Текст книги "Джерри-островитянин. Майкл, брат Джерри (сборник)"

Глава XVII

Однажды вечером Дэг Доутри сидел за столиком в одном из своих любимых кабачков. Обстоятельства складывались сложные. Случайную работу найти было труднее, чем когда-либо, а сбережения его пришли к концу. Перед тем он имел телефонный разговор с Бывшим моряком, сообщившим, что как раз сегодня здорово клюнул какой-то отставной врач-шарлатан.

– Позвольте мне заложить мои кольца, – не в первый раз упрашивал его по телефону Бывший моряк.

– Ни в коем случае, – неизменно отвечал Доутри. – Они необходимы для дела. Это наш запасной капитал. Они создают настроение и обстановку, они красноречивы, как говорится по-вашему. Я сегодня обдумаю кое-что, и мы с вами утром увидимся. Не расставайтесь с кольцами и не слишком усердствуйте с вашим доктором. Пусть он сам придет к вам. Это единственный путь. Добыча не так-то легко дается, и вы должны быть на высоте. Не беспокойтесь, сэр. Дэг Доутри стоит пока твердо.

Но сидя в баре, он чувствовал, что все пропало. В кармане была как раз та сумма, которую он должен был хозяйке за следующую неделю. Он уже просрочил три дня, и хозяйка, женщина с неприятным, грубым лицом, шумно требовала уплаты. Дома, при строгой экономии, еды должно было хватить на следующий день. Отельный счет Бывшего моряка не оплачивался уже две недели – громадная сумма, принимая во внимание, что отель был первоклассный; у самого Бывшего моряка в кармане болталась всего лишь пара долларов, которыми надо было позвякивать, пуская пыль в глаза охочему до кладов доктору.

Однако самым катастрофическим обстоятельством было то, что Дэгу Доутри пришлось урезать наполовину свою ежедневную порцию пива – он не решался прикасаться к квартирным деньгам, которые спасали его и его семью от ночлега на улице. Поэтому он сидел сейчас за столиком с капитаном Иоргенсеном, который только что вернулся с грузом сена из Петалумы. Иоргенсен уже дважды заказывал по паре пива, и его жажда, казалось, была утолена. Он протяжно зевал, устав от продолжительного труда и бдения, и поглядывал на часы. А Доутри не хватало еще трех кварт! Кроме того, Гансон еще своей взбучки не получал, и место кока на шхуне все еще рисовалось в туманном и отдаленном будущем.

В своем отчаянии Доутри натолкнулся на удачную мысль.

– Послушайте, капитан, – начал он. – Вы не знаете какой молодец мой Киллени-бой. Он умеет считать не хуже нас с вами.

– Хо-хо, – пробурчал капитан Иоргенсен. – Я насмотрелся считающих собак. Это фокусы. Лошади и собаки считать не могут.

– Эта собака может, – спокойно продолжал Доутри. – Вы ее не собьете. Держу пари, что сейчас я закажу два бокала пива так, что она услышит число два, а затем тихо шепну, чтобы принесли только один, и вы увидите, какой шум подымет Киллени-бой, когда лакей принесет этот единственный бокал!

– Хо-хо! А на сколько вы держите пари?

Баталер нащупал в кармане монету в десять центов. Если Киллени-бой подведет, то квартирная плата ухнет. Но Киллени не может и не захочет подвести его, решил он, и сказал:

– На два пива.

Они подозвали лакея и, дав ему секретную инструкцию, позвали Майкла, лежавшего у ног Квэка в углу. Когда баталер придвинул стул и посадил его у стола, Майкл понял, что от него что-то требуется. Он баталеру нужен, он что-то должен сделать. Он был счастлив не перспективой проявить свои таланты, а возможностью доказать баталеру свою любовь. В мозгу Майкла любовь и служба любимому сливались в одно понятие. Он прыгнул бы в огонь ради баталера и теперь готов для него был сделать все, что только баталеру может быть угодно. Вот чем для него была любовь. Любовь – это служба любимому.

– Официант! – громко позвал баталер, и, когда официант подошел вплотную, сказал: – Два пива. Понял, Киллени? Два пива.

Майкл заерзал на стуле, импульсивно положил лапу на стол и, высунув свой красный язычок, чуть не лизнул в лицо наклонившегося к нему баталера.

– Он запомнит, – сказал, улыбаясь, Доутри капитану.

– Мы его заговорим, – был ответ, – и собьем с толку. Я скажу, что место кока – ваше, как только я задам трепку Гансону. А вы скажете, что мне следовало бы оттрепать его сейчас. А я скажу, что Гансон сначала должен дать мне повод к трепке. А затем мы раскричимся и поднимем такой шум, что только держись. Вы готовы?

Доутри кивнул головой, и они громко заспорили, а Майкл смирно сидел, переводя внимательный взор с одного на другого.

– Я выиграл, – объявил капитан Иоргенсен, когда официант подошел к ним с одним бокалом пива. – Ваш пес давно забыл про два бокала, если он вообще что-нибудь понял. Ему кажется, что мы с вами здорово поспорили. Соображения об одном или двух бокалах исчезли из его головы, как исчезают смытые волной слова, написанные на песке.

– Полагаю, что сколько бы вы шума ни поднимали, он своей арифметики не забудет, – сказал Доутри, хотя в его душе этой уверенности не было. – Я ему напоминать не буду, – прибавил он с некоторой уверенностью. – Вы увидите, что он сам вспомнит.

Высокий бокал пива был поставлен перед капитаном, и он быстро схватил его. Майкл, напряженный, как струна, стоял на задних лапах; он знал, что от него что-то требуется, вспомнил прежние уроки на «Макамбо» и тщетно вглядывался в непроницаемое лицо баталера – затем оглянулся и увидел один бокал вместо двух. Он очень хорошо усвоил разницу между одним и двумя, и до его сознания сразу дошло, что на столе стоит всего один бокал, когда было заказано два. Как это случилось, самый глубокий психолог вряд ли знает больше, чем он знает о самой сущности мысли. Майкл внезапно вскочил, положил обе передние лапы на стол и сердито залаял на официанта.

Капитан Иоргенсен ударил кулаком по столу.

– Ваша взяла, – загремел он. – Я плачу за пиво. Официант, еще бокал!

Майкл посмотрел на баталера, чтобы себя проверить, и рука баталера, положенная на его голову, дала ему надлежащий ответ.

– Начнем снова, – сказал окончательно проснувшийся и заинтересованный капитан, вытирая тыльной стороной ладони пену со своих усов. – Один и два – это он понимает. Но как насчет трех? Или четырех?

– То же самое, капитан. Он считает до пяти и знает, что предметов бывает больше, чем пять, но дальше не знает.

– Эй, Гансон! – через весь бар закричал капитан Иоргенсен коку с «Говарда». – Эй ты, глупая башка! Иди сюда, выпей с нами!

Гансон подошел и взял себе стул.

– Я плачу за пиво, – сказал капитан, – но заказывайте вы, Доутри. Послушайте, Гансон, это замечательный пес! Он знает счет лучше вас. Нас трое, и Доутри заказывает три пива. Пес ясно слышит три. Я показываю официанту два пальца – вот так – видите? – и он приносит всего два бокала. Вы посмотрите, какую бурю поднимет наш песик.

Все произошло как по писаному, и Майкл неистовствовал, пока приказание Доутри не было исполнено в точности.

– Он вовсе не считает, – решил Гансон. – Он видит, что перед одним из вас пусто. Вот и все. Он знает, что перед каждым должен стоять бокал. Вот он и лает.

– Прекрасно, – похвастался Доутри. – Нас трое. Закажем четыре бокала, тогда у каждого будет по бокалу, но вы увидите, что Киллени все равно закатит официанту скандал.

Так все и случилось. Майкл вошел в роль и лаял на официанта, пока тот не принес четвертый бокал. Тем временем вокруг их столика собралась толпа, и всем хотелось угостить Доутри пивом, чтобы испытать таланты Майкла.

– Великолепно, – философствовал Доутри. – Чудно устроена жизнь. То нечего было выпить, а через минуту тебя уже готовы утопить в пиве.

Некоторые даже хотели купить Майкла, предлагая за него смехотворную цену в пятнадцать и двадцать долларов.

– Вот что я вам скажу, – шепнул капитан Иоргенсен, увлекая Доутри в угол. – Отдайте мне этого пса, и я сейчас же оттреплю Тайсона. Вы завтра придете на работу – место за вами.

Владелец бара увлек Доутри в другой угол и там предложил ему:

– Приходите сюда каждый вечер с вашим псом. Это поднимет торговлю. Пива будете получать сколько угодно и пятьдесят центов наличными за вечер.

Это предложение натолкнуло Доутри на блестящую мысль. Вернувшись домой и предоставив Квэку расшнуровывать свои башмаки, он обратился к Майклу:

– Мы на правильном пути, Киллени. Если этот трактирщик даст нам вволю пива и пятьдесят центов в вечер… значит вы этого стоите, сынок, да, пожалуй, не только этого. Ведь трактирщик гонится за наживой. Поэтому он продает свое пиво вместо того, чтобы его выпить… Киллени, ты ведь не прочь поработать на меня, знаю… знаю… Нам здорово нужны деньги. У нас ведь есть Квэк и мистер Гринлиф, и Кокки, не говоря уже о нас с тобой, и нам столько всего нужно! Нелегко раздобыть денег на квартиру, а достать работу еще труднее. Что скажете, сынок, побродим-ка завтра и посмотрим, сколько нам удастся набрать монет!

Баталер обеими руками держал голову Майкла, и Майкл, сидя у него на коленях глаза в глаза и нос к носу, вертелся и ерзал от счастья, высовывал язык и крутил обрубком хвоста. Все, что бы баталер ни сказал, было прекрасно, раз это исходило от него.

Глава XVIII

Седеющий баталер и мохнатый ирландский терьер стали заметными фигурами ночной жизни «Варварского берега». Доутри разработал представления со счетом, включив в число исполнителей и Кокки. Теперь, когда официант не приносил положенного числа бокалов, Майкл оставался совершенно спокоен, пока Кокки, по тайному знаку баталера, не начинал, стоя на одной ножке, теребить другой шею Майкла и нашептывать ему что – то на ухо. Только тогда Майкл, окинув взглядом стол со стоящими на нем бокалами, начинал распекать официанта.

Но поворотный пункт карьеры наступил, когда Доутри и Майкл в первый раз спели вместе «Свези меня в Рио». Это случилось в матросском «дансинге»[55]55
  Дансинг – танцевальный зал; ресторан с танцевальным залом.


[Закрыть] на Пасифик-стрит. Танцы сразу прекратились, и матросы шумно требовали все новых и новых песен. Хозяин ничего на этом не потерял, никто не уходил – наоборот, народ набился плотной стеной, чтобы прослушать репертуар Майкла: английский гимн, «Милочку», «Благой свет, веди», «Мой дом» и «Шенандоа».

Уже пахло чем-то большим, чем даровое пиво, потому что, когда Доутри выходил, хозяин «дансинга» сунул ему в руку три серебряных доллара и просил вернуться на следующий день.

– За эти гроши? – спросил Доутри, с презрением глядя на доллары.

Хозяин поторопился прибавить еще два доллара, и Доутри обещал вернуться.

– Прекрасно, Киллени, сын мой, – говорил он Майклу, укладываясь в постель. – Я думаю, что вы и я стоим больше пяти долларов за сеанс. Ведь таких экземпляров, как вы, еще мир не видал. Поющий пес, который может пропеть несколько дуэтов со мной и с полдюжины песен соло! Говорят, Карузо за вечер получает тысячу долларов. Конечно, ты не Карузо, но ты – пес-Карузо, один на весь мир. Сынок, я буду твоим антрепренером. Если мы с тобой не зашибем двадцати долларов за вечер, – знаешь, сынок, переберемся в более шикарные кварталы. Наш старик в «Бронкс-отеле» перейдет в лучшую комнату. Квэка мы с тобой хорошенько разоденем. Киллени, мальчик мой, мы с тобой так разбогатеем, что если старик не подцепит дурака, мы сами раскошелимся, купим ему шхуну и пошлем на поиски клада. Мы сами будем этими дураками – ты и я, и даже с удовольствием…

«Варварский берег» был старым матросским поселком в те дни, когда Сан-Франциско считался самым недоступным портом Семи морей, а затем развивался вместе с городом, пока половина его заработков не стала зависеть от кутящих компаний, щедрой рукой оставлявших деньги в его отдаленных закоулках. У многих представителей высших классов общества вошло в обычай после обеда проводить несколько часов, разъезжая на автомобиле из «дансинга» в «дансинг» и из одного матросского кабачка в другой. Это даже вошло в программу развлечений приезжих. Одним словом, «Варварский берег» стал такой же местной достопримечательностью, как «Китайский квартал».

Незадолго до этого времени Дэг Доутри получал свои двадцать долларов за вечер за два двадцатиминутных сеанса и отказывался от угощений, которых бы хватило, чтобы удовлетворить дюжину парней с шестиквартовой жаждой. Никогда еще ему не жилось так великолепно; нельзя отрицать и того, что Майкл был счастлив таким положением вещей. Счастлив, главным образом, за своего баталера. Майкл служил ему, и эта служба отвечала всем сокровенным желаниям его сердца.

Теперь Майкл был кормильцем всей семьи, и все ее члены благоденствовали. Квэк расцвел, надев рыжие башмаки, котелок и серый костюм с безупречной складкой на брюках. Он пристрастился к кинематографу и тратил от двадцати до тридцати центов в день, терпеливо высиживая два сеанса подряд. Они ели по ресторанам, и хозяйство отнимало у Квэка очень мало времени. Бывший моряк в своем «Бронкс-отеле» не только переехал в более нарядную, с окнами на улицу комнату, но, по настоянию Доутри, приглашал иногда нужных ему людей в театр или концерт, отвозя их потом на автомобиле домой.

– Мы вечно так жить не будем, Киллени, – говаривал баталер Майклу. – Мы только дотянем, пока старику не удастся набрать новую компанию денежных мешков, любителей охоты за кладами. Затем – синее море, сынок, хорошенькое суденышко под тобой и брызги морской воды в лицо! Поедем-ка лучше в Рио, чем петь об этом перед кучей праздных олухов. Пусть они сидят по своим гнусным городам. Море – вот наше место, твое и мое, Киллени-сынок, и старика, и Квэка, и нашего Кокки. Мы не созданы для городской жизни. Она нам во вред. Ты мне, может, сынок, не поверишь, но я как-то сдал. Я потерял всю гибкость. Я устал, и мне надоело болтаться лодырем и разгуливать вместо дела по кабачкам. У меня сердце сжимается, когда вспомню, как наш старик говаривал мне: «Полагаю, баталер, что сейчас перед обедом было бы очень кстати получить хорошенький коктейль!» В следующий раз мы возьмем с собой для его коктейлей маленький ледничок.

Погляди только на Квэка, Киллени. Этот климат ему не годится. Он решительно тает. Если он будет так бегать по кинематографам, то добегается до чахотки. Ради его здоровья и ради нас всех нам надо поскорее сняться с якоря и вернуться в страну пассатов, где ветер обдает тебя солеными и живительными брызгами морской воды.

И правда, Квэк, никогда ни на что не жаловавшийся, таял на глазах. В правой подмышечной впадине у него постепенно образовалась большая опухоль. Безболезненная вначале, она потом слабо, но непрестанно давала себя чувствовать. Квэк стал плохо спать, и хотя он лежал на левом боку, но просыпался от боли по три и по четыре раза в ночь. Если бы А Мой не был отправлен в Китай властями, то мог бы ему объяснить значение опухоли. Мог бы он объяснить Доутри и причину того, почему у него все увеличивалась площадь онемения между бровями, где начинали явственно вырисовываться небольшие вертикальные «львиные морщинки». И мог рассказать, что случилось с мизинцем на левой руке. Доутри сначала решил, что это растяжение сухожилия. Затем предположил, что это хронический ревматизм, полученный в сыром и туманном климате Сан-Франциско. Это еще больше усиливало его тоску по морю и тропическому солнцу, которое сразу бы выжгло все ревматизмы.

Доутри – по профессии баталер – привык соприкасаться с представителями высших кругов общества. Но в первый раз за всю жизнь, здесь, на этом «дне» Сан-Франциско, он встречался с этими людьми как равный. Более того, они сами искали его общества. Они заискивали перед ним, добивались чести быть приглашенными к его столу и уплатить за его пиво в любом из веселых кабачков, где он давал свои представления. Они охотно тратили бы огромные суммы на вино, если бы он не был упрямо привязан к пиву. Некоторые из них пытались пригласить его к себе – «приходите попеть песенку-другую с вашей чудесной собачкой», но Доутри, гордясь Майклом, получающим такие приглашения, неизменно отклонял их под тем предлогом, что профессиональная жизнь настолько утомительна, что они не могут позволить себе подобных развлечений. Майклу он пояснил, что если им предложат за сеанс пятьдесят долларов, то оба они побегут, «задрав хвост».

Среди многочисленных новых знакомых двоим было суждено сыграть решающую роль в жизни Доутри и Майкла. Первый – политик и доктор, Уолтер Меррит Эмори, – несколько раз присаживался к столику Доутри, когда Майкл, по установившемуся обычаю, сидел за столом на своем стуле. Между прочим, в благодарность за подобную любезность со стороны Доутри доктор Эмори дал ему карточку с адресом своего кабинета и просил разрешения бесплатно лечить хозяина и собаку в случае какого-либо заболевания. По мнению Доутри, доктор Уолтер Меррит Эмори был большой умницей и прекрасным врачом, но жестоким, как голодный тигр в достижении своих целей. Ввиду изменившихся обстоятельств Доутри мог позволить себе заявить с грубой прямотой:

– Док, вы прямо чудо! Это ясно с первого взгляда. Если вам чего захочется, вы своего добьетесь. Вас ничто не остановит, разве что…

– Разве что?..

– О, разве что этот предмет будет прибит гвоздями к полу, заперт на замок или будет охраняться полицией. Я бы не хотел обладать чем-нибудь, что возбуждает ваши желания.

– Так, но вы этим как раз обладаете, – заявил доктор, выразительным кивком головы указывая на Майкла, сидящего между ними на своем стуле.

– Б-р-р-р! – вздрогнул Доутри. – Вы меня вогнали в дрожь. Если бы я вам поверил, то и двух минут не оставался бы в Сан-Франциско. – Он на мгновение задумался над своим бокалом, затем облегченно рассмеялся. – Никто у меня этой собаки не отнимет. Я на месте убью каждого, кто захочет это сделать. Я скажу ему это, как говорю сейчас вам, и он поверит мне, как мне верите вы. Вы знаете, что это правда. И он тоже будет знать это. Ведь эта собака…

Не будучи в состоянии выразить глубины своих чувств, Дэг Доутри остановился и утопил конец фразы в своем бокале.

Совершенно к иному типу принадлежал другой роковой человек. Гарри Дель Мар – называл он себя; и Гарри Дель Мар – было то имя, что появлялось на афишах «Орфеума» во время его гастролей. Дель Мар был дрессировщиком животных и сейчас отдыхал от работы, но Доутри об этом и не подозревал.

Он тоже угощал Доутри за его столом. Молодой, ему еще не было тридцати лет, с темной кожей и большими карими, окаймленными длинными ресницами глазами (он был уверен, что его взгляд магически действует на окружающих), с губами и чертами лица херувима, он поражал своей деловитостью в разговоре.

– Но у вас не хватит денег, чтобы купить его, – отвечал Доутри, когда тот увеличил предложенную за Майкла сумму в пятьсот долларов до тысячи.

– Я вам дам тысячу долларов, если дело в этой сумме.

– Нет, – покачал Доутри головой. – Дело в том, что я не отдам его ни за какие деньги. Да зачем? На что он вам понадобился?

– Мне он нравится, – отвечал Дель Мар. – Как это случилось? Почему толпа валит сюда? Почему люди вообще тратятся на вино, держат скаковых лошадей, афишируют связи с актрисами, становятся священниками или книжными червями? Им это нравится. Разгадка только в этом. Мы все делаем то, что нам нравится, когда мы можем себе это позволить. Итак, мне нравится ваша собака. Я хочу ее иметь. Я готов за нее дать тысячу долларов. Посмотрите на этот бриллиант на руке той женщины. Я полагаю, что он ей очень понравился, ей захотелось иметь его – и она его получила, не обращая внимания на цену. Цена интересовала ее меньше, чем бриллиант. Итак, этот пес…

– Не любит вас, – прервал его Дэг Доутри. – Это очень странно. Обычно он ластится ко всем. Но с первого же раза он вас невзлюбил и весь ощетинился, когда вы вошли. Ни один человек не должен гнаться за собакой, которая его не любит.

– Это не имеет никакого значения, – спокойно сказал Дель Мар. – Мне она нравится, а любит она меня или нет, это мое дело, и я думаю, что отлично сумею с ней справиться.

В этом человеке под безмятежностью херувима Доутри сразу почувствовал бездну жестокости, усугубленной еще холодной расчетливостью. Правда, свое впечатление он формулировал не в таких словах; он только почувствовал это, а чувства не нуждаются в словах, чтобы быть понятыми.

– Здесь поблизости есть ночной банк, – продолжал Дель Мар. – Я напишу чек, и через полчаса деньги будут у вас.

Доутри покачал головой.

– Как деловое предложение, оно ничего не стоит. Судите сами. Собака зарабатывает двадцать долларов в вечер. Положим для удобства, что она работает двадцать пять дней в месяц. Итого в месяц пятьсот, или в год – шесть тысяч долларов. Предположим для удобства счета, что это пять процентов с капитала в сто двадцать тысяч и что мои траты и жалованье равны двадцати тысячам. Тогда собака сама по себе стоит сто тысяч долларов. Для справедливости разделим эту сумму пополам – итак, собака стоит пятьдесят тысяч. А вы предлагаете за нее тысячу.

– Очевидно, вы предполагаете, что собака будет жить вечно, – спокойно улыбнулся Дель Мар.

Доутри сразу увидел западню.

– Если она проработает пять лет, это будет тридцать тысяч. Если один год – шесть. А вы предлагаете мне одну тысячу за шесть. Это не выгодно мне… и ей. А когда она не сможет работать и за нее не дадут и цента, мне она будет дороже миллиона, и, если мне кто-нибудь его предложит, я в ответ только подниму цену.

Глава XIX

– Мы еще с вами увидимся, – закончил Гарри Дель Мар четвертый разговор о покупке Майкла. На этот раз Гарри Дель Мар ошибся. Он никогда больше не видел Доутри, потому что Доутри сначала встретился с доктором Эмори.

Беспокойный сон Квэка стал мешать Доутри спать. Проведя несколько тревожных ночей, Доутри расследовал, в чем дело, и решил, что Квэк уже достаточно болен, чтобы нуждаться в медицинской помощи. Поэтому в одно прекрасное утро он, взяв с собой Квэка, в одиннадцать часов подошел к кабинету Уолтера Меррита Эмори и стал ожидать своей очереди в переполненной приемной.

– Боюсь, что у него рак, сэр, – говорил Доутри, пока Квэк снимал свою куртку и рубашку. – Он никогда не жалуется и не хнычет. Все негры таковы. Я ничего и не знал, пока он не начал вертеться и стонать во сне. Вот! Что вы скажете? Рак или простая опухоль? Что еще может это быть, а?

Но острый глаз Уолтера Меррита Эмори не упустил из виду двух согнутых пальцев на левой руке Квэка. Его глаза были не только остры, но и «наметаны на проказу». Он на Филиппинах специально изучал эту болезнь и видел столько прокаженных, что при первом взгляде безошибочно определял проказу и мог ошибиться, лишь если болезнь была в самом зачатке. От согнутых вследствие разрушения чувствительных нервов пальцев – анестетическая[56]56
  Анестетическая – от слова «анестезия» – потеря чувствительности.


[Закрыть] форма – и львиных морщин на лбу – та же форма – его глаз обратился к опухоли в подмышечной впадине, и диагноз был быстро поставлен: бугорковая форма проказы.

Так же быстро мелькнули в мозгу доктора две мысли. Первая из них была аксиомой: где бы и когда бы ни встретился один прокаженный, ищи второго. Вторая мысль: ирландский терьер, принадлежавший Доутри, с которым Квэк долгое время жил вместе. Уолтер Меррит Эмори прекратил свои исследования. Ему было неизвестно, что именно знал о проказе Доутри и знал ли он что-нибудь об этой болезни вообще, и он боялся пробудить в нем подозрения. Как бы случайно посмотрев на часы, он обратился к Доутри:

– Я бы сказал, что его кровь не в порядке. Он очень истощен. Он не привык к городскому образу жизни и к городской пище. Я проведу исследование, чтобы определить, рак ли это или доброкачественная опухоль, но думаю, что здесь дело не в этом.

При этих словах его взгляд с легким колебанием скользнул поверх бровей Доутри. Этого было достаточно. Его опытный глаз сразу различил «львиную» печать проказы.

– Вы сами здорово сдали, – вкрадчиво продолжал он. – Бьюсь об заклад, что вы не в своей тарелке, а?

– Да, не могу сказать, чтобы все шло гладко, – согласился Доутри. – Я думаю, что мне надо вернуться на море, чтобы тропическое солнце выжгло из меня прочь мой ревматизм.

– Где у вас ревматизм? – словно мимоходом спросил доктор, делая вид, что внимательно продолжает исследовать опухоль Квэка.

Доутри протянул ему левую руку, где некоторая скрюченность мизинца указывала на больное место. Бросив притворно небрежный взгляд из-под опущенных век, Уолтер Меррит Эмори увидел, что палец припух и слегка согнут, причем его кожа приобрела особый, характерный, атласистый блеск. Повернувшись к Квэку, он снова, на мгновение, остановил свой взгляд на лбу Доутри.

– Ревматизм все еще представляет собой загадку, – слов но увлеченный этой мыслью, сказал он, оборачиваясь к До утри. – Ревматизм почти всегда индивидуален и чрезвычайно многообразен. В каждом случае он проявляется по-своему. Чувствуется ли онемение?

Доутри старательно крутил свой мизинец.

– Да, сэр, – отвечал он. – Палец потерял гибкость.

– Ага, – успокоительно прошептал Уолтер Меррит Эмори. – Пожалуйста, присядьте в это кресло. Может, я и не сумею вас вылечить, но обещаю направить вас в такое место, где вы найдете все нужные условия для выздоровления. Мисс Джадсон!

Пока молодая женщина в костюме сестры милосердия усаживала под его наблюдением Дэга Доутри на эмалированное медицинское кресло и доктор Эмори обмокнут кончики своих пальцев в самый сильный из имеющихся у него антисептический раствор, в его мозгу вспыхнуло видение: желанный мохнатый ирландский терьер, который отзывается на имя Киллени-бой и показывает фокусы по матросским кабачкам и «дансингам».

– Ревматизмом поражены и другие места, кроме мизинца, – уверил он Доутри. – Вот здесь, как раз на вашем лбу, бьюсь об заклад. Минуточку, пожалуйста. Скажите, когда будет больно. Сидите смирно, потому что я вовсе не хочу причинять вам боль. Я только хочу убедиться в правильности своего диагноза. Вот так. Скажите, когда вы что-нибудь почувствуете. Ревматизм очень причудливая болезнь. Поглядите-ка, мисс Джадсон, держу пари, что вы еще такой формы ревматизма не видели. Поглядите. Он ничего не чувствует. Он думает, что я еще не начинал.

Но, переставая говорить, доктор проделал нечто, чего Доутри не мог бы и вообразить и что заставило смотревшего на них Квэка подумать, не сон ли это – так невероятно и неправдоподобно это было. Длинной иглой доктор Эмори исследовал темное пятно на лбу Доутри. Он не делал уколов, но ввел иглу под кожу с одной стороны пятна и вывел ее наружу, через всю нечувствительную зону инфильтрата[57]57
  Инфильтрат – скопление в тканях организма болезненных продуктов – гноя, сыворотки и т. п.


[Закрыть]. Квэк глядел, выпучив глаза, но его хозяин не дрогнул и не шелохнулся за все время этой операции.

– Чего же вы не начинаете? – потеряв терпение, спросил Доутри. – Мой ревматизм вообще не идет в счет. Все дело в опухоли этого парня.

– Вам надо серьезно лечиться, – уверял его доктор Эмори. – Ревматизм трудно поддается излечению. Его запускать нельзя. Я вам назначу курс. Теперь вы можете встать, посмотрим вашего негра.

Но перед тем как Квэк улегся, доктор Эмори разложил поверх кресла простыню, которая насквозь чем-то пропахла. Он уже приготовился осмотреть Квэка, но словно спохватился и поглядел на часы. Увидев, который час, он с упреком обернулся к своей помощнице.

– Мисс Джадсон, – холодно и внушительно сказал он, – вы меня подвели. Вот уже без двадцати двенадцать, а вы ведь знаете, что мне ровно в половине двенадцатого надо было переговорить с доктором Хэдли. Воображаю, как он меня проклинает! Вы же знаете, какая он брюзга!

Мисс Джадсон, смиренно признав свою вину, кивнула головой, точно ей все это было хорошо известно. На самом деле она насквозь видела своего патрона, но до этой минуты ничего не слыхала о предстоящем ему в одиннадцать тридцать свидании.

– Доктор Хэдли принимает здесь напротив, – пояснил доктор Эмори, обращаясь к Доутри. – Наш разговор не займет и пяти минут. Мы с ним расходимся во мнениях. Он поставил диагноз – хронический аппендицит и хочет оперировать больного, а я утверждаю, что это пиорея, распространившаяся из полости рта и заразившая желудок, и больного надо лечить, смазывая эметином рот, а тогда сам собой поправится и желудок. Вы, конечно, в этом не разбираетесь, но все дело в том, что я убедил доктора Хэдли пригласить на консилиум доктора Гренвилля – он дантист и специалист по пиорее. Они оба ждут меня целых десять минут. Я бегу! Через десять минут я вернусь, – крикнул он в дверях. – Мисс Джадсон! Пожалуйста, успокойте пациентов в приемной.

Он вошел в кабинет доктора Хэдли, хотя здесь никакого больного аппендицитом или пиореей не было, да и вообще не было живой души. Он сразу подошел к телефону и набрал один за другим два номера: первый – председателя санитарного управления, второй – начальника полиции. Ему повезло, он застал обоих на службе и, фамильярно называя их по именам, с большим жаром сообщил им какое-то секретное известие.

Вернувшись к себе в кабинет, он явно был горд собою.

– Я так и сказал ему, – обратился он к мисс Джадсон, удостаивая по пути своим доверием и Доутри. – Доктор Гренвилль поддержал меня. Самая настоящая пиорея, конечно. Операция тут не требуется. Мы теперь хорошенько смажем ему эметином все гнойники. Ба! Приятно оказаться правым. Я заслужил хорошую сигару. Что, верно, мистер Доутри?

И пока баталер кивал головой, доктор Эмори закурил толстую гавану, продолжая хвалиться вымышленной победой над коллегой. Разговаривая, он забыл о своей сигаре и, случайно прислонившись к креслу, по явной небрежности не заметил, что горящий конец сигары уперся в конец одного из согнутых пальцев Квэка. Кивок в сторону наблюдавшей за ним мисс Джадсон предупредил ее не удивляться ничему, что последует дальше.

– Знаете, мистер Доутри, – с энтузиазмом продолжал Уолтер Эмори, гипнотизируя своим взглядом Доутри все время, пока горящий конец сигары упирался в палец Квэка, – чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь в том, что врачи часто непродуманно и слишком поспешно при бегают к операциям.

Огонь все еще жег живую плоть, и легкая струя дыма, отличная по цвету от обычного сигарного дыма, поднималась от места соприкосновения пальца Квэка с сигарой доктора Эмори.

– Возьмите пациента доктора Хэдли. Я спас его не толь ко от рискованной операции, но и от расходов на врачей и на лечение. Я с него ничего за это не возьму. Хэдли тоже получит какой-нибудь пустяк. Доктор Гренвилль всего-на всего возьмет с него за весь курс какие-то жалкие пятьдесят долларов. Итак, не говоря уже об опасности, угрожавшей его жизни, и обо всех связанных с операцией волнениях, я спас ему в общем тысячу долларов круглым счетом – на врачей и больничный уход.

Пока он, все еще гипнотизируя глазами Доутри, разглагольствовал, запах паленого мяса начал распространяться по кабинету. Доктор Эмори с наслаждением вдыхал его. Мисс Джадсон давно почуяла его, но она была предупреждена и не подавала виду. Она не смотрела на руку Квэка, но ее обоняние говорило ей, что сигара все еще жжет его палец.