Текст книги "Подземные. Жив"

Ее глазки шевелятся как кошки —

Мы ставим Джерри Маллигана громко когда он является посреди ночи, она слушает и грызет ногти, ее голова медленно покачивается из стороны в сторону как у монахини глубоко в молитве —

Куря она подносит сигарету ко рту и сощуривается —

Она читает до серой зари, подперев голову одной рукой, «Дон Кихота», Пруста, что угодно —

Мы ложимся, смотрим серьезно друг на друга ничего не говоря, голова к голове на подушке —

Временами когда она говорит а моя голова лежит ниже ее лица и я вижу линию ее подбородка ямочку женщину в ее шее, я вижу ее глубоко, богато, шею, глубокий подбородок, я знаю что она одна из самых оженствленных женщин которых я видел, брюнетка вечности непостижимо прекрасной и навечно печальной, глубокой, спокойной —

Когда я настигаю ее в доме, маленькую, сжимаю ее, она пронзительно вскрикивает, щекочет меня яростно, я смеюсь, она смеется, ее глаза сияют, она колотит меня кулачком, ей хочется избить меня хлыстом, она говорит что я ей нравлюсь —

Я прячусь с нею вместе в тайном домике ночи —

Заря нас застает мистическими под нашими покровами, сердцем к сердцу —

«Сестра моя!» подумал я вдруг когда впервые увидел ее —

Свет гаснет.

Грезы дневные вот она и я раскланиваемся на больших приемах феллахов с коктейлями как-то с блистающими Парижами на горизонте и переднем плане – она пересекает длинные доски моего пола с улыбкой.

Вечно испытывая ее, что идет рука об руку с «сомнениями» – да уж сомненья – и мне бы хотелось обвинить себя в сволочизме – такие испытания – кратко я могу назвать два, та ночь когда Ариал Лавалина знаменитый молодой писатель вдруг стоял в «Маске» а я сидел с Кармоди теперь тоже в каком-то смысле знаменитым писателем только что приехавшим из Северной Африки, Марду за углом у Данте рассекая взад и вперед по нашему всеобщему обыкновению, из бара в бар, и иногда она туда врывалась без спутников повидать Жюльенов и прочих – я заметил Лавалину и позвал его по имени и тот подошел. – Когда Марду зашла забрать меня и идти домой я не хотел уходить, я уперся в то что это важное литературное событие, встреча этих двоих (Кармоди замыслив со мною вместе за год до этого в темном Мехико когда мы жили нищо и битово а он торчал: «Напиши письмо Ральфу Лаури разузнай как мне повстречаться с этим вот симпатичным Ариалом Лавалиной, чувак, посмотри только на эту фотку сзади на “Признании Рима”, ништяк какой а?» мои симпатии к нему в этом деле будучи личными и опять-таки как и Бернард тоже гомик он был связан с легендой о моих собственных крутых мозгах которые были моей РАБОТОЙ, этой всепоглощающей работой, поэтому написал письмо и все такое) но теперь вдруг (после конечно никакого ответа из Искьи и иначе всяких сплетен и определенно в такой же степени хорошо для меня по крайней мере) он стоял там и я узнал его с того вечера когда мы с ним встретились на балете в «Мете» когда я был в Нью-Йорке в смоке в котором рассекал вместе со своим редактором тоже в смокинге чтоб посмотреть на сверкающий ночной мир Нью-Йорка мир литературы и острого ума, и Леон Даниллян, вот я и заорал «Ариал Лавалина! иди сюда!» что он и сделал. – Когда пришла Марду я зашептал ликующе «Это Ариал Лавалина безумно правда!» – «Ага чувак только я хочу домой». – А в те дни ее любовь означала для меня не больше чем то что у меня была милая удобная собачонка бегающая за мною по пятам (совсем как в моем подлинном скрытном мексиканском видении ее следующей за мною вниз по темным глинобитным улочкам трущоб Мехико не идущей со мною рядом а следующей за мной, как скво) я лишь прикололся и сказал «Но погоди, ты иди домой и подожди меня, я хочу врубиться в Ариала а потом сразу домой». – «Но бэби ты же говорил так прошлой ночью и опоздал на два часа и ты не представляешь как мне больно ждать». (Боль!) – «Я представляю но послушай», и поэтому я пошел с нею вокруг квартала дабы убедить ее, и пьяный как обычно в одном месте чтобы доказать что-то встал на голову на мостовой Монтгомери или Клей-стрит и какие-то лохи проходили мимо, увидели такое и сказали «Эт пральна» – наконец (она смеялась) засунув ее в такси, ехать домой, ждать меня – вернувшись к Лавалине и Кармоди кого ликующе и теперь в одиночку обратно в своем вселенском ночном подростковом литературном видении мира, с носом прижатым к оконному стеклу: «Вы только посмотрите сюда, Кармоди и Лавалина, великий Ариал Лавалина хоть и не великий великий писатель как я однако такой же знаменитый и блистательный и т. д. вместе в “Маске” и это я это устроил и все завязано вместе, миф дождливой ночи, Мастер Псих, Разбитая Дорога, возвращаясь назад в 1949-й и 1950-й и все вещи великолепны замечательны “Маска” старых корок истории» – (вот мое чувство и я вхожу) и сажусь с ними и пью дальше – отправившись потом втроем в «13 Патер» на лесбийскую точку по Коламбусу, Кармоди, улетевший, оставил нас кайфовать и мы сидели там, дальнейшее пиво, ужас невыразимый ужас меня самого внезапно обнаружившего в себе нечто вроде возможно Уильяма Блейка или Полоумной Джейн или вообще Кристофера Смарта алкогольное унижение хватая и целуя руку Ариала и восклицая «О Ариал дорогуша – ты будешь – ты так знаменит – ты писал так хорошо – я помню тебя – что – » что бы там ни было а теперь невспоминаемо и пьяный угар, и вот он такой хорошо известный и совершенно очевидно гомосексуальный чистой воды, мой ревущий мозг – мы идем к нему в номер в каком-то отеле – Я просыпаюсь утром на тахте, наполненный первым ужасным признанием факта: «Я не вернулся к Марду вообще» поэтому в такси которое он для меня берет – я прошу пятьдесят центов но он дает мне доллар со словами «Ты мне должен доллар» и я вылетаю наружу и быстро иду под горячим солнцем лицо все разломано от кира и врываюсь к ней в Небесный переулок как раз когда она одевается идти к врачу. – Ах грустная Марду с темными глазками глядящими с болью и прождала всю ночь в темной постели и пьянющий мужик ухмыляется ей и я помчался вниз фактически сразу же за двумя банками пива чтобы прийти в себя («Оттащить страшных гончих перехмура» сказал бы Старый Бык Баллон), поэтому пока она омывалась перед тем как выйти я вопил и куролесил – уснул, чтоб спать и ждать ее возвращения, которое случилось в конце дня а просыпаясь слышал лишь крик чистых детей в закоулках внизу – ужас ужас, и решив: «Напишу-ка сразу письмо Лавалине», приложив к нему доллар и извиняясь за то что так надрался и вел себя так что ввел его в заблуждение – Марду вернулась, никаких упреков, только несколько чуть позже, и дни катятся и минуют и все-таки она прощает меня достаточно или смиренна достаточно в хвосте падения моей звезды фактически чтобы написать мне, пару ночей спустя, вот это письмо:

ДОРОГОЙ БЭБИ,

Правда же хорошо знать что зима подходит —

поскольку мы так много жаловались на жару а теперь жара спала, воцарилась прохлада, ее чуешь в сером воздушном стоке Небесного переулка и в том как выглядит небо и ночи посверкивают волнисто ярче в уличных фонарях —

– и что жизнь станет немножко поспокойнее – и ты будешь дома писать и хорошо кушать и мы будем проводить приятные ночи обернутые друг вокруг дружки – а ты сейчас дома отдохнувший и хорошо кушаешь потому что тебе не следует слишком грустить —

написано после одной ночи, в «Маске» с нею и только что прибывшим и будущим врагом Юрием былым близким братушкой я вдруг сказал «Мне до невозможности грустно и типа я умру, что нам делать?» а Юрий предложил «Позвони Сэму» что, в своей грусти, я и сделал, да так старательно, поскольку иначе он не обратил бы внимания будучи газетчиком и молодым папой и времени на приколы нет, но так старательно он принял нас, троицу, сразу же пригласив, из «Маски», к себе на квартиру на Русском холме, куда мы пошли, я напиваясь больше обычного, Сэм как всегда лупцуя меня и приговаривая «Беда с тобой, Перспье», и «У тебя на дне склада гнилые мешки», и «Вы кэнаки в натуре все похожи и я даже не верю что вы признаете это когда помирать станете» – Марду наблюдала развлекаясь, немножко пила, Сэм наконец, как всегда свалился мертвецки, но не всамделишне, пьяножелая, на низенький столик в фут высотой покрытый пепельницами нагроможденными на три дюйма и напитками и всякими кнюсями, тресь, его жена, с младенцем только что из колыбельки, вздыхая одними глазами – Юрий, который не пил а лишь наблюдал бусиноглазо, после того как сказал мне в первый же день по своем приезде: «Знаешь Перспье ты мне теперь в самом деле нравишься, мне в самом деле хочется с тобой теперь общаться», что мне и следовало подозревать, в нем, как составляющее новый вид зловещего интереса к невинности моих занятий, которые существовали под именем, Марду —

– потому что тебе не следует слишком грустить

это лишь милое замечание обронила Марду чье сердчишко разбить было очень легко про ту катастрофическую ужасную ночь – похожее на пример 2, тот что следовал за Лавалиной, ночь прекрасного мальчика фавна бывшего в постели с Мики за два года до этого на великой порочной дикой пьянке которую лично я организовал в те дни когда жил с Мики великолепной куколкой ревущей легендарной ночи, увидев его в «Маске», и будучи вместе с Фрэнком Кармоди и всеми остальными, дергая его за рубашку, настаивая чтобы он пошел за нами по другим барам, везде за нами ходил, Марду наконец в расплыве и реве ночи вопя на меня «Или он или я черт побери», поскольку подземная помимо своего романа с Перспье но на самом деле не всерьез (сама она обычно не пьяница а горькая пьяница теперь) – она ушла, я слышал как она сказала «У нас всё» но ни на миг не поверил в это и это было не так, она вернулась потом, я увидел ее вновь, мы покачались вместе, в очередной раз я был негодным мальчишкой и вновь как ни нелепо как педик, это снова меня обеспокоило проснувшись в сером Небесном переулке тем утром когда ревело пиво. – Вот признания человека, который не умеет пить. – И вот стало быть в ее письме говорилось:

потому что тебе не следует слишком грустить – и я чувствую себя лучше когда тебе хорошо —

прощая, забывая все это печальное безрассудство когда ей ничего больше не хочется: «Я не хочу идти никуда пить и напиваться со всякими твоими друзьями и продолжать ходить к Данте и видеть всех этих Жюльенов и всех остальных снова, я хочу чтобы мы остались тихо дома, послушали станцию КПФА и почитали или что-нибудь еще, или сходили в кино, бэби мне нравится в кино, на Маркет-стрит, мне правда нравятся фильмы». – «Но я терпеть не могу кино, жизнь интереснее!» (опять облом) – в ее милом письме дальше:

Я полна странных чувств, переживая и перекраивая многое из старого

– когда ей было 14 или 13 может быть она прогуливала школу в Окленде и садилась на паром ехала на Маркет-стрит и проводила весь день в одной киношке, бродя ловя глюки фантазий, заглядывая во все глаза, маленькая негритянская девочка что скитается по шаркающей беспокойной улице алкашей, громил, сэмов, фараонов, шнырантов, безумная каша толпа оглядывает заглядывает везде сексуально озабоченная толпа и все это под серым дождиком прогульных дней – бедная Марду – «У меня бывали сексуальные фантазии страннейшего сорта, не половые акты с людьми а странные ситуации на которые я тратила целые часы чтобы понять что к чему пока гуляла, и мои оргазмы те немногие что у меня бывали наступали, потому что я никогда не мастурбировала и даже не знала как, когда мне снилось что мой отец или кто-то бросает меня, убегает от меня, я просыпалась с такой потешной конвульсией и во мне было влажно, в бедрах у меня, и на Маркет-стрит так же но по-другому и тревожные сны сплетенные из того что я видела в кино». – А я думал О сероэкранный гангстер коктейльный дождливдень ревущий выстрел спектральное бессмертие киношка-развлекаловка груда шин черная-в-тумане Дикамерика но это сумасшедший мир! – «Милая – (вслух) – вот бы мне увидеть как ты гуляешь по Маркету вот так вот – спорим я и ВИДЕЛ тебя – спорим видел – тебе было тринадцать а мне двадцать два – 1944-й, ага спорим я тебя видел, я был моряком, я там всегда бывал, я знал все банды по всем барам…» Значит в ее письме говорится:

переживая и перекраивая многое из старого

вероятно переживая те дни и фантазии, и более ранние более грубые ужасы дома в Окленде где ее тетка истерически била ее или истерически пыталась а ее сестры (хоть и время от времени нежность к младшей сестренке типа обязательных поцелуйчиков перед сном и писанием друг у друга пальцами на спинах) третировали ее, и она бродя по улицам допоздна, глубоко в угрюмыслях и мужчины пытались ее заполучить, темные мужчины из темных дверных проемов цветных кварталов – вот значит продолжая,

и чувствуя холод и успокоение даже посреди моих дурных предчувствий и страхов – которые ясные ночи утишают и обостряют и делают реальными – ощутимыми и тогда с ними легче справиться

– сказано в самом деле со славным таким ритмом к тому же, так что я помню как восхищался ее мозгами даже тогда – но в то же время мрачнея дома за своим столом благосостояния и думая: «Но справляться этим психоаналитическим справлянием, она говорит как и все они, городской декадентский интеллектуальный тупиковый в причине и следствии анализ и решение так называемых проблем вместо великой РАДОСТИ бытия и воли и бесстрашия – разрыв вот их восторг вот в чем ее беда, она совсем как Адам, как Жюльен, как все они, боятся безумия, страх безумия преследует ее – Чур Меня Чур ей-Богу» —

Но к чему я пишу все это тебе. Но все чувства реальны и ты вероятно различаешь или чувствуешь тоже то что я говорю и почему мне необходимо написать это —

– сантимент тайны и очарования – но, как я часто ей говорил, маловато деталей, детали суть жизнь всего этого, я настаиваю, скажи все что у тебя на уме, не таи ничего, не анализируй или чего-то там еще вот как у тебя катит, высказывай: «Вот (я теперь говорю читая письмо) типичный пример – но ничего, она всего лишь девчонка – хм» —

Мой образ тебя сейчас странен

– Я вижу ветвь этого утверждения, она покачивается на дереве —

Мне сейчас далеко от тебя и ты это можешь почувствовать тоже а потому я вижу тебя теплым и дружелюбным

и затем вставляет, помельче,

(и любящим)

чтобы устранить мою подавленность вероятно при виде в письме от любимой одного лишь слова «дружелюбный» – но вся эта сложная фраза далее усложняется тем фактом что она представлена в первоначально написанной форме под отметками и добавлениями переписывания, что мне не так интересно, естественно – переписанное будучи

Мне сейчас далеко от тебя и ты это можешь почувствовать тоже а потому я вижу тебя теплым и дружелюбным (и любящим)

– и из-за тревог которые мы испытываем но о которых никогда на самом деле не говорим, и похожих к тому же —

кусок нашей переписки от которого я вдруг каким-то величием ее пера жалею себя, видя себя как и ее потерянным в страдающем невежественном море человеческой жизни чувствуя даль от нее кому следует быть ближе всех и не зная (нет не на этом свете) почему отдаленность вместо и есть это чувство, мы оба сплетены и потеряны в нем, как в море под водой —

Я собираюсь спать чтоб видеть сны, чтобы проснуться

– намеки на наши записи снов или рассказы снов когда просыпаешься, все в самом деле странные сны и (будущее покажет) дальнейшая наша мозговая связь, с телепатией образов совместно закрытыми глазами, где это будет показано, все мысли встречаются в хрустальной жирандоли вечности – Джим – все же мне к тому же нравится ритм чтоб видеть сны, чтобы проснуться, и льщу себе у меня в любом случае ритмичная девчонка, на моем метафизическом домашнем столе —

У тебя прекрасное лицо и мне нравится видеть его как вижу его сейчас —

– отголоски того замечания нью-йоркской девицы а теперь исходит от робкой покорной Марду не столь уж невероятно и я впрямь принимаюсь охорашиваться и верить в это (О покорная бумага букв, О время когда я сидел на бревне возле аэропорта Айдлуайлд в Нью-Йорке и наблюдал за вертолетом снижавшимся с почтой и пока смотрел я видел улыбку всех ангелов земных что написали буквы упакованные в его грузовом отсеке, их улыбки, в особенности моей мамы, склоняющейся над милой бумагой и ручкой чтобы связаться по почте со своей дочерью, ангельская улыбка словно улыбки работниц на фабриках, всесветное блаженство ее и мужество и красота ее, признания коего факта мне не следует даже заслужить, относясь к Марду так как я к ней относился) (О простите меня ангелы небес и земли – даже Росс Валленстайн попадет на небеса) —

Прости мне союзы и двойные инфинитивы и несказанное

– вновь я впечатлен и думаю, она там тоже, впервые само-осознает писание письма писателю —

Я не знаю на самом деле что я хотела сказать но я хочу чтобы у тебя появилось несколько слов от меня утром в эту среду

а почта принесла его только гораздо позже, после того как я ее уже увидел, письмо утратило следовательно свое плотное воздействие на которое была надежда

Мы как два зверька удирающие в темные теплые норки и переживающие нашу боль поодиночке

– в это мгновение моя тупая фантазия о нас двоих (после того как все пьяницы мне пьяночертеют и город осточертеет) и появилась, хижина посреди лесов на Миссисипи со мною, к чертям линчевателей, антипатии, поэтому я написал в ответ: «Я надеюсь ты под этой строчкой (зверьки в темные теплые норки) имела в виду ты окажешься той женщиной которая сможет в самом деле жить со мною в глубоком уединении лесов наконец и в то же время заполучить блистательные Парижи (вот оно) и стареть вместе со мной в моем особнячке мира» (вдруг видя себя этаким Уильямом Блейком с кроткой женою посреди Лондона ранним росистым утром, Крэбб Робинсон входит с какой-то еще граверной работой но Блейк блуждает в собственном видении Агнца за столом с остатками завтрака). – Ах прискорбная Марду и никогда ни мысли о том что бьется у тебя во лбу, который мне следует целовать, боль твоей собственной гордости, довольно XIX-векового романтического общего трепа – детали вот жизнь всего этого – (мужчина может вести себя глупо и превосходственно и изображать большую шишку XIX столетия доминирующую над женщиной но это ему не поможет когда дело близится к развязке – утрата которую дева вернет, она таится в ее глазах, ее будущая победа и сила – с его же губ мы не слышим ничего кроме «конечно же любви») – Ее заключительные слова прекрасный пастишпатисс, или пирожок, такого вот —

Напиши мне что-нибудь Пожалуйста Пусть У Тебя Все Будет Хорошо Твой Друк [описка] И моя л юбовь И Ох [над какими-то навсегда сокрытыми вымарками] [и множество крестиков означающих конечно поцелуи] И С Любовью К Тебе МАРДУ [подчеркнуто]

и самое жуткое, самое странное, центральнее всего – обведенное само по себе, слово, ПОЖАЛУЙСТА – ее последняя мольба о чем никто из нас и не подозревал – Я же ответил на это письмо тупой ерундою чушью собачьей что возникла во мне из гнева после инцидента с тачкой.

(А сегодня это письмо есть моя последняя надежда.)

Инцидент с тачкой начался, опять-таки как обычно, в «Маске» и у Данте, напиваясь, я зашел увидеть Марду с работы, мы были в пьянчужном настроении, почему-то мне вдруг захотелось выпить красного бургундского что пробовал с Фрэнком и Адамом и Юрием в предыдущее воскресенье – еще одним, и первым, достойным упоминания инцидентом, был – но вот где собака зарыта – СОН. Ох распроклятый сон! В котором видна ручная тачка, и все остальное напророченное. Это тоже после ночи сурового пьянства, ночи мальчика-фавна в красной рубашке – где все после разумеется говорили «Ты свалял дурака, Лео, у тебя и так уже на Пляже репутация гомика, дергающего всем известных пидаров за подолы рубашек». – «Но я же всего лишь хотел чтобы ты в него врубился». – «Все равно – (Адам) – на самом деле». – А Фрэнк: «Ты действительно зарабатываешь себе жуткую репутацию». – Я: «Мне плевать, помните 1948 год когда Сильвестр Штраус этот голубой композитор разозлился на меня за то что я не хотел идти с ним в постель потому что он прочел мой роман и подверг его, он орал на меня: “Я про тебя все знаю и про твою ужасную репутацию”. – “Что?” – “Ты и этот твой Сэм Веддер шляетесь по всему Пляжу, снимаете моряков и даете им ширево а он их заполучает только затем чтобы кусаться, я про вас все слышал”. – “Да где ты слышал эту фантастическую галиматью?” – ты знаешь эту историю, Фрэнк». – «Мог бы вообразить – (Фрэнк смеется) – что со всем тем что ты делаешь прямо здесь в “Маске”, пьяный, при всех, если б я тебя не знал то поклялся бы что ты самый психованный и крутой пинч на свете» (типичное кармодиевское высказывание) а Адам «Это в самом деле так» – После ночи мальчика в красной рубашке, пьянющий, я спал с Марду и у меня был страшнейший кошмар, хуже некуда, там были все, весь мир собрался вокруг нашей постели, мы лежали на ней и все происходило. Покойная Джейн была там, у нее большая бутыль токайского была припрятана в комоде у Марду для меня и она ее достала и нацедила мне здоровенный стакан и пролила из него много на постель (символ еще большего пьянства, грядущего вина) – и Фрэнк с нею – и Адам, который вышел за дверь на темную трагическую итальянскую улицу Телеграфного холма с тачкой, спустившись по хилой деревянной лесенке Шатова где подземные «врубались в старого еврейского патриарха только что из России» выполняющего какой-то ритуал с бочонками рыбьеглавых котов (рыбьи головы, в самый разгар жарких дней Марду держала рыбью голову для нашего сбрендившего приблудного котенка который был почти что человеком в своей настойчивости быть любимым его изгиб шеи и мурлыканье прямо в тебя, для него у нее была рыбья голова вонявшая так ужасно в почти безвоздушной ночи что я выкинул ее кусок в бочку внизу после того как сначала вышвырнул туда кусок склизких внутренностей на который в неведении наткнулся руками когда полез в темный ле́дник где лежал кусочек льда которым я хотел остудить свой сотерн, шлеп об большую мягкую массу, рыбьи кишки или рот, оставшиеся в леднике после того как с рыбой было покончено я их выкинул, кусок зацепился за пожарную лестницу и провисел там всю жаркую ночь и вот значит утром просыпаюсь а меня кусают гигантские здоровенные синие мухи слетевшиеся на рыбу, я весь голый а они кусаются как оголтелые, что меня достало, как доставали пушинки от подушки и я как-то увязал это с индейскостью Марду, рыбьи головы ужасно неряшливая разделка рыбы, она ощущала мое раздражение но смеялась, ах птичка) – тот тупичок, там, во сне, Адам, а в доме, взаправдашняя комната и постель Марду и я весь мир ревет вокруг нас, ошарашенно сидящих на задницах – Юрий тоже там, и когда я поворачиваю голову (после безымянных событий миллионносвернутых роев бабочек) вдруг он разлатывает Марду на кровати и извивается и обжимается яростно с нею – сначала я ничего не говорю – когда смотрю снова, они дальше-больше, я свирепею – начинаю просыпаться, как только бью Марду в затылок кулаком, после чего Юрий начинает тянуть ко мне руку – я просыпаюсь я размахиваюсь Юрием держа его за пятки о кирпичную стенку камина. – Проснувшись от этого сна я рассказал все Марду кроме той части где я бью ее или Юрия – и она тоже (в увязке с нашими телепатиями уже испытанными в тот печальный летний сезон теперь осень догрезившаяся до смерти, мы сообщали друг другу множество раз вчувствываясь друг в друга и я бежал к ней по ночам когда она это ощущала) видела сон как я о целом мире вокруг нашей постели, о Фрэнке, Адаме, прочих, ее рецидивный сон об отце убегающем прочь, в поезде, спазм почти что оргазма. – «Ах милая мне хочется прекратить все это пьянство эти кошмары прикончат меня – ты не представляешь как я ревновал во сне» (чувство которого у меня еще не было к Марду) – энергия таящаяся за этим встревоженным сном вытянула из нее реакцию на мое дурацкое безрассудство с мальчиком в красной рубашке («Абсолютно несносный тип в любом случае – заметил по его поводу Кармоди – хоть очевидно и хорошенький, в самом деле Лео ты был смешон» а Марду: «Вел себя как маленький мальчик но мне нравится».) – Ее реакция разумеется была неистовой, придя домой, после того как выволокла меня из «Маски» на глазах у всех включая ее друзей из Беркли которые видели а возможно и слышали «Или он или я!» и безумие юмор и тщетность этого – придя в Небесный переулок она нашла в коридоре шарик, славный молодой писатель Джон Гольц живший внизу надувал шарики для детишек со всего Переулка целый день и некоторые валялись в коридоре, с шариком который у Марду был она (пьяная) танцевала по всему коридору, отдуваясь и пыхтя и подкидывая его становясь в многозначительные танцевальные позы и говорила так что я не только вынужден был бояться ее безумия, ее сумасшествия клинического типа, но это еще и глубоко ранило мне сердце, да так глубоко что она следовательно не могла быть безумна сообщая нечто столь взвешенно, с точной – чем бы то ни было – «Ты теперь можешь идти раз у меня есть этот шарик». – «То есть как это?» (Я, пьяный, на полу затуманенный слезами). – «Теперь у меня есть вот этот шарик – Ты мне больше не нужен – до свиданья – уходи – оставь меня в покое» – заявление которое даже в моем пьяном чаду наполнило меня свинцовой тяжестью и я лежал там, на полу, где проспал час пока она играла с шариком и в конце концов сама завалилась спать, разбудив меня под утро чтобы раздеться и залезть под одеяло – и эта ВИНА-Ревность впервые проникла мне в разум – а суть всех этих россказней такова: я хочу Марду поскольку она начала отвергать меня – ПОСКОЛЬКУ – «Но бэби это был сумасшедший сон». – «Я так ревновал – Мне было плохо». – Я внял вдруг тому что Марду сказала в первую неделю наших отношений, когда, как я тайно думал, у себя в уме втихомолку заместил ее важность важностью моей писательской работы, как, во всяком романе, первая неделя так интенсивна что все предшествовавшие миры подлежат пересмотру, но стоит энергии (тайны, гордости) начать убывать, как старшие миры благоразумия, благосостояния, здравого смысла, и т. д., возвращаются, поэтому я тайно говорил себе: «Моя работа важнее Марду». Тем не менее она почувствовала это, в ту первую неделю, и теперь сказала: «Лео сейчас что-то по-другому – в тебе – я это в себе чувствую – я не знаю что это». Я очень хорошо знал что это было и сделал вид что не могу выразить это словами ни для себя ни меньше всего на свете все равно для нее – теперь вспомнил, просыпаясь от кошмара ревности, в котором она обнимается с Юрием, что-то изменилось, я это ощущал, что-то во мне надтреснулось, возникла некая новая утрата, даже некая новая Марду – и, опять-таки, разница не была изолирована во мне кому снился рогоносный сон, но в ней, в субъекте, кому он не снился, но кто как-то участвовал в общем горестном смятенном сне всей этой жизни со мной – поэтому я чувствовал что она может вот этим самым утром посмотреть на меня и сказать: что-то умерло – не из-за шарика и «Ты теперь можешь идти» – а из-за сна – и вот поэтому сон, сон, я продолжал твердить про него, отчаянно я все жевал и говорил о нем, за кофе, ей, в конце концов когда пришли Кармоди и Адам и Юрий (сами по себе одинокие и жаждущие вытянуть все соки из этого великого потока текшего между Марду и мною, потока в который как я позже выяснил все хотели попасть, в коловращение) я начал рассказывать про этот сон им, подчеркивая, подчеркивая, подчеркивая роль Юрия, где Юрий «всякий раз когда я отворачиваюсь» целует ее – естественно остальные желают знать и свои роли, о чем я рассказал с меньшей живостью – печальный воскресный день, Юрий выходит купить пива, закусон, хлеб – немного поели – и вот несколько настоящих борцовских поединков разбивших мне сердце. Ибо когда я увидел как Марду прикола ради борется с Адамом (который отнюдь не был главным негодяем в моем сне, хотя сейчас я прикинул что должно быть поменял лица местами) меня пронзила та боль что ныне охватывает меня всего, та первоболь, как славно она выглядела в своих джинсах борясь и сопротивляясь (Я сказал «Она сильная как черт, вы когда-нибудь слыхали про ее драку с Джеком Стином? сам попробуй Адам») – Адам уже начавший бороться с Фрэнком подтолкнутый каким-то разговором о захватах, теперь Адам пригвоздил ее к полу как бы совокупляясь (что само по себе меня отнюдь не ранило) – то была ее красота, ее игра в борьбу не на шутку, я гордился, я хотел знать как Кармоди себя чувствует ТЕПЕРЬ (чувствуя что должно быть он вначале относился к ней критически за то что она негритянка, он-то техасец и притом техасец-джентльмен) когда видит как она великолепна, как сестренка, запросто вписывается, смиренная и покладистая к тому же и настоящая женщина. Даже почему-то присутствие Юрия, чья личность уже была подпитана у меня в уме от энергии сна, прибавляло толику моей любви к Марду – я вдруг полюбил ее. – Они хотели чтоб я пошел с ними, посидеть в парке – как было уговорено на серьезных трезвых конклавах Марду сказала «А я останусь здесь и почитаю и кое-что сделаю, Лео, ступай с ними как мы договорились» – пока они выходили и шагали вниз по лестнице я задержался сказать ей что сейчас люблю ее – ее это не так удивило или обрадовало, как я желал – она взглянула теперь уже на Юрия с точки зрения глаз не только моего сна но увидела его в новом свете как вероятного преемника меня из-за моего беспробудного предательства и пьянства.

Юрий Глигорич: молодой поэт, 22 года, только что приехал из яблонеурожайного Орегона, перед тем был официантом в столовой на большом пижонском ранчо – высокий худой светловолосый югослав, симпатичный, очень дерзкий и превыше всего прочего старающийся срезать Адама и меня и Кармоди, все время зная нас как старинную почитаемую троицу, желая, естественно, будучи молодым непубликуемым неизвестным но очень гениальным поэтом уничтожить больших упрочившихся богов и возвысить себя – желая следовательно и их женщин тоже, будучи не стесненным условностями, или неопечаленным, пока еще, по меньшей мере. – Мне он понравился, я считал его еще одним новым «молодым братушкой» (как Лероя и Адама до этого, кому я «показывал» писательские уловки) а теперь буду показывать Юрию и он будет мне корешком и ходить со мною и Марду – его собственная любовница, Джун, бросила его, он к ней плохо относился, он хотел чтоб она вернулась, у нее была другая жизнь в Комптоне, я ему сочувствовал и расспрашивал как идут у него дела с письмами и звонками в Комптон, и, что самое важное, как я говорил, теперь он впервые вдруг смотрел на меня и говорил «Перспье я хочу с тобой поговорить – внезапно мне захотелось поистине узнать тебя». – В шутку за воскресным вином у Данте я сказал: «Фрэнк залип на Адаме, Адам залип на Юрии» а Юрий вставил «А я залип на тебе».