Текст книги "Дом в глухом лесу"

POST SCRIPTUM

Мой попутчик замолчал и сокрушенно оглянулся по сторонам. В бледном, унылом лице его читалась тревога: похоже, он дошел до самой жуткой и самой прискорбной части своего рассказа. Не подумав, я предложил ему воды из кувшина, стоявшего на пристенном столике, но он отказался и вместо того кликнул трактирщика.

– Да, сэр, мистер Лэнгли, сэр? – откликнулся владелец заведения, дюжий парень в необъятном переднике и с грубоватым лицом – типичный представитель породы практичных, большеруких трактирщиков в ботинках со стразовыми пряжками, – заглядывая в дверь наших апартаментов в «Перевозчике», так назывался постоялый двор в прелестном городке Джей.

Невзирая на поздний час, попутчик мой попросил подать ему напиток покрепче, нежели вода в кувшине.

– Однажды поздним утром меня разбудил жалобный вой в коридоре за дверью спальни, – продолжил рассказчик, раскурив трубку и глотнув принесенного спиртного, дабы укрепить нервы. – Лежа в постели, я обнаружил, что в доме до странности тихо. Обычно повсюду вокруг царили шум и суматоха; слышались шаги и беготня в коридорах, на лестницах, в комнатах сверху и снизу – ведь слуги сложа руки не сидели; а вот сегодня до меня не доносилось ни звука, кроме горестного поскуливания за порогом. Я тут же признал голос Забавника и лишний раз убедился: что-то неладно, ведь терьерчик на моей памяти никогда себя так не вел.

И вновь попутчик прервался. Он щедро отхлебнул спиртного, набираясь мужества, несколько раз затянулся трубкой, взъерошил буйные, припорошенные сединой кудри и наконец продолжил:

– Сэр, до самой смерти не суждено мне забыть сцен того кошмарного дня под пасмурным небом – ибо краткое горное лето близилось к концу; сцены эти навеки запечатлелись в моей памяти. Накануне вечером мой хозяин уехал в Проспект-Коттедж, получив приглашение от миссис Томас Доггер. Звали и меня; но, поскольку я еще не вполне оправился после падения с лошади, я предпочел остаться в Далройде и попросил Марка извиниться. Плечо мое все еще болело; как выяснилось, перелома не было, зато растянулись мышцы, да и сустав ныл немилосердно; кость слегка сместилась, однако доктор Холл умело вправил ее на место. Плечо туго забинтовали, и руку я носил на перевязи. Помимо прочего, доктор прописал мне жидкую мазь для растирания, хотя результата от нее не было никакого, только вся комната пропахла этой гадостью. Перед отъездом в Проспект-Коттедж сквайр, надеясь меня подбодрить, принес в мою комнату первосортного бренди. Бренди оказалось более чем уместно и сослужило мне добрую службу, не чета мази; так что в результате к кувшину с водой, поставленному у моего изголовья, я накануне вечером даже не притронулся. Я и не подозревал, что тем самым сквайр спас мне жизнь; более того, даже не догадывался, что видел Марка Тренча в последний раз.

По-быстрому одевшись – насколько позволяли обездвиженная рука и плечо, – я вышел в коридор проверить, в чем дело. И обнаружил, что весь дом, от погребов до красно-бурой черепичной крыши, от крытой галереи до обширной лужайки за зданием, по всей видимости, обезлюдел. Похоже, слуги сбежали, побросав дела, ибо повсюду вокруг взгляд различал следы прерванной деятельности. Я заглянул в библиотеку, в гостиную, в бильярдную, в спальню к сквайру, в его кабинет, в кухни, в помещения для слуг. Я заглянул в каморку к мистеру Смидерзу, обнаружил целые залежи Скотта, но дворецкого – ни следа; хотя совсем недавно он был здесь. Малыш Забавник бегал за мной по пятам, как привязанный, сопя и поскуливая. Песик искал хозяина – но хозяин, подобно всем прочим, исчез бесследно.

Оставив пса в доме, я направился в конюшни и выяснил, что Медника на месте нет; и, что еще хуже, судя по виду денника, конь вообще не возвращался из Проспект-Коттеджа, а значит, и Марк тоже. Поскольку и конюх Далройда пропал неизвестно куда, я сам оседлал гнедую кобылку – в моем состоянии дело не из простых – и поскакал по дороге посмотреть, что происходит. Охватившее меня поначалу любопытство быстро сменялось озабоченностью, а затем и тревогой – с каждым новым открытием.

Еще не спустившись с холма, я окинул взглядом окрестности, от «Деревенского герба» до шпиля церкви Святой Люсии и деревенских крыш, вплоть до бухты и Скайлингдена. Тут-то я их и увидел – повсюду, здесь и там, со всей деревни, из каждого переулка и каждой улочки, из каждой рощицы бессчетные крохотные фигурки стекались к Скайлингденской дороге и двигались вверх. Кое-кто ехал на лошади; большинство шло пешком. Я пришпорил гнедую кобылку и вскорости поравнялся с одной из таких групп. Кое в ком я опознал завсегдатаев «Герба», прочих мельком видел в деревне и на Нижней улице; их приветливые, доброжелательные лица были мне знакомы, а вот имена – нет. Но сейчас в этих лицах не осталось и тени сердечности, люди глядели бессмысленно и отрешенно; пустые глаза казались просто-напросто нарисованными; руки бессильно болтались по бокам, как если бы энергия их иссякла. Шагали селяне неуклюже и медленно и словно бы не сознавая, что делают. Подобно толпе заведенных автоматов, неуклонно брели они все дальше и дальше, невзирая на препятствия, точно повинуясь неодолимому зову. Как я вскорости обнаружил, остановить их было невозможно.

Добравшись до верхней точки центральной улицы, я увидел, что со стороны нижней деревни идут и другие, направляясь к перекрестку и к Скайлингдену. Я узнал мистера Тадуэя, деревенского бакалейщика, и школьного учителя мистера Лэша, и мистера Линкота, кондитера, а также и их домашних. Увещеваний они не слушали, на оклики не реагировали. Все эти люди вели себя так, словно даже не подозревали о моем присутствии; если я натягивал поводья и останавливался посреди дороги, они просто-напросто обходили мою кобылку с двух сторон. А за ними поспешал еще народ, группами по четыре-пять человек; кого-то везли на открытых телегах, точно преступников – к виселице или французских предателей – к гильотине. На одной из таких повозок я заметил мисс Вайолет Кримп, владелицу вафельной, – ту самую мисс Кримп, что втайне мечтала вырваться за пределы скучной повседневности, и похоже было на то, что ее желание вот-вот сбудется. Мисс Кримп, и ее престарелая мать, и Молли, матушкина служанка и сиделка, – все трое глядели на мир стеклянным невидящим взором. Подобно прочим, на мои настойчивые уговоры они никак не откликнулись. В толпе были женщины, и мужчины, и дети – Господи милосердный, невинные маленькие дети, сэр! – и они тоже отрешенно смотрели в одну точку, не слыша ни звука. Подняв взгляд, я обнаружил, что вверх по Скайлингденской дороге прямиком к усадьбе катится карета, запряженная четверкой, – по характерной раскраске я узнал в ней карету из Малбери. И внутри, и на империале ехали пассажиры; кучер и стражник восседали на своих местах, чинно выпрямившись и глядя прямо перед собою. Карета, должно быть, остановилась в «Гербе» на ночь, а с рассветом вновь отправилась в путь, вот только совсем по иному маршруту.

Я поскакал в Проспект-Коттедж и нашел дом запертым; по всей видимости, и здесь все вымерло. Тщетно стучал я в дверь: ответа мне не было. Не видя никаких следов сквайра с Медником, я погнал гнедую кобылку вверх по Скайлингденской дороге и вихрем взлетел к вершине. И к вящему своему изумлению обнаружил, что удручающая процессия направляется не в усадьбу, как мне подумалось, а к руинам аббатства за нею. Там – спокойно, безропотно и кротко, точно ягнята, – люди один за другим ныряли под землю. Только тогда я понял, что длинная лестница, ведущая в пещеру, разблокирована и сверху, и снизу и что все эти несчастные направляются к колодцу.

Там, к слову сказать, я и обнаружил Медника. Он пасся у развалин, на свободе, – никто не удосужился привязать его или хотя бы расседлать. При виде коня мороз пробежал у меня по коже; просто описать не могу, как оборвалось у меня сердце, едва я осознал, что хозяин Медника, по всей вероятности, разделил участь всех прочих. Я громко позвал Марка, но ответа, конечно же, не услышал; поселяне, точно заведенные механизмы, спускались по длинной лестнице и исчезали под землей – души, устремляющиеся прямо в лапы дьяволов колодца. Спешившись, я ринулся в проем и сбежал по каменным ступеням в темноту. Внутри царила невыносимая духота; не раз и не два я уже порывался повернуть назад, как в силу собственного малодушия, так и по причине спертого, затхлого воздуха, однако впереди и позади меня шли люди, так что мне волей-неволей пришлось обуздать страх – и затолкать его в глубины подсознания.

Спустившись в пещеру, я обнаружил, что зал освещен множеством сальных свечей, укрепленных в подсвечниках. Крышку с колодца сняли; вниз, в шахту, свешивалась веревочная лестница. Из глубин поднимался мерцающий зеленый дым – точно пронизанный светом пар. Те, что шли впереди меня – мужчины, женщины и дети с пустым взглядом, – методично перебирались через бортик и спускались в колодец. Все это происходило в гробовой тишине; жутко было наблюдать, с каким ужасающим безразличием жители Шильстон-Апкота устремляются навстречу гибели.

– Стойте! Остановитесь сейчас же! Господи милосердный, да не позволяйте же себя морочить! – закричал я, но все было тщетно. Едва я отпихивал от колодца одного, на его место вставал следующий; стоило мне отвлечься на него, и первый возвращался к лестнице. Никто даже не пытался оказать мне сопротивление; и все-таки все мои усилия ни к чему не привели.

Водрузить крышку на место было мне не по силам: даже если бы не раненое плечо, один я бы все равно не справился; так что я принялся кромсать веревочную лестницу ножом. Однако веревки оказались толстыми и крепкими, тонкое лезвие ничем не могло им повредить. Я понял, что больше не в состоянии терпеть атмосферу пещеры и это душераздирающее зрелище; голова у меня кружилась, ноги подкашивались, руки дрожали. Следующее, что я запомнил, – это как я стою на коленях на скалистом уступе и жадно хватаю ртом прохладный, чистый воздух, в кои-то веки даже не задумываясь о головокружительной пропасти, разверзшейся прямо передо мною – там, где железно-серое небо отвесно обрывается в черное озеро.

Я медленно доковылял по тропинке до вершины. С трудом вскарабкался в седло, пустил кобылку в галоп, проскакал сквозь распахнутые Скайлингденские ворота, мимо пустой сторожки привратника, по обсаженной деревьями аллее и натянул поводья перед самым особняком. Кошмарный круглый «глаз» над массивным каменным портиком на плоской грани фронтона зловеще взирал на все живое вдалеке и вблизи. Отныне я видел в нем не элегантное окно-«розу», нет, но существо злобное и коварное; вот как изменилось мое восприятие с того самого дня, как мы со сквайром беседовали с Уинтермарчами в гостиной. Унылый, изъеденный непогодой фасад из старого талботширского камня, потемневшие дубовые балки, величественные декоративные фронтоны, затянутая лишайником крыша, высокий ступенчатый щипец, мрачно нависающие гнезда труб – все это лишь усиливало ощущение скрытой угрозы.

Я громко позвал Марка, уповая в душе, что уж он-то не подпал под всеобщее безумие; я обыскал все пристройки, и позади особняка, и по бокам, и каретный сарай, и конный двор, и виноградник – тщетно! Возвратившись к крыльцу, я поднялся по ступеням и громко постучал в парадную дверь под портиком – раз, и другой, и третий, – но никто не откликнулся. Отказавшись от своих попыток, я уже собирался вскочить в седло, когда внимание мое привлекло какое-то движение за одним из окон верхнего этажа. Дрогнула занавеска – и за стеклом появились миссис Сепульхра Уинтермарч, ее маленькая дочь, а позади – представительный красавец с ястребиным лицом, мистер Бид Уинтермарч. Внимание их целиком поглощало трагическое зрелище за стенами: череда деревенских жителей, покорно бредущая навстречу гибели. Стоявшие за окном наблюдали за происходящим, однако не торжествующе, как можно было бы ожидать, а скорее с изумлением и страхом. И за это одно-единственное мгновение я понял, что Уинтермарчи сами – не более чем пленники усадьбы. Я помахал здоровой рукой, дабы меня заметили, и вновь выкрикнул имя моего друга; в ответ миссис Уинтермарч медленно, скорбно и безнадежно покачала головой.

Оставалось мне только одно. Я поспешил назад к руинам, извлек из ножен саблю и, призвав на помощь остатки мужества, вновь спустился в удушливую темноту пещеры. Едва оказавшись внизу, я атаковал крепкую и прочную лестницу острым стальным клинком. С мрачным удовлетворением следил я, как рассеченные веревки исчезают в дымящейся пасти колодца. Изрядно утомившись – победа далась мне нелегко! – я отступил на шаг-другой и внезапно оказался лицом к лицу с прелестной девушкой, в которой опознал мисс Бетти Брейкуиндоу, горничную из «Деревенского герба». Вообразите мое потрясение, когда она, ничуть не обеспокоившись отсутствием лестницы, взобралась на бортик колодца, невозмутимо заложила руки за голову – и, шагнув вперед, исчезла в шахте.

Вот тогда-то я и понял: все потеряно. Я бежал из этого кошмарного места, возвратился на вершину, забрал Медника и повел его в поводу рядом с гнедой кобылкой вниз по Скайлингденской дороге. Гадая, что делать дальше и куда податься, я отправился в домик священника в поисках мистера Скаттергуда, но, как я и опасался, викарий тоже исчез – а с ним и жена, и слуги. Проезжая мимо кладбища, по верховой тропке, выводящей на каретный тракт, я впервые за тот день заслышал чужой человеческий голос, и доносился он из хижины церковного сторожа. Этот хриплый, скрипучий голос что-то напевал или по крайней мере пытался, ибо о мелодии не шло и речи, а слова звучали невнятно, как если бы певец был изрядно навеселе. Я предположил, что менестрель – не кто иной, как мистер Боттом; и, войдя в дом, обнаружил помянутого джентльмена обмякшим на стуле перед угасшим огнем, с остекленевшим взглядом и в полубесчувственном состоянии. Весь он – как, собственно говоря, и вся его лачуга – благоухал грогом. Мне понадобилось немало времени на то, чтобы, во-первых, привести его в сознание и, во-вторых, улестить, прежде чем он поведал мне все, что знал о несчастье, постигшем деревню. Наконец, после многих типично боттомовских отступлений и увиливаний и вдоволь поозиравшись по сторонам и удостоверясь, что никто за ним не следит, церковный сторож пересказал мне разговор, подслушанный под окном Проспект-Коттеджа. Тогда-то мне и открылся весь ужас происходящего.

Я был до глубины души потрясен как самим рассказом, так и тем, что вот передо мною сидит человек, который мог бы предостеречь односельчан о надвигающейся гибели – и однако же не сделал этого. Вот человек, который мог бы предотвратить великую трагедию – однако не счел нужным. Вот человек, который мог бы остановить моего друга Марка Тренча, не дать ему броситься в колодец – но нет, ничуть не бывало! Все, что он предпринял, узнав про адский заговор, это упился до бесчувствия и продолжал пить и по сей день, а предупредить своих ближних и не подумал. Похоже, даже мистер Боттом не остался неуязвим для пресловутого грога – поглощенного в таком-то количестве!

– Правильно ли я вас понял? – закричал я, ибо просто ушам своим не верил. – За эти дни вы ни с кем не поделились услышанным и тревогу поднять не догадались? Даже викарию ни словечка не сказали – вашему другу викарию, который всегда был к вам так добр? Господи милосердный, какое равнодушие, какое безразличие к судьбе ближних… просто чудовищно!

Мистер Боттом сердито забурчал что-то себе под нос.

– Чума и проклятие; – наконец произнес он, как бы оправдываясь, – дурные дела творятся в лесной чаще, здесь уж вы мне поверьте, и не хочу я ничего о них знать, да и вам не советую! – С этими словами он извлек на свет непочатую бутыль грога, откинулся на стуле, зажег трубку и обреченно уставился в пустой камин.

Упрекать его в преступном бездействии не имело ни малейшего смысла; обвинения не вернут тех, кто утрачен навеки. Я оставил мистера Боттома там, во власти собственных мыслей, гадая про себя, что с ним станется, что он предпримет и выживет ли. Со временем его запасы грога иссякнут, и придется ему подыскивать какую-никакую замену; но ведь в деревне столько опустевших домов, не говоря уж о «Деревенском гербе», есть где по мародерствовать! Озерную воду пить невозможно, слишком много в ней примесей, зато с заснеженных вершин Талботских гор сбегают ручьи, да и осенние дожди скоро зарядят. Небось управится как-нибудь – если, конечно, эта тварь из усадьбы махнет на него рукою. Уже выходя за дверь, я почти смягчился и едва не предложил ему уехать в карете вместе со мною – я знал, что через несколько дней здесь будет карета из Малбери на Вороний Край, – но в конце концов передумал.

Далройд я нашел точно таким же, каким его оставил, – заброшенным и безрадостным. Следующие несколько ночей, что я провел там в одиночестве, все еще надеясь на возвращение Марка – в одиночестве, если не считать малыша Забавника, – явились для меня самыми долгими и самыми безотрадными в моей жизни. Я почти не смыкал глаз; повсюду вокруг раздавались громкие загадочные потрескивания и поскрипывания, что зачастую слышны ночами в старых домах. Не раз и не два выходил я проверить, не вернулся ли кто-нибудь, не приехал ли наконец Марк; но снаружи не было ни души. Долгими ночами слышал я, как бьют часы на верхней площадке лестницы, и все ворочался под одеялом, точно птица на вертеле, тщетно пытаясь заснуть. Ночь сменял день, еще более безотрадный. Я никуда не ходил; ел только ржаной хлеб и ягоды листвянника и немного сладостей; пил только сидр и бренди. В сотый раз изучал я поблекшие золоченые корешки книг в библиотеке; стоял на балконе, куря сигары и любуясь пейзажем, – как часто предавались мы со сквайром этому времяпрепровождению! В последнюю ночь я засиделся допоздна, сочиняя прочувствованное письмо моему другу, каковое оставил на столе в его рабочем кабинете на случай, если в один прекрасный день Марк все-таки возвратится в Далройд. Чей взгляд в итоге скользнет по этим строчкам, я на самом деле понятия не имел; лишь уповал в душе, что все-таки Марков.

Долгая ночь тянулась нескончаемо медленно; но вот наконец наступило утро. С делами я покончил; мне осталось лишь осуществить задуманный побег, покуда можно. Карета на Вороний Край ожидалась в течение дня, а я понятия не имел, как скоро обитатели Скайлингдена что-либо против меня предпримут. Поскольку я не мог забрать с собою ни Медника, ни гнедую кобылку, я пустил их пастись на лужайку за домом вместе с остальными лошадьми – и там с ними простился. Отважному верному Меднику я шепнул на ухо, что ежели каким-нибудь чудом его хозяин вернется в мир живых, так кому и встречать его в Далройде, как не благородному гунтеру! Кажется, славный старина Медник меня понял: он заржал в ответ и кротко кивнул головой. На глаза у меня навернулись слезы; я поспешно возвратился в дом, схватил единственную дорожную сумку, куда загодя затолкал все необходимые вещи, и тяжелой поступью спустился по подъездной дорожке. Забавник бежал за мной по пятам. Свое последнее «прощай» я сберегал для самого Далройда: для изящных фронтонов и высокой крыши, для чудесных кустарников и роняющих тень свесов крыши, для обширного сада и моря роз, для приветливых окон, похожих на улыбчивые глаза; никаких иных глаз, чтобы поглядеть мне вслед, в доме не осталось.

Этим утром никаких крошечных фигур на Скайлингденской дороге я не увидел; верно, все уже завершили ужасное путешествие. Никого не обнаружил я и в «Гербе». Ворота стояли распахнутыми настежь, парадная дверь – тоже. Войдя в прихожую, я сразу же ощутил отсутствие мистера Снорема и его сердечного, раскатистого приветствия; никто не суетился и не бегал взад-вперед – ни горничные, ни официанты, ни поварята; за массивной дубовой стойкой у пивного насоса не стоял долговязый Джинкинс; по общей зале не слонялись путешественники; никто не бренчал на пианино, никто не играл на бильярде; а самое главное – мистер Айвз не вышел мне навстречу, и мисс Черри уже не поддерживала заведение в образцовом порядке. Гробовая тишина царила в «Гербе»: двери стояли приоткрытыми, так что по гостинице гуляли сквозняки, хотя трофейные головы, развешенные по стенам общей залы, все так же глядели в пространство и наверняка злорадствовали – теперь и они имели полное право почитать себя отмщенными. Я вдруг осознал, насколько стеклянные глаза этого зверинца напоминают мне взгляды поселян, бредущих навстречу вечности.

Около полудня прибыла карета на Вороний Край, и я сей же миг предостерег кучера и стражника, рассказав им о разразившейся катастрофе. Поначалу они меня не вполне поняли и, верно, решили, что я повредился в уме. Я их не виню, ведь последний раз они проезжали через Шильстон-Апкот лишь неделю назад. Но едва кучер со стражником прошлись по гостинице и всей Нижней улице, сами оценили размах бедствия, их мнение обо мне резко переменилось. Как только они в полной мере осмыслили мои доводы, глаза их изумленно расширились; им тут же захотелось убраться из Шильстон-Апкота как можно дальше, равно как и всем прочим пассажирам. Кучер объявил, что лошадей поменяют дальше по маршруту следования, и вскочил на козлы. Я доверил дорожную сумку стражнику и, взяв на руки малыша Забавника, занял одно из свободных мест в карете. Мы тронулись в путь: с грохотом выкатились со двора на дорогу, уводящую в направлении Мрачного леса и Кедрового Кряжа и к высоким перевалам в Талботских горах; и со временем добрались до Вороньего Края и к конечной цели нашего путешествия.

Здесь мой попутчик умолк – мысленно перевести дух, так сказать; он явно утомился, заново переживая события своей повести. Он искоса глянул в сторону решетчатого окна: на темных водах озера играли последние отблески лунного света.

– Выходит, мистер Джордж Эдгар – или мистер Бид Уинтермарч, как он сам себя величал в Талботшире, – на поверку оказался не более чем несостоятельным должником и банкротом, – промолвил я, заполняя наступившую паузу. – Так что предположения вашего друга сквайра вполне оправдались.

Мистер Лэнгли рассеянно кивнул, вновь глотнув заветного напитка изрядно покрепче воды.

– Угораздило же беднягу жениться на дочке Эдит Марчант, – продолжал я, ни к кому особенно не обращаясь. – Неудачи преследовали его за карточным столом; вот и здесь не повезло. Похоже, он даже не подозревал, с какой семейкой связался. Но, право же, мистер Ральф Тренч был к Марчантам неизменно добр. Близкий друг викария, крестный отец самой мисс Марчант…

– Боюсь, это все ни малейшего значения не имело. Ведь именно Ральф Тренч распорядился отобрать у Эдит ребенка, чтобы оградить ее саму и ее родителей от позора и бесчестья. Вот она и отомстила – что называется, с размахом, не выказывая и тени снисхождения и не размениваясь на сантименты.

Все давно разошлись по спальням. Хозяин гостиницы намекал нам об этом вот уже последние полчаса, многозначительно поглядывая в нашу сторону и откашливаясь, ибо дом он уже запер и теперь мечтал об уютной постели.

– Я бы тоже погиб, если бы не Марк Тренч, – промолвил мистер Лэнгли мрачно, и в его усталом взгляде отразилась неизбывная скорбь. – Он отогнал от меня сову, а потом принес мне бренди, так что я не притронулся к воде в кувшине у изголовья постели; он оградил меня от участи, от которой сам спастись не сумел. Все неприятности, что я когда-либо претерпел в жизни, до или после упомянутых событий, в сравнении с этим – просто блошиные укусы, не более. Я бы свой сюртук съел, сэр, если бы только мог сделать хоть что-либо, чтобы сохранить ему жизнь. Он был моим единственным, верным и преданным другом… По крайней мере бедный Марк воссоединился с отцом. На что это похоже, как вы думаете, – вечность, проведенная в благоговейном рабстве? Каково знать, что конца этому нет и быть не может? Что за ужас, что за неизбывный ужас – вы только вообразите себе, сэр!

– А малыш Забавник? – осведомился я, пытаясь увести разговор от этой до крайности неприятной темы. – Что с ним сталось?

– Последующие несколько лет он прожил со мной, в Бакетс-Корт. Но, кажется, я так и остался для него чужим. Терьерчик ждал, что вот явится любимый хозяин и заберет его с собою; бедняга целыми часами сидел под дверью, прислушиваясь, не раздадутся ли знакомые шаги. К городской суете он так и не привык. Года три назад Забавник скончался; я похоронил его под ясенем в саду за домом.

Шильстон-Апкот навсегда остался в моих воспоминаниях райским уголком: заснеженные пики, гордые лесные чащи, каменные коттеджики и красно-бурые черепичные крыши, и над всем этим – синий купол летнего горного неба. Видите, во что превратилась деревня? Теперь вы понимаете, отчего мне так не хотелось вновь проезжать этим путем! Неумолимое зло рыщет по коридорам усадьбы, рыщет и по сей день! Вы ведь заметили, как над одной из труб курился дымок!.. – Мистер Лэнгли остановил на мне меланхолический взгляд своих темных глаз, некогда столь блестящих и ясных. – Но меня вызвали в Уиком, и волей-неволей пришлось отправиться в путешествие, внушавшее мне неизбывный страх на протяжении одиннадцати лет… ибо иного пути, сэр, кроме вот этого каретного тракта, в Уиком нет.

– А как обстоит дело с собственностью на Скайлингден? – осведомился я. – Этот вопрос как-нибудь уладили?

– Насколько я понимаю, дом оставался собственностью мистера Чарльза Кэмплемэна вплоть до его смерти в «Сукновальне» примерно через год-другой после описанных мною событий. С тех пор усадьба дрейфует по воле сутяжнических волн канцлерского суда: всякие дальние, весьма сомнительные родственники выдвигают иски и встречные требования; множатся письменные изложения дела, и целые тома показаний сторон, и прочая чепуха; бессчетные ходатайства и претензии, и приведения к присяге, и допросы… И все это, разумеется, затеяно высокоучеными служителями закона, причем судебные издержки, говорят, на настоящий момент составляют несколько десятков тысяч фунтов. Несколько раз в Шильстон-Апкот и в Талботшир посылали судебных исполнителей на предмет выселения Уинтермарчей – или Эдгаров, или Марчантов, или как бы их уж там ни звали – за злостную неуплату ренты; да только ни один из судебных исполнителей назад так и не возвратился; и спустя какое-то время Скайлингден оставили в покое. А колесики судопроизводства между тем крутятся да крутятся, хотя никакого решения пока что не предвидится. Впрочем, для высокоученых служителей закона такое положение дел – в порядке вещей, верно? – улыбнулся мистер Лэнгли, и с уст его сорвался слабый смешок.

Час и впрямь был поздний; хозяин гостиницы сонно глянул на нас в очередной раз, и мы наконец-то смилостивились над бедолагой.

Пока мы шли к своим комнатам, снаружи в кроне дерева заухала сова. Мой спутник вновь побледнел; в лице его отразилась неизбывная тревога, заметно его состарив. Я уже понял, что Оливер Лэнгли одиннадцать лет назад и Оливер Лэнгли сегодняшний – два абсолютно разных человека, а причиной тому – краткий летний отпуск в горах! Я более не удивлялся его смятенному состоянию духа; напротив, гадал, как сам бы я отреагировал на происшедшее, окажись я на его месте одиннадцать лет назад. Пугающие гипотезы сквайра Далройдского не давали мне покоя всю ночь – и в течение многих последующих ночей тоже.

Что, если нет на свете никакого справедливого и могущественного Всевышнего? Что, если существуют только дьяволы?

Сразу после завтрака мы выехали из долины Одинокого озера, оставив ее тайны и ее загадочных пленников «в кильватере» стремительно вращающихся колес кареты. Как только Талботские горы скрылись за горизонтом, мрачные тени предыдущей ночи словно бы развеялись, и с чувством глубокого облегчения взяли мы курс на восток, навстречу встающему солнцу. Мысли мои неизбежно возвращались к моему собственному дельцу, находящемуся в ведении канцлерского суда, а именно – к поместью моего дяди. Что-то ждет меня в Хуле, гадал я, от души надеясь, что не встречу ничего и вполовину столь чудовищного, как то, что ждало Оливера Лэнгли в Шильстон-Апкоте.

Спутник мой сошел в «Шахматах», главной гостинице Уикома – крупного города со своим почтовым отделением; я же поехал дальше, в Эйлешир. Прощаясь с мистером Лэнгли и видя, что настроение его слегка улучшилось – ведь утро выдалось ясное, а между нами и Талботскими пиками пролегло немало миль, – я дерзнул полюбопытствовать, опубликовал ли он в итоге свой перевод эпиграмм древнеримского испанца.

– Нет, сэр, я его так и не закончил, – ответствовал мой собеседник, вновь погружаясь в мрачную задумчивость, и я немедленно пожалел о том, что затронул эту тему. – К тому, что я перевел в Далройде, я более ни строчки не прибавил. Рукопись и по сей день лежит в моей тамошней комнате, среди пыли и паутины; уезжая в Вороний Край, я не стал ее забирать. Она, видите ли, утратила для меня всякий интерес.

На том мы и расстались. Карета тронулась в путь, а он остался стоять в дверях гостиницы, понурив голову и погрузившись в воспоминания, которые я и вообразить себе не в силах – да и не больно того желаю.