва систематизированной мифографии, сами хорографические сочинения никоим образом не могли систематизировать мир. Системы мифов, организованных географически, никогда не существовало, ибо они естественно «ложились» на карту, сосуществовали друг с другом, не требуя иной организации, кроме хорологической. Это-то и создавало известные «зазоры» геомифографического пространства: оно всегда не полно, всегда можно найти место, «не покрытое» мифом, или «слабо» промысленное мифологически. Чем дальше от центра античной ойкумены, тем более вариативным становилось это пространство, тем более оно отходило от мифографических канонов, «обслуживших», например, большинство известных областей материковой Греции. И здесь, параллельно с мифологами, добросовестно работавшими на базе уже канонизированной хорографии, появлялись авторы, измышлявшие как бы из себя целые лжехорографические сочинения, покрывавшие недостаточно «мифологизированные» области Ойкумены. В подобных сочинениях сталкивались и накладывались порой далекие географические образы, соединявшиеся в причудливые мозаичные образно-географические системы. Так, река Фасис (современная Риони на Кавказе) в лжемифографическом сочинении «О реках» сдвигается с Кавказа в холодную Скифию, и ее описание пронизано северным колоритом[77]77
  Там же. С. 324, ср. также: C. 380 (пример описания реки Тигр).


[Закрыть]. Античные хорографические сочинения и, шире, античная мифография – это прекрасный пример синкретической образно-географической организации мира.

Весьма близко к когнитивным трудам в широком смысле находится также ряд архитектурных и градоведческих исследований, посвященных проблемам осмысления пространства и культурных ландшафтов – как прошлого, так и настоящего[78]78
  Линч К. Образ города. – М.: Стройиздат, 1982; Глазычев В. Л. Социально-экологическая интерпретация городской среды. М.: Наука, 1984; Габричевский А. Г. Пространство и время. Фрагмент из опытов по онтологии искусства // Вопросы философии. 1994. № 3; Каганов Г. З. Санкт-Петербург как образ Всемирной истории (к проблеме псевдонимов города) // Город как социокультурное явление исторического процесса. М.: Наука, 1995. С. 303–315; Каганов Г. З. Город в картине и «на самом деле» // Город и искусство: субъекты социокультурного диалога / Сост. Т. В. Степугина. М.: Наука, 1996. С. 197–210; Он же. Город как личное переживание // Искусствознание. 1999. № 2. С. 209–242; Он же. Городская среда: преемство и наследование // Человек. 2000. № 4. С. 49–63.


[Закрыть]. Так, исследование метафизики Петербурга[79]79
  Спивак Д. Л. Северная столица: Метафизика Петербурга. СПб.: Тема, 1998.


[Закрыть] позволяет говорить о создании основ для развития образно-географического краеведения и градоведения.

Образы географического пространства и метафизика Петербурга. Метафизика Петербурга – тема, которая разрабатывается около 200 лет; тема, которая дала шедевры русской литературы – Пушкина, Достоевского, Блока и других. Известные книги Н. П. Анциферова[80]80
  Анциферов Н. П. Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Быль и миф Петербурга. Репринт. М.: Книга, 1991.


[Закрыть], казалось бы, подвели временную черту под последующими попытками осмыслить этот феномен в историософском или культурософском плане. В 1990-х гг. был составлен новый сборник «Метафизика Петербурга» (1993)[81]81
  Метафизика Петербурга (Петербургские чтения по теории, истории и философии культуры. Вып. 1). СПб.: ФКИЦ «Эйдос», 1993.


[Закрыть]. Петербург, осмысляемый прежде всего в геософском и образно-географическом планах, по-прежнему выступает катализатором новых географических (геокультурных) образов. Так, геокультурные и геоисторические образы Петербурга увязаны Д. Л. Спиваком в три метафизических «узла» – «Финская почва», «Шведские корни» и «Греческая вера»[82]82
  Спивак Д. Л. Указ. соч.


[Закрыть]. Автор движется по исторической и историософской спирали, анализируя, как множатся, расширяются, обогащаются все новыми и новыми мифологиями образы Петербурга. Языческая финская почва первоначальной территории Петербурга пропитывается шведской топонимикой, а уже на нее накладываются и локализуются православные и российско-имперские образы. В этой связи и сама смена названий великого города выглядит обоснованной и вполне логичной.

Метафизическое краеведение не может быть «приземленным». Оно требует активного создания и мелких, дробных, фрагментарных географических образов, опирающихся на физико– и культурно-географические реалии[83]83
  См., например: Марков Б. В. «Сайгон» и «Слоны» – институты эмансипации // Метафизика Петербурга (Петербургские чтения по теории, истории и философии культуры. Вып. 1). СПб.: ФКИЦ «Эйдос», 1993. С. 130–146.


[Закрыть]. Уместнее говорить даже о топографических образах. Петербургские реалии, их мифологическая аура формируют плотное образно-географическое поле северной столицы, но и оно, в свою очередь, воздействует на восприятие этих реалий, а иногда и их изменения. Образно-географическое положение Петербурга втягивает в себя и Стокгольм, и Новгород, и Москву. Характерные для «призрачного города» символы: его туманы и белые ночи, освященные литературными реминисценциями, – отнюдь не только и не столько свидетельство его физико-географического положения. Образ изменяет географию. Географический образ Петербурга является, вполне очевидно, ядерным для понимания образно-географического поля России.

Северная столица – крайне удачный и емкий географический образ. Ведь Петербург на самом деле есть средоточие, созвездие, пересечение многих и многих образов – Венеции, Константинополя, Рима, Киева, Лондона – не говоря уж о «навязшем в зубах» метафизическом противостоянии с Москвой[84]84
  Каганов Г. З. Санкт-Петербург как образ Всемирной истории (к проблеме псевдонимов города) // Город как социокультурное явление исторического процесса…; Каганов Г. З. Санкт-Петербург: образы пространства…


[Закрыть]. Как «северная столица», образ Петербурга стягивает более «южные», но также плотно метафизически насыщенные образы, но и сам он, по сути, становится более южным, более «теплым». Метафизика Петербурга коренится в «физике» Черного моря и Средиземноморья (недаром ведь Петр I двинулся сначала к Черному морю, и не добившись серьезного успеха, повернул к Балтике). Это теплый и уютный мир Средиземноморья (по Фернану Броделю) в конкретной точке Балтики.

Большое значение для становления методологических подходов к изучению образа в географии имеют работы в смежных научных областях, посвященные образам различных стран и регионов. Здесь следует выделить прежде всего труды в области межкультурной (кросс-культурной) коммуникации, изучающие закономерности и структуры индивидуальных и коллективных представлений разных народов о друг друге и о других странах[85]85
  Россия и Запад: метаморфозы восприятия. М.: Наука, 1993; Россия и Запад: диалог культур. М., 1994; Образ России (Россия и русские в восприятии Запада и Востока). СПб., 1998 (Приложение к альманаху «Канун»); Павловская А. В. Россия и Америка. Проблемы общения культур. Россия глазами американцев, 1850—1880-е годы. М.: Изд-во МГУ, 1998; Сопленков С. В. Дорога в Арзрум: российская общественная мысль о Востоке (первая половина XIX века). М.: Издат. фирма «Восточная литература» РАН, 2000; Почепцов Г. Г. Имиджелогия. М.: Рефл-бук, К.: Ваклер, 2000; Пограничные культуры между Востоком и Западом: Россия и Испания. СПб., 2001 (Приложение к альманаху «Канун») и др.


[Закрыть]. Особенность этих работ – концентрация внимания на двух-трех образах, достаточно устойчиво характеризующих те или иные страну и народ в определенную эпоху и становящихся надежной меткой, их точными координатами в культурном и ментально-географическом пространстве. Важное значение имеют также исследования образов стран и ландшафтов в литературоведении, культурологии[86]86
  Эпштейн М. Н. «Природа, мир, тайник вселенной…»: Система пейзажных образов в русской поэзии. М.: Высшая школа, 1990; Гачев Г. Д. Образы Индии (Опыт экзистенциальной культурологии). М.: Наука; Из-дат. фирма «Восточная литература», 1993; Он же. Национальные образы мира. Космо-Психо-Логос. М.: Издат. группа «Прогресс» – «Культура», 1995; Он же. Национальные образы мира. Евразия – космос кочевника, земледельца и горца. М.: Институт ДИ-ДИК, 1999; Русская провинция: миф – текст – реальность / Сост. А. Ф. Белоусов и Т. В. Цивьян. М.; СПб.: Лань, 2000; Ямпольский М. Б. Наблюдатель. Очерки истории видения. М.: Ad marginem, 2000; Он же. О близком (Очерки немиметического зрения). М.: Новое литературное обозрение, 2001.


[Закрыть], искусствознании[87]87
  Мочалов Л. В. Пространство мира и пространство картины. Очерки о языке живописи. М.: Советский художник, 1983; Михайлов А. В. Пространство и ландшафт Каспара Давида Фридриха // Культурология. XX век. Духовная встреча. Проблемно-тематический сборник. М.: ИНИОН РАН, 1997. С. 135–186; Поспелов Г. Полнощный и полуденный края в мироощущении пушкинской эпохи // Искусствознание. 1999. № 2. С. 290–298; Турчин В. Судьба пейзажа моралистического, дидактического и символического в эпоху пленэра // Искусствознание. 1999. № 2. С. 242–275; Егорова К. С. Пейзаж в нидерландской живописи XV века. М.: «Искусство», 1999; Органика. Беспредметный мир природы в русском авангарде XX века. М.: RA, 2000.


[Закрыть](Раушенбах, 2001), в которых на примерах литературных, живописных, графических произведений рассматриваются внутренние структуры и механизмы создания пространственных образов в культуре.

В более широком контексте именно образ географической границы представляется как наиболее универсальный и емкий. Но подобное представление возможно лишь в ситуации, когда структуры самого географического пространства мыслятся не в традиционных бинарных оппозициях (центр / периферия), пусть даже с выделением полупериферии (И. Валлерстайн), а как ризоматические, которые делают само пространство (а, следовательно, и его образы) потенциально безграничным[88]88
  См. также соображения Умберто Эко о метафизике детектива: Эко У. Имя Розы: Заметки на полях «Имени розы». СПб., 1997. С. 629.


[Закрыть]. Идея «scarto» («сдвига») итальянских исследователей К. Гинзбурга и Э. Кастельнуово позволяет рассматривать приграничные территории как своего рода «двойные периферии» и места зарождения уникального опыта[89]89
  Мело Алешандро. Трансокеанский экспресс // Художественный журнал. 1997. № 16. С. 12.


[Закрыть]. Алешандро Мело утверждает, что «…граница – это и есть единый критерий для всех идентичностей современного мира, пребывающего в состоянии постоянного становления…»[90]90
  Там же. С. 13.


[Закрыть]. Всякое пространство, по сути, погранично, и находится между различными пространствами, временами и представлениями. Мело дал и образ подобного пространства – трансокеанский перекресток (там же).

Характерно, что граница (в том числе и географическая – между ландшафтом и не-ландшафтом) стала одной из ключевых проблем в теории скульптуры и архитектуры[91]91
  Краусс Розалинд. Скульптура в расширенном поле // Художественный журнал. 1997. № 16; Асс Евгений. После пространства. Фрагменты протоколов архитектурных испытаний // Там же.


[Закрыть]. Эти пространственные искусства столкнулись фактически с проблемой географического пространства, которое окружает само скульптурное или архитектурное произведение. Постмодернизм в скульптурно-архитектурной трактовке проявился в феномене утраты места: скульптура становилась не-ландшафтной, скульптурный минимализм был ориентирован на маркировку собственно ландшафта и не-ландшафта, архитектура осмыслила себя как часть пост-пространственной эпохи[92]92
  Там же.


[Закрыть]. «Исчезновение» традиционного географического пространства как фона или декорации, его активное вторжение как равноправного «соавтора» в произведение заставили осознать его как прежде всего и важнее всего движущуюся, динамичную границу, которая постоянно меняет условия соприкосновения и взаимодействия различных сред. Скульптурное или архитектурное произведение «пост-пространственной» культуры необходимо должно восприниматься как путешествующее, передвигающееся, пограничное – как своего рода воплощенный и материализованный географический образ.