Текст книги "Джерри-островитянин. Майкл, брат Джерри (сборник)"

– Прибыли? В чем дело, сэр? – спросил Доутри, хотя он очень хорошо знал, в чем дело, так как прежний баталер проклинал день, когда он ушел из Сан-Франциско, прельстившись неопределенными барышами, а не заранее определенным жалованьем. – Это не важно, сэр, – прибавил он. – Я три года назад служил на китобойном судне и получил за все время лишь один доллар. Мне полагается шестьдесят золотых долларов в месяц, считая, что вас всего четверо.

– И помощник, – прибавил капитан.

– И помощник, – повторил Доутри. – Очень хорошо, сэр. И никакого участия в прибыли.

– Но вы-то сами? – заговорил четвертый, громадный колосс, целая гора мяса и жира – армянский еврей, ростовщик из Сан-Франциско. Бывший баталер предупреждал Доутри относительно него. – В порядке ли ваши документы, рекомендации и свидетельства, получаемые при уходе с корабля?

– Я бы мог спросить, сэр, и о ваших бумагах, – нагло заявил Дэг Доутри. – Это ведь не настоящее торговое или пассажирское судно, также, как и вы, джентльмены, не являетесь настоящей компанией судовладельцев с официальной конторой, которая легально ведет свои дела. Я даже не знаю, являетесь ли вы собственниками корабля или же срок вашего контракта давно истек и вас на берегу ожидает иск, и не уверен, что вы меня не бросите на каком-нибудь берегу, не задумываясь о моей судьбе. Как бы там ни было, – закричал он, не давая еврею прийти в ярость, – как бы там ни было, – вот они, мои бумаги!

Он быстрым движением запустил руку во внутренний карман куртки и выбросил на стол груду бумаг с печатями и штемпелями, собранную им за сорок пять лет службы. Последняя из этих бумаг была выдана пять лет назад.

– Я не спрашиваю о ваших бумагах, – продолжал Доутри. – Я хочу только получать полностью свое жалованье, каждое первое число, шестьдесят долларов в месяц.

– Горы и горы сокровищ, золото и лучше золота, в бочках и сундуках, на семь футов под песком, – благосклонным кудахтаньем убеждал Доутри Бывший моряк. – Короли, князья, властители – это мы, самый ничтожный из нас. Больше того, гораздо больше, джентльмены. Широта и долгота мне известны, и я один знаю, где находятся горы, покрытые дубами, на берегу Львиной Головы. Только я один остался в живых изо всех храбрых, безумных членов нашей команды.

– Хотите подписать контракт? – прервал его еврей.

– Какой ваш конечный порт? – спросил Доутри.

– Сан-Франциско.

– Тогда я подпишу контракт до Сан-Франциско.

Еврей, капитан и фермер кивнули.

– Но я должен оговорить некоторые условия, – продолжал Доутри. – Во-первых, я должен иметь свои шесть кварт в день. Я к этому привык и слишком стар, чтобы менять свои привычки.

– Спирта, по всей вероятности? – саркастически спросил еврей.

– Нет, пива, хорошего английского пива. Это должно быть оговорено прежде всего и независимо от того, как долго мы пробудем в море, запаса пива должно хватить на все время.

– Еще что? – спросил капитан.

– Да, еще вот что, сэр, – ответил Доутри. – Моя собака будет со мной.

– И еще что-нибудь? Жена или, быть может, семья? – поинтересовался фермер.

– У меня нет ни жены, ни семьи. Но у меня есть негр, очень хороший негр, и он тоже отправится со мной. Он подпишет договор на десять долларов в месяц, если будет работать все время. Но если он будет работать только на меня, то я ему позволю подписать на два с половиной доллара в месяц.

– Восемнадцать дней на баркасе, – Доутри вздрогнул от резкого голоса Бывшего моряка. – Восемнадцать дней на баркасе, восемнадцать дней палящего ада.

– Честное слово, – сказал Доутри, – старый джентльмен может довести до родимчика. Здесь понадобится много пива.

– Судовые баталеры задают много форсу, – заметил фермер, забывая о Бывшем моряке, все еще возглашавшем о жаре на баркасе.

– Предположим, нам не с руки принять баталера, который привык путешествовать с таким форсом? – спросил еврей, вытирая шею цветным носовым платком.

– Тогда вы никогда не узнаете, какого хорошего баталера вы упустили, – весело возразил Доутри.

– Я думаю, что на берегу в Сиднее сколько угодно баталеров, – живо сказал капитан, – и в прежнее время я им платил гроши. Они стоили дешевле грязи, столько их было.

– Благодарю вас, мистер баталер, что вы подумали о нас, – с оскорбительной любезностью подхватил еврей мысль капитана. – Мы глубоко сожалеем, что не в состоянии согласиться на ваши условия.

– Но я видел, как они погружались в песок, на семь футов в глубину там, где увядают мангиферы, растут кокосовые пальмы и берег поднимается к Львиной Голове.

– Заткните фонтан! – раздраженно крикнул фермер в адрес еврея и капитана, как бы не замечая Бывшего моряка. – Кто снарядил всю экспедицию? А я-то не имею права голоса? Моего мнения не спрашивают? Мне этот баталер нравится. Мне сдается, что он вполне нам подходит. Он не менее вежлив, чем мы все, и, видно, не станет умничать, получая приказания, и он ничуть не глуп.

– В этом-то все и дело, Гримшоу, – примирительно сказал еврей. – Принимая во внимание необычность нашей… экскурсии, нам подошел бы более глупый баталер, и в виде особой любезности, я просил бы вас не забывать, что в эту экспедицию вы не вложили ни одной полушкой больше, чем я.

– А где бы вы оба были без меня и без моего знания морского дела? – вызывающе спросил капитан. – Не говоря уже о закладной на мое имущество и на самый красивый доходный дом, выстроенный в Сан-Франциско после землетрясения.

– А кто до сих пор поддерживает все предприятие? Кто из вас, скажите мне, кто? – Фермер нагнулся вперед, положив руки на колени, причем его длинные пальцы свисали до половины ноги. – Вы, капитан Доун, не можете извлечь больше ни одного пенса из вашего имущества. На моей же земле растет пшеница, приносящая нам наличные денежки. Вы, Симон Нишиканта, не вложили в это дело ни одного пенни, хотя ваши жульнические конторы продолжают по-прежнему делать дела, выдавая за безбожные проценты займы пьяным матросам. И вы задерживаете экспедицию здесь, в этой дыре, ожидая, чтобы мои агенты перевели мне вырученные за мою пшеницу деньги. Ладно, или мы подпишем с этим человеком контракт на шестьдесят долларов в месяц, со всем прочим, или же я вовсе бросаю вас и сажусь на первый отходящий в Сан-Франциско пароход.

Фермер внезапно встал и оказался такого роста, что Доутри поглядел, не ударился ли он головой о потолок.

– Вы мне все надоели до черта, да, – продолжал он. – Работать? Что ж! Давайте работать! Начнем с того, что мои деньги уже в пути. Завтра они будут здесь. Приготовимся к отплытию и начнем с того, что возьмем баталера, который годится для этой работы. Мне все равно, пусть везет с собой хоть две семьи.

– Вы совершенно правы, Гримшоу, – умиротворяюще сказал Нишиканта. – Это путешествие начинает действовать на нервы. Забудьте, если я чем-нибудь вас задел. Конечно, мы примем этого баталера, если он вам нравится. Я думал, что он слишком форсист для нас.

Он повернулся к Доутри.

– Понятно, чем меньше будет о нас разговоров на берегу, тем лучше.

– Конечно, сэр. Я могу держать язык за зубами, но я должен сказать, что о вас немало ходит разговоров на берегу.

– О цели нашей экспедиции? – быстро спросил еврей.

Доутри утвердительно кивнул.

– Поэтому вы и захотели с нами ехать? – так же быстро последовал второй вопрос.

Доутри отрицательно покачал головой.

– Пока вы мне будете ежедневно давать мое пиво, сэр, я не подумаю интересоваться вашей охотой за кладом. Эти штуки мне не новы. Южные моря кишат такими охотниками…

Доутри готов был поклясться, что заметил тревожный огонек, блеснувший в затуманенных мечтой глазах Бывшего моряка.

– Должен сказать, сэр, – развязно прибавил он, говоря то, чего бы не стал говорить, если бы не заметил тревоги в глазах старика, – что Южное море кишит погребенными сокровищами. Несметные богатства, миллионы миллионов фунтов стерлингов спокойно лежат, ожидая счастливца, который знает, где их найти.

Теперь Доутри мог поклясться, что заметил облегчение в глазах Бывшего моряка, подернувшихся опять дымкой мечты.

– Но мне нет дела до сокровищ, сэр, – закончил Доутри. – Было бы мне пиво. Вы можете спокойно сколько угодно гоняться за вашими сокровищами, пока я буду получать мои шесть кварт в день. Но прежде чем подписать контракт, я вас честно предупреждаю, сэр: как только пиво кончится, я суну нос в ваши дела. Игра начистоту – вот мой девиз.

– Вы считаете, что мы будем оплачивать еще и ваше пиво? – спросил Симон Нишиканта.

Это было так удачно, что просто не верилось. Надо было воспользоваться желанием еврея заключить мир с фермером, получающим от своих агентов деньги за пшеницу.

– Конечно, это ведь входит в наши условия, сэр. В какое время завтра днем вам будет удобно подписать со мной контракт в агентстве?

– Бочки и сундуки, бочки и сундуки, несметные богатства на семь футов глубины, – бормотал Бывший моряк.

– Все вы тут слегка тронутые, – усмехнулся Доутри. – Но это меня не касается, пока вы будете давать мне пиво, платить каждое первое число все, что мне полагается, и рассчитаетесь со мной окончательно в Сан-Франциско. Пока вы исполняете ваши обязательства, я готов ехать с вами хоть к дьяволу и обратно, и любоваться тем, как вы будете потеть, выкапывая ваши сокровища. Все, что мне нужно, это ехать с вами, если вы этого хотите и согласны на мои условия.

Симон Нишиканта посмотрел на него. Гримшоу и капитан Доун кивнули головами.

– Завтра в три в агентстве, – сказал еврей. – Когда вы приступите к вашим обязанностям?

– Когда вы думаете отплыть, сэр? – спросил Доутри вместо ответа.

– Послезавтра на рассвете.

– Значит, я буду на борту и приступлю к работе завтра вечером.

Выходя из кают-компании, он слышал бормотание Бывшего моряка:

– Восемнадцать дней на баркасе, восемнадцать дней палящего ада.

Глава Х

Майкл покинул «Макамбо» так же, как и появился, – через иллюминатор. Дело происходило тоже ночью, и опять руки Квэка приняли его. Все было выполнено быстро и смело под покровом сгущающихся сумерек. Дэг Доутри, с помощью блока и веревки, обвязанной под мышками Квэка, спустил своего прокаженного слугу в ожидающую их лодку.

По дороге в каюту он встретил капитана Дункана, который нашел нужным предупредить его:

– Не устраивай никаких штук с Киллени-боем, баталер. Он должен вернуться с нами в Тулаги.

– Конечно, сэр, – согласился Доутри. – Я поэтому из предосторожности и держу его взаперти. Хотите поглядеть на него, сэр?

Искренний тон приглашения возбудил подозрения капитана Дункана, и у него мелькнула мысль, что, может быть, этот похититель собак успел припрятать Киллени-боя где-нибудь на берегу.

– Что же, я охотно приласкаю его, – ответил он.

Дункан искренно удивился, когда, войдя в каюту баталера, увидел свернувшегося клубком на полу только что проснувшегося Майкла, но его удивление перешло бы в возмущение, если после своего ухода он бы мог через закрытую дверь увидеть все, что происходило в каюте. Через открытый иллюминатор Доутри непрерывным потоком сыпал куда-то вниз находящиеся в каюте вещи. Уходило все, что только ему принадлежало, включая черепаховые щиты и украшавшие стены фотографии и календари. Последним был передан Майкл, которому строго-настрого было запрещено лаять. Остался только корабельный сундук и два чемодана, не пролезающие в иллюминатор, даже полностью освобожденные от своего содержимого.

Когда через несколько минут Доутри брел по палубе, останавливаясь поболтать с таможенным чиновником и помощником капитана, дежурившим у сходней, капитан Дункан и не подозревал, что случайный взгляд, брошенный им на баталера, будет последним. Он заметил, что баталер сходит на берег с пустыми руками и что Майкл, против обыкновения, не бежит по его пятам, затем Доутри исчез в свете электрических фонарей на набережной.

Спустя десять минут после того, как капитан Дункан в последний раз видел его широкую спину, Доутри сидел в шлюпке, нагруженной его имуществом и направлявшейся к бухте Джексона. Он наклонился к Майклу и ласкал его, в то время как Квэк тихо напевал что-то, радуясь тому, что при нем находится все ему дорогое, и лишний раз ощупывая карман своей легонькой куртки, чтобы убедиться, здесь ли его любимый варганчик.

Дэг Доутри расплачивался за Майкла, и основательно расплачивался. Между прочим, не решаясь возбуждать подозрений, он не требовал причитающейся ему доплаты жалованья у «Бэрнс, Филп и К^о» и терял, таким образом, двадцать фунтов, то есть как раз ту сумму, которую он надеялся выручить за Майкла в тот вечер на берегу Тулаги. Он украл его, чтобы продать, а теперь сам платил за него сумму, которая тогда соблазнила его.

Хорошо было сказано кем-то: лошадь принижает низкого и облагораживает благородного. То же относится и к собаке. Кража собаки с целью продать ее являлась унижением, причиной которого был Майкл. Но тот же Майкл облагородил Доутри, побудив его заплатить за него из великой любви, которая не остановится перед любой жертвой. И теперь, когда шлюпка под южным звездным небом с тихим плеском пересекала спокойную гладь гавани, Дэг Доутри готов был отдать свою жизнь за то, чтобы сохранить собаку, которую он вначале рассматривал лишь как оплату нескольких дюжин пива.

«Мэри Тернер» на рассвете была выведена на буксире из бухты, и Доутри, Квэк и Майкл в последний раз в жизни любовались Сиднеем.

– Пришлось все-таки моим старым глазам снова увидеть эту прекрасную гавань, – бормотал стоявший позади их Бывший моряк, и Доутри невольно отметил, как фермер и ростовщик насторожили уши и многозначительно переглянулись. – Это было в пятьдесят втором, в тысяча восемьсот пятьдесят втором году, в такой же великолепный день, мы с вином и песнями выходили из Сиднея на «Ясном». Прекрасное судно, сэр, прекрасное, великолепное судно. А команда – молодец к молодцу, все от первого до последнего, никому из нас не было сорока лет, сумасшедшая, веселая компания! Капитану – он был самый старший из нас джентльмен – двадцать восемь лет, третьему помощнику – восемнадцать; на щеках, не знакомых с бритвой, у него был пушок, как бархат. Он тоже погиб на баркасе. А капитан испустил дух под пальмами, на безымянном острове, и темнокожие девушки плакали над ним, охлаждая опахалами жаркий воздух.

Дэг Доутри дальше не слышал, потому что ему надо было спуститься вниз и заняться своими обязанностями. Но, пока он менял на койках белье и наблюдал, как Квэк старается отмыть грязный пол, он покачивал головой и бормотал: «Он тонкая штука, тонкая штука; не все так глупы, как выглядят».

Прекрасные очертания «Мэри Тернер» объяснялись тем, что она была построена для охоты на тюленей. Поэтому палубы ее были широки и просторны. Бак, рассчитанный на двенадцать человек, был занят всего лишь восемью матросами-шведами. Пять кают были приспособлены для трех охотников за кладами, Бывшего моряка и штурмана – толстого добродушного финна, которого все называли Джексон, потому что не могли выговорить имя, которое он подписал на контракте.

Первая от кормы каюта отделялась от остальных плотной перегородкой и выходила прямо на палубу. Здесь же, на палубе, между кормой и каютами, находился камбуз. Первая каюта была значительно больше всех остальных, взятых вместе; в ней помещалось шесть коек, каждая вдвое шире, чем койки на баке, и все они были снабжены занавесями.

– Что, хороша каюта, а, Квэк? – обратился Доутри к своему семнадцатилетнему темнокожему папуасу с иссохшим старческим лицом, ногами живого скелета и торсом старого японского борца с большим животом. – А, Квэк! Что ты об этом думаешь?

Испуганный таким богатством, Квэк красноречиво вращал глазами в знак согласия.

– Вам нравится эта коечка? – подобострастно спросил кок, маленький пожилой китаец, рукой приглашая Доутри занять его койку.

Доутри утвердительно покачал головой. Он давно уже знал, что с коками надо ладить, потому что они легко выходят из себя и по малейшему поводу нападают на своих товарищей с ножами и резаками в руках. Кроме того, такая же точно койка была и по другую сторону каюты. Квэку Доутри назначил койку рядом с койкой китайца, оставляя себе с Майклом всю правую сторону каюты. Соседнюю с собой койку он окрестил Киллени-бой и поставил об этом в известность Квэка и китайца. Доутри видел, что А Мой – так звали кока – был не очень доволен этим распределением мест, но он не придал этому значения, и ему только казалось любопытным, что китаец считает для себя унизительным спать в одной каюте с собакой.

Возвращаясь через полчаса после уборки кают к себе, чтобы послать Квэка за бутылкой пива, Доутри видел, что А Мой перенес свои пожитки на третью койку с правой стороны. Таким образом, он оказался в одном ряду с Доутри и Майклом, а Квэк остался в полном одиночестве на левой стороне. Любопытство Доутри возросло.

– Что случилось с китаезой? – спросил он Квэка. – Он не хочет твой быть рядом койка? Почему? Черт побери, в чем дело? Мой очень сердит китаеза.

– Может, китаеза думать мой будет его кай-кай? – усмехнулся Квэк, что с ним случалось очень редко.

– Ладно, – заключил баталер. – Посмотрим, в чем дело. Перенеси твой вещи мой койка, а мой вещи твоя койка.

После нового перемещения, когда Квэк, Майкл и А Мой оказались на правой стороне, а Доутри на левой, он вышел на палубу и принялся за свою работу.

Вернувшись через некоторое время, он застал А Моя переносящим свои пожитки на левую сторону, но на этот раз он выбрал себе крайнюю от двери койку.

«Этот мошенник, кажется, возымел ко мне особую симпатию», – улыбнулся про себя баталер.

Иначе он не мог объяснить себе, почему А Мой старается держаться подальше от Квэка.

– Моя любит менять, – объяснил старый китаец, примирительно и заискивающе глядя на баталера в ответ на прямой вопрос. – Моя менять, всегда менять, понимаешь?

Доутри не понимал и покачал головой, потому что косые глаза китайца не выдавали больше того страха, с которым он украдкой разглядывал согнутые на левой руке пальцы Квэка и его лоб, где кожа между бровями слегка потемнела и чуть уплотнилась, причем на ней наметились три короткие вертикальные линии, или складки, придающие этой части головы какое-то сходство со львом: на языке врачей и специалистов это называлось «львиный лик».

В последующие дни баталер после пятой бутылки пива в шутку менялся местами с Квэком. И неизменно А Мой перекочевывал на другую сторону, но Доутри не замечал, что он ни разу не занял койки, на которой раньше спал Квэк. Он ничего не понял и дальше, когда после того как Квэк успел перебывать на всех койках, А Мой сделал себе гамак из холста, подвесил его к потолку и спокойно, никем не потревоженный, раскачивался в нем.

Доутри выкинул все это из головы, считая, что поведение кока – лишь одно из проявлений непонятного и своеобразного склада ума китайцев. Он все же отметил, что Квэку вход на кухню был воспрещен. Заметил он и другую особенность китайца. Он говорил: «Это самый чистоплотный китаец, какого только видел мир. Камбуз вылизан, каюта вылизана, всюду чистота. Когда он не стирает себя самого, своего белья или простынь, то шпарит крутым кипятком блюда и тарелки. Ручаюсь, что он каждую неделю кипятит свое одеяло!»

Баталер не искал объяснений необыкновенного поведения китайца, потому что его голова была занята другим. Изучение пяти субъектов, занимавших кормовые каюты, и выяснение их взаимоотношений поглощало много времени. Затем его очень интересовал маршрут «Мэри Тернер». Нет такого моряка, который бы не интересовался направлением корабля и не желал бы знать, каков будет ближайший порт.

– Мы как будто идем по линии, проходящей к северу от Новой Зеландии, – строил Доутри свои предположения, в сотый раз украдкой заглядывая в нактоуз. Но на этом и кончались все сведения о направлении корабля, какие он только мог заполучить: капитан Доун сам делал все необходимые наблюдения и самолично разрабатывал их, не допуская к этому штурмана и самым тщательным образом запирая на ключ все карты. Доутри знал о горячих спорах, происходивших в кают-компании, – спорах, главной темой которых служило определение долгот и широт, но больше он ничего узнать не мог, так как ему сразу было заявлено, что единственное место, где нечего делать в такие минуты, – кают-компания. Итак, ему оставалось только заключить, что эти совещания были настоящими сражениями, где господа Доун, Нишиканта и Гримшоу орали друг на друга и колотили кулаками по столу, за исключением тех моментов, когда они терпеливо и вежливо, но упорно расспрашивали Бывшего моряка.

«Он, видимо, держит в руках их план», – решил про себя баталер; но сколько он ни старался, не мог разгадать, каким же образом. Чарльз Стоу Гринлиф звали Бывшего моряка, и это было все, чего Доутри у него добился, кроме бессвязных речей о жаре на баркасе и о сокровищах, лежащих в песке на глубине семи футов.

– Здесь некоторые из нас ведут игру, а другие смотрят и любуются, – закинул как-то Доутри удочку. – И я думаю, что мне придется на этих днях полюбоваться интереснейшей игрой. Чем больше я смотрю, тем больше мне это нравится.

Бывший моряк мечтательно поглядел на Доутри своими невидящими глазами.

– На «Ясном» все были юны, почти мальчики, – пробормотал он.

– Да, сэр, – шутливо согласился Доутри. – Из ваших слов я заключаю, что «Ясный» со своими молодчиками был очень приятным судном. Да, они, верно, мало походили на нашу компанию старых хрычей на этой шхуне. Но я не думаю, сэр, чтобы все эти молодчики так ловко вели бы игру, как ведут ее здесь, на борту. Я как раз восхищался ловкостью приемов, сэр.

– Я вам что-то скажу, – ответил Бывший моряк с таким таинственным видом, что Доутри наклонился к нему, чтобы лучше расслышать. – Ни один баталер на «Ясном» не умел так приготовить мои любимые коктейли, как умеете вы. В те дни мы не знали коктейлей, у нас был только херес и настойки. Но это прекрасные аперитивы[41]41
  Аперитив – возбуждающий аппетит напиток, который пьют перед обедом.


[Закрыть], – да, великолепные аперитивы.

Я вам хочу сказать, – продолжил старик, когда, казалось, его речь была окончена, как раз вовремя, чтобы помешать третьей попытке Доутри разобраться в подлинном положении вещей на «Мэри Тернер» и понять, какую роль в этом деле играет Бывший моряк. – Скоро пробьет пять, и мне бы очень хотелось получить один из ваших прелестных коктейлей, перед тем как идти к обеду.

После этого Доутри стал еще подозрительнее приглядываться к старику. Но дни проходили, и он все более и более убеждался в том, что Чарльз Стоу Гринлиф просто дряхлый старик, искренне убежденный в существовании погребенного где-то в Южных морях клада.

Однажды, занятый чисткой медных поручней в кают-компании, Доутри подслушал, как старик рассказывал Гримшоу и армянскому еврею историю ужасного рубца и недостающих пальцев. Эта парочка старалась подпоить его в надежде развязать ему язык и вытянуть из него какие-нибудь новые подробности.

– Дело происходило на баркасе, – раздался кудахтающий голос старика. – Бунт вспыхнул на одиннадцатый день. Мы на нашем конце лодки дружно защищались от них. Все это было сплошным безумием. Мы жестоко страдали от голода, но жажда доводила нас прямо до сумасшествия. Все началось из-за воды. Видите ли, мы обычно слизывали росу с лопастей весел, планшира, банок и всех внутренних обшивок. Все покрывавшиеся росой поверхности были точно распределены между нами. Например, румпель, верхняя часть руля и половина правой стороны обшивки нашего конца баркаса принадлежали второму офицеру. Никто из нас не посмел посягнуть на его собственность. Третьему офицеру было всего восемнадцать лет, это был храбрый и очаровательный мальчик. Он делил со вторым офицером правую сторону внутренней обшивки. Они наметили линию раздела, вылизывали скудные капли осевшей за ночные часы росы, и ни одному из них в голову не приходило перейти свою границу. Они были слишком порядочными людьми.

Однако о матросах этого сказать было нельзя. Они дрались из-за покрытых росинками поверхностей, и предыдущей ночью один из них пырнул другого ножом. Но этой ночью, ожидая падения росы на принадлежащую мне поверхность, я услыхал, как кто-то лижет за шкафутом, который был предоставлен мне от скамейки до кормы. От кошмарных мечтаний о кристальных родниках и полноводных реках я вернулся к действительности и стал прислушиваться, боясь, чтобы ночной любитель не перешел на мои владения.

Он подходил к ним все ближе, и я ясно слыхал, как он вздыхал и кряхтел, вылизывая сырое дерево, точно ночью на пастбище, когда животное щиплет траву, все больше к вам приближаясь.

К счастью, у меня в руках была подножка для гребцов, и я хотел собрать осевшую на нее росу. Я не знал, кто это, но когда он перешел за мою линию и, охая и кряхтя, принялся вылизывать драгоценные капли росы, я треснул его подножкой. Удар пришелся как раз по носу – это оказался наш боцман, – и бунт вспыхнул. Нож боцмана полоснул меня по лицу и отхватил мои пальцы. Третий помощник – восемнадцатилетний мальчик, славно дрался бок о бок со мной и спас меня. Нам удалось выкинуть боцмана за борт, и я потерял сознание.

Шарканье ног и движение в каюте вернули Доутри к оставленной им на время работе. Усердно натирая медные поручни, он пробормотал про себя: «Старику, видно, пришлось побывать в здоровых переделках. Такие вещи иногда случаются на море».

 – Нет, – высоким фальцетом продолжал Бывший моряк, отвечая на чей-то вопрос. – Я потерял сознание не от ран. Напряжение борьбы отняло у меня все силы. Я был слишком слаб. Нет, в моем теле было так мало влаги, что вышло очень немного крови. Самым удивительным при этих обстоятельствах была быстрота, с какой все зажило. На следующий день второй офицер зашил мои раны при помощи костяной зубочистки и вытянутой из парусины нитки.

– Разрешите узнать, мистер Гринлиф, были кольца на отрезанных пальцах? – услыхал Доутри вопрос Симона Нишиканты.

– Да, и одно очень красивое. Я потом нашел его на дне баркаса и подарил торговцу сандаловым деревом, который мне помог. Это был крупный алмаз. Я заплатил за него в Барбадосе сто восемьдесят гиней английскому матросу. Он украл его где-то – кольцо, без сомнения, стоило гораздо больше. Это был прекрасный камень. Торговец сандаловым деревом мне за него не только спас жизнь, но и истратил более сотни фунтов на мою экипировку и билет от острова Вознесения до Шанхая.

– От этих колец никак не отделаешься, – услышал вечером Доутри разговор Симона Нишиканты и Гримшоу на корме. – Вы теперь таких не увидите. Это очень старинные кольца. Теперь так называемые «джентльмены» таких не носят. Эти кольца принадлежали настоящим джентльменам, я хочу сказать, знатным вельможам. Хотел бы я, чтобы какая-нибудь штука в этом роде попала ко мне в заклад. Они стоят больших денег!

– Скажу тебе, Киллени-бой, что, может, я еще до конца путешествия пожалею о том, что поехал на жалованье, а не на доле в прибылях, – делился своими мыслями с Майклом Доутри, возвратившись в каюту и осушая шестую бутылку, в то время как Квэк снимал с него сапоги. – Поверь мне, Киллени, этот старый джентльмен знает, что говорит, – он был большим барином в свое время. У людей даром пальцев на руках не отрубают и не оставляют им на память рубцов через все лицо, и эти люди не станут щеголять кольцами, от которых у еврея-ростовщика текут слюнки.

Глава XI

Сидя как-то в трюме, среди бочек с пресной водой, Доутри, смеясь от всего сердца, перекрестил шхуну в «Корабль глупцов». Но это произошло только через несколько недель, пока же Доутри так усердно исполнял свои обязанности, что даже капитан Доун не мог выразить и тени недовольства.

Особенно усердно ухаживал он за Бывшим моряком, которым очень восхищался – почти любил его. Старик был создан из другого материала, чем все остальные: то были любители наживы, и вся их жизнь свелась к погоне за долларами. Доутри, по характеру благородный и беззаботный, сразу оценил широкую натуру Бывшего моряка, очевидно, неплохо пожившего в свое время, а теперь готового поделиться со всеми сокровищем, которое им предстояло найти.

– Вы получите свою часть, баталер, хотя бы мне пришлось ее выделить из своей, – часто уверял он Доутри, когда последний проявлял к нему особое внимание. – Там добра несметное множество, а я одинокий человек и недолго проживу еще на свете, мне и незачем так много!

Итак, «Корабль глупцов» плыл все дальше, и находящиеся на нем люди дурачили друг друга, начиная от добродушного финна с искренними глазами, которому запах ожидаемых богатств настолько щекотал ноздри, что он при помощи двойного ключа выкрадывал из стола капитана Доуна записи о положении судна в море, и кончая коком А Моем, который всячески сторонился Квэка, но никого не предупредил об опасности постоянного соприкосновения с носителем такой ужасной болезни.

Сам Квэк никогда не думал и не беспокоился о своей болезни. Он знал, что такая болезнь поражает иногда некоторых людей. Болей он никаких не чувствовал, и в его тупую голову не приходила мысль, что его господин ни о чем не подозревает. По этой же причине он не понимал, отчего А Мой так сторонится его. Не было у него никаких забот. Его бог, которому он поклонялся больше всех морских и лесных богов, был с ним, и рай был для него там, где находился его бог – его любимый баталер.

То же происходило и с Майклом. Еще сильнее, чем любил и обожал шестиквартового баталера Квэк, любил и обожал его Майкл. Для Майкла и Квэка ежедневное и ежечасное пребывание с Дэгом Доутри и лицезрение его было равносильно пребыванию в раю. Богом господ Доуна, Нишиканты и Гримшоу был идол золото. Бог Квэка и Майкла был живым богом, его голос они могли постоянно слышать, его руки были теплы, и в каждом движении и прикосновении его чувствовалось биение живого сердца.

У Майкла не было большей радости, как часами сидеть с баталером и петь с ним все, что тот напевал ему. Более одаренный, чем Джерри, Майкл учился быстро, и так как его обучали пению, то он скоро оставил Джерри далеко за собой.

Майкл подвывал – или, вернее, пел (потому что его вытье было очень нежно и тонко) – все песни, которые ему напевал баталер, находя их доступными для его регистра. Кроме того, он и один безошибочно пел такие простые вещи, как «Мой дом, мой дом», «Английский гимн» и «Милочку». Поощряемый стоящим за несколько шагов от него баталером, он поднимал морду и пел даже «Шенандоа» и «Свези меня в Рио».

Когда баталер бывал занят, Квэк украдкой вынимал свой варганчик, и варварские ритмы примитивного инструмента принуждали Майкла подпевать дьявольским напевам острова Короля Вильгельма. Скоро появился и другой учитель пения, от которого Майкл был в восторге. Его звали Кокки – под этим именем он представился Майклу при первой встрече.