Текст книги "Джерри-островитянин. Майкл, брат Джерри (сборник)"

Лицо Бывшего моряка вдруг побледнело, и в нем показалось что-то свирепое. Он захватил руку Доутри своей высохшей, но крепкой как сталь рукой.

– Долгим и тяжелым путем пришлось мне выбираться из рабочей фермы и скопить денег для маленького, ничтожного «путешествия» на «Ясном». Знаете ли вы, что мне два года пришлось проработать в прачечной за полтора доллара в неделю? Одной здоровой рукой и остатками другой я сортировал грязное белье и складывал простыни и наволочки, пока мне тысячу раз не казалось, что моя старая спина сломится надвое, и пока я миллион раз не чувствовал в своей груди каждый дюйм недостающих ребер. Вы еще молодой человек…

Доутри усмехнулся, теребя седеющие космы волос.

– Вы еще молодой человек, баталер, – раздраженно повторил Бывший моряк. – Вы никогда не были выброшены из жизни. В работном доме человек выбрасывается из жизни. Там нет места уважению, нет не только к годам, но и к человеческой жизни. Как бы это выразить? Человек не мертв. Но он и не жив. Он то, что когда-то было живым и теперь на пути к тому, чтобы умереть. Так обращаются с прокаженными. Таковы сумасшедшие. Я помню, когда я, еще юнцом, плавал на корабле, один из наших товарищей сошел с ума. Иногда на него находило бешенство, и мы боролись с ним, скручивая ему руки и причиняя ему боль, и крепко связывали его, чтобы он не мог причинить вреда себе или другим. И он, еще живой человек, для нас был уже мертв. Вы это понимаете? Он перестал быть одним из нас, подобным нам. Он стал чем-то другим. Вот именно – другим. И вот мы в работном доме, – мы, еще живущие на земле, – были другими. Вы не раз слыхали мою болтовню об адской поездке на баркасе. Но ад баркаса – приятное развлечение по сравнению с работным домом. Пища, грязь, оскорбления, побои – вся это скотская жизнь там!

Два года я проработал в прачечной лишь за полтора доллара в неделю. Представьте себе меня – меня, который сумел расплавить серебряную ложку своего наследства, и основательную серебряную ложку, представьте себе меня, мои старые, больные кости, мой несчастный желудок, который хорошо помнил пищу прежних лет, все еще изысканный вкус, не пресыщенный всеми изощрениями молодости, – говорю вам, баталер, представьте себе меня, который никогда не умел считать денег и щедро разбрасывал их налево и направо, сохраняющим, как скупец, в неприкосновенности эти полтора доллара, никогда не тратящим и пенса на табак, никогда не позволяя себе побаловать каким-нибудь лакомством мой желудок, страдающий от грубости и неудобоваримости жалкой пищи. Я таскал табак – скверный, дешевый табак у несчастных бедняков, стоящих на краю могилы. Да, и когда я как-то рано утром увидел, что мой сосед по койке, Сэмюэль Мерривэйл, ночью умер, то сначала обшарил карманы его ветхих штанов, чтобы найти полпачки табаку, – я знал, что это все его имущество, – и только тогда сообщил о его смерти.

О баталер, я так дрожал над своими долларами. Вы ведь понимаете? Я был узником, который крохотным стальным напильником выпиливает себе дорогу в жизнь, и я выпилил ее себе! – Торжество звучало в резком кудахтанье его голоса. – Баталер! Я выбрался на свет!

Дэг Доутри поднял свою бутылку и сказал серьезно и искренне:

– Честь и слава вам, сэр!

– Благодарю вас, сэр, вы все поняли, – со спокойным достоинством ответил на тост Бывший моряк, чокаясь стаканом о бутылку Доутри, и они выпили, глядя друг другу в глаза.

– Мне следовало получить сто пятьдесят шесть долларов, когда я покидал работный дом, – продолжал старик. – Но я потерял две недели из-за инфлюэнцы и одну неделю из-за скрытого плеврита. Таким образом, я вырвался из этого места живых мертвецов, имея всего сто пятьдесят один доллар и пятьдесят центов.

– Итак, сэр, – с искренним восхищением перебил его Доутри, – крошечный напильник превратился в лом, и с его помощью вы проломили себе вход в жизнь.

Изуродованное лицо и выцветшие глаза Чарльза Стоу Гринлифа засияли, когда он, подняв свой стакан, сказал:

– Ваше здоровье, баталер, вы все поняли! И это хорошо сказано. Я возвращался обратно в жизнь и должен был про ломить себе ход. Эти жалкие крохи, собранные двухлетним каторжным трудом, были моим ломом. Подумайте только! В те дни, когда серебряная ложка еще не расплавилась, я не задумываясь ставил такие деньги на карту! Но, как вы уже сказали, я должен был вломиться в жизнь, и я поехал в Бостон. У вас прекрасная образная речь, баталер. Пью ваше здоровье!

Бутылка и стакан чокнулись снова, и каждый выпил, глядя другому в глаза, твердо зная, что его взгляд встречается со взглядом честного и понимающего человека.

– Но мой лом был весьма непрочен, баталер, и я не мог воспользоваться им как рычагом. Я занял комнату в небольшом, но приличном, устроенном на европейский лад отеле. Я, кажется, говорил уже, что это было в Бостоне. О, как бережно относился я к своему лому! Я ел ровно столько, чтобы душа не рассталась с телом. Но для других я заказывал дорогие, изысканные напитки – заказывал с видом богатого человека, что внушало доверие к моим рассказам. С моим вином они поглощали и мои стариковские бредни о «Ясном», о баркасе, о безвестных берегах и о сокровищах, зарытых в песке, – на семь футов в песке; это было литературно, это било на психологию: вино имело привкус соленого моря, смелых пиратских похождений и разграбления Испанского наследства[47]47
  Испанское наследство, оставшееся после смерти бездетного испанского короля Карла II Габсбургского (1700), было предметом притязания французского короля Людовика XIV и Леопольда I, римско-германского императора (сына Марии-Анны Испанской). На почве этих споров возникла тягостная для Испании война (война за Испанское наследство), в которую была втянута почти вся Европа.


[Закрыть].

Вы заметили самородок, что я ношу на часовой цепочке, баталер? В те времена я не мог еще раздобыть его, но зато я много говорил о золоте, о Калифорнии, о самородках, несметных сокровищах и золотых приисках. Это было очень романтично и красочно. Позднее, после моего первого путешествия, я уже был в состоянии приобрести себе самородок. Он оказался приманкой, на которую люди шли, как рыба. И, как рыба, они попадались на нее. Эти кольца – тоже приманка. Теперь вы таких не найдете. Как только я получил немного денег, я купил их. Возьмем этот самородок: рассказывая о сокровищах, зарытых нами в песок, я бессознательно играю этим брелоком. Вдруг он как бы пробуждает во мне новые воспоминания. Я начинаю говорить о баркасе, о нашей жажде и голоде и о третьем помощнике, красивом мальчике со щеками, не тронутыми бритвой, который пользовался этим самородком, как грузилом, когда мы пытались заняться ловлей рыбы.

Но вернемся к Бостону. Я рассказывал им бесконечные сказки, делая вид, что нахожусь под хмельком, – им, всем этим приятелям, этим безмозглым олухам, которых я в душе презирал. Но слова были услышаны, и в один прекрасный день ко мне явился какой-то юный репортер, чтобы проинтервьюировать меня относительно сокровища и судьбы «Ясного». Я был возмущен и рассержен… Тише, баталер, тише!.. Я торжествовал, отказавшись принять этого репортера, потому что прекрасно знал, что мои «приятели» снабдили его достаточным запасом подробностей!

И утренние газеты отвели моей истории целых два столбца с заманчивым заголовком. Ко мне стали являться разные посетители, и я хорошенько изучал их. Многие хотели пуститься на поиски сокровищ, не имея никаких средств. От таких я старался отделаться и продолжал выжидать капиталиста, сокращая расходы на еду, по мере того как таяли мои деньги.

А затем, наконец, явился он – мой юный, веселый доктор философии и очень богатый человек к тому же. Мое сердце взыграло, когда я его увидел. У меня оставалось всего двадцать восемь долларов, а потом мне предстояло выбирать между работным домом и смертью. Я твердо решил скорее умереть, чем вернуться в эту мрачную дыру, в компанию живых мертвецов. Но мне не пришлось ни возвращаться в богадельню, ни умирать… Кровь закипела в жилах юного доктора при мысли о Южных морях, его ноздри чувствовали дуновение напоенного цветами воздуха тех далеких стран, и перед глазами стояло прекрасное видение неба и облаков страны пассатов и муссонов, островов, поросших пальмовыми лесами, и коралловых рифов.

Он был юн и весел, как щенок, беззаботен и великодушно щедр, бесстрашен, как молодой львенок, гибок и прекрасен, как леопард. Быстро сменявшиеся фантазии и причуды как бы опьяняли его. Судите сами, баталер. Перед отплытием «Глостера», купленной доктором рыбачьей шхуны, похожей на яхту и более быстроходной, чем многие из них, он пригласил меня к себе для обсуждения своей личной экипировки. Мы просматривали его гардероб, когда он вдруг воскликнул:

– Интересно, как отнесется к моему продолжительному отсутствию моя леди? Как вы думаете? Может она ехать с нами?

Я не знал, что у него есть жена или дама сердца. На моем лице ясно были видны удивление и недоверие.

– Вот именно потому, что вы мне не верите, я возьму ее с собой! – безумно расхохотался он мне прямо в лицо. – Пойдемте, я познакомлю вас с ней!

Доктор привел меня прямо в свою спальню, подвел к кровати и, откинув одеяло, показал мне спящую все тем же сном, каким она спала тысячелетия, мумию хрупкой египетской девушки.

И она проделала с нами весь путь к Южным морям и обратно, и, даю вам слово, баталер, я сам полюбил эту очаровательную девушку.

Бывший моряк мечтательно поглядел в стакан, и Дэг Доутри воспользовался паузой для вопроса:

– А молодой доктор? Как он принял неудачу своей экспедиции за сокровищами?

Лицо Бывшего моряка просияло:

– Он похлопал меня по плечу и назвал очаровательным старым мошенником. Знаете, баталер, я полюбил этого молодца, как родного сына. Не снимая руки с моего плеча, он сказал, что еще с самого начала путешествия разгадал меня, и в жесте его руки было нечто большее, чем простая доброта. Смеясь и похлопывая меня по плечу, причем это служило выражением ласки, а не веселости, он указал мне на некоторые противоречия в моих рассказах (благодаря ему я потом исправил все, баталер, и хорошо исправил) и сказал, что путешествие было очень удачно и что он навеки останется моим должником.

Что мне было делать? Я открыл ему всю правду и даже назвал свое настоящее имя, которое скрыл, чтобы спасти его от позора.

Он положил мне руку на плечо и…

Внезапная хрипота помешала Бывшему моряку продолжать рассказ, и слезы показались на его щеках.

Дэг Доутри молча чокнулся с ним, и он, выпив глоток вина, опять взял себя в руки.

– Он сказал, что я должен поселиться у него, и по возвращении в Бостон привез меня прямо в свой большой одинокий дом. Он сказал также, что поговорит со своими адвокатами – эта мысль очень забавляла его – о том, чтобы усыновить меня вместе с Иштар. Иштар звали девушку – маленькую египетскую мумию.

Вот я вернулся к жизни, баталер, и должен был получить легальное, настоящее имя. Но жизнь – великая обманщица. Через восемнадцать часов мы нашли его мертвым в постели, рядом с египетской девушкой. Разрыв сердца или какого-нибудь кровеносного сосуда в мозгу – я так и не узнал. Я молил его родных похоронить их обоих вместе. Но это были сухие, холодные, новоанглийского покроя люди – все его тетки и кузины. Они передали мумию Иштар в музей, а мне в недельный срок велено было оставить дом. Я оставил его через час, и они перед моим уходом обыскали мой скудный багаж.

Я поехал в Нью-Йорк. Там я начал ту же игру, только у меня было больше денег, и я мог ее разыграть с большим форсом. То же самое повторилось в Новом Орлеане и в Гальвестоне. Затем я поехал в Калифорнию. Это мое пятое путешествие. Мне пришлось очень туго, пока удалось заинтересовать эту тройку. Пока они подписали наш договор, мои сбережения закончились. Они были невероятно скупы. Как, дать мне на руки аванс!? Самая мысль об этом им казалась нелепой. Я все же выждал время, представил им кругленький отельный счетец и, наконец, заказал прекрасный набор моих любимых напитков и сигар и послал им счет на шхуну. То-то было дело! Они долго бесились и чуть не рвали на себе волосы… и на мне тоже. Они решительно отказывались платить по счету. Тогда я сразу заболел. Я сказал им, что они действуют мне на нервы и я заболел. Чем больше они бесновались, тем хуже мне становилось. Тогда они уступили. Сразу же мне стало легче. И вот, наконец, мы здесь без воды и, очевидно, помчимся к Маркизским островам, чтобы наполнить наши бочки. Затем они вернутся обратно и снова будут отыскивать сокровища.

– Вы так думаете, сэр?

– Я припомню новые, еще более важные для меня данные, баталер, – улыбнулся Бывший моряк. – Без сомнения, они вернутся. О, я вижу их насквозь. Жалкие, тупые, жадные глупцы!

– Глупцы! Одни глупцы! Корабль глупцов! – торжествовал Дэг Доутри, повторяя то, что ему пришло в голову в трюме, когда, продолбив последнюю бочку, он прислушивался к журчанию убегающей пресной воды, радуясь открытию, что Бывший моряк ведет с ним одну игру.

Глава XIV

На заре следующего дня утренняя вахта, обычно набиравшая запас воды для кухни и кают, обнаружила, что бочки пусты. Джексон так разволновался, что немедленно сообщил об этом капитану Доуну, и прошло едва несколько минут, как тот призвал Гримшоу и Нишиканту, чтобы сообщить им об этом несчастье.

Завтрак прошел в большом волнении. Трио искателей кладов бесновалось и скулило, а Бывший моряк и Дэг Доутри внутренне торжествовали. Особенно расстроился капитан Доун. Симон Нишиканта превзошел себя, описывая, каким негодяем был совершивший это злодеяние человек и каким жестоким карам его следовало подвергнуть. Гримшоу все время сжимал свои огромные кулаки, словно ему хотелось перервать чье-то горло.

– Помнится, это было в сорок седьмом – нет, сорок шестом – да, сорок шестом году, – бормотал Бывший моряк. – Мы попали в такое же и еще худшее положение. Дело происходило на баркасе, нас было шестнадцать человек. Мы держали курс на Глистер-риф[48]48
  Glisten-ter (англ.) – блистать, светиться.


[Закрыть]. Он был так назван после того, как наша команда в одну из темных ночей открыла его и сложила на нем свои кости. Этот риф можно найти на морских картах адмиралтейства. Капитан Доун может подтвердить…

Никто не слушал его, кроме Дэга Доутри, который восхищался им, подавая горячие пирожки. Вдруг Симон Нишиканта сообразил, что старик мелет какую-то историю, и бешено зарычал:

– Замолчите наконец! Заткните пасть! Вы мне надоели с вашими вечными воспоминаниями!

Бывший моряк искренне удивился, точно упустил что-то в своем рассказе.

– Да нет же, уверяю вас, – продолжал он. – Это, верно, мой старый язык не то сболтнул. Это был не «Ясный», а бриг «Глистер». Разве я говорил «Ясный»? Нет, это был «Глистер», нарядный, маленький бриг, совсем игрушка. Он был подбит медью и напоминал очертаниями дельфина и так быстро шел, что, казалось, перегонял ветер. Клянусь вам, джентльмены, вахтенным не приходилось скучать за работой. Этим судном можно было управлять, как волчком. Я был судовым приказчиком. Мы отплыли из Нью-Йорка, направляясь, по-видимому, к северо-западным берегам, с запечатанным приказом.

– Ради самого Бога, замолчите! Вы меня с ума сведете вашей болтовней! – вскричал Нишиканта в нервном возбуждении. – Пожалейте меня, старик! Какое мне дело до вашего «Глистера» и до ваших запечатанных приказов!

– Запечатанные приказы, – сияя, продолжал Бывший моряк. – Запечатанные приказы – это магические слова. – Он точно смаковал их. – В те дни, джентльмены, корабли, отплывая из порта, получали запечатанные приказы. И в качестве судового приказчика я вложил свою долю в предприятие и, участвуя в прибылях, я командовал капитаном. Запечатанные приказы находились не у него, а у меня. Уверяю вас, что я и сам не знал, что в них написано. Только обогнув мыс Стифф и выплыв в Тихий океан, мы сломали печать и узнали о том, что цель нашего пути – земля Ван-Димена. В те времена остров назывался землей Ван-Димена…

Это был день открытий. Капитан Доун застал своего помощника тогда, когда тот при помощи подобранного ключа похищал из его стола записи о положении корабля. Произошла неприятная сцена, но за пределы вежливого разговора она не вышла, ибо финн имел фигуру столь внушительную, что особого желания померяться с ним силой у капитана Доуна не возникло, и он, характеризуя поведение помощника, ограничился повторением: «да, сэр», «нет, сэр» и «весьма сожалею, сэр!»

Однако самым важным было открытие Дэга Доутри, хотя он тогда еще не оценил всего его значения. Это случилось после того, как «Мэри Тернер» переменила курс и, подняв паруса, шла к Тайохаэ на Маркизские острова, как по секрету сообщил Доутри Бывший моряк. Доутри весело приступил к бритью, хотя его слегка смущало сомнение, найдется ли в таком заброшенном месте, как Тайохаэ, хорошее пиво.

Он намылил себе лицо и только собрался провести бритвой по щеке, как заметил темное пятно на лбу между бровями и выше. Окончив бритье, он дотронулся до этого пятна, недоумевая, как на таком месте мог появиться загар. Но он не почувствовал прикосновения своей руки – темное пятно словно онемело. «Чудеса», – подумал он, вытер лицо и сразу забыл об этом. Он не понял, каким зловещим было это пятно, и не знал, что косые глаза А Моя уже давно заметили его и изо дня в день с возрастающим ужасом следили за его увеличением.

Погоняемая попутным юго-восточным пассатом, «Мэри Тернер» шла в далекий путь, к Маркизским островам. На баке все были очень довольны. Команда, получавшая лишь матросское жалованье, радостно приветствовала эту стоянку у тропических островов. На корме трое искателей кладов были весьма расстроены, и Нишиканта открыто издевался над капитаном Доуном и выражал сомнение в том, что тот сумеет найти Маркизские острова. В носовой каюте царила всеобщая радость: Дэг Доутри радовался своему жалованью и ожидаемому возобновлению запаса пива; Квэк был счастлив счастьем своего хозяина; и А Мой радовался возможности бежать с этой шхуны и избавиться от неприятного соседства с двумя прокаженными.

Майкл разделял всеобщую радость и усердно старался выучить наизусть пятую песенку – «Веди нас, благой свет…» В этом пении, которое по сути являлось лишь обработанным воем, Майкл стремился к чему-то, чего он сам определить не мог. Вероятно, это была тоска по утраченной стае – стае далеких-далеких времен, когда собака еще не подходила к очагу человека, времен, когда человек не знал еще своего очага и не был человеком.

Майкл недавно появился на свет и прожил всего два года, так что сам он об утраченной стае ничего знать не мог. Уже тысячи поколений отделяли его от своей стаи. Но где-то в глубинах его существа, в каждой клеточке его тела и нервов, жило веками неизгладимое воспоминание о тех днях, когда отдаленные его предки бегали стаями на воле.

Иногда во время сна эти воспоминания всплывали в его подсознании. Эти сны казались ему чем-то реальным, но, проснувшись, едва помнил их. Лишь во время сна или пения с баталером он вспоминал и оплакивал утраченную стаю и пытался искать давно забытый к ней путь.

Наяву у Майкла была своя реальная стая. Она состояла из баталера, Квэка, Кокки и Скрэпса, и он бегал с ними, как бегали когда-то со своей стаей его отдаленные предки, охотясь в лесах. Логовищем этой стаи была передняя рубка, а помимо этой рубки стае принадлежал весь мир, заключавшийся для нее в «Мэри Тернер», которая, покачиваясь, пересекала изменчивую поверхность безбрежного моря.

Но передняя рубка и ее обитатели были для Майкла чем-то большим, чем простая стая. Рубка была также небом, где находилось его божество. Люди рано придумали себе бога – иногда из камня, иногда из глины или огня – и искали его то на деревьях, то на горах, то среди звезд. Это случилось оттого, что люди поняли: вне семьи, рода или какой-нибудь группы, являющейся по существу человеческой стаей, человек пропадает и погибает. И человек не захотел оставаться вне своей стаи. Он в своем воображении создал себе новую стаю, с которой мог пребывать вечно и с которой ему не было никакой необходимости разлучаться. Человек боялся темной неизвестности, в какую погружаются все умирающие существа, и создал себе в этой неизвестности прекрасную область, богатую охоту, веселое и обширное помещение для празднеств и оргий – и назвал все это «раем».

Подобно некоторым первобытным, примитивным народам, Майкл никогда не подумал об обожествлении собственной тени. Он вообще не поклонялся теням. Он поклонялся и обожествлял настоящего, несомненного бога, созданного не по его собственному четвероногому и обросшему шерстью подобию, но бога, явившегося перед ним в образе двуногого белолицего баталера.

Глава XV

Если бы пассат не прекратился на следующий день после того, как «Мэри Тернер» направила курс к Маркизским островам; если бы капитан Доун за обедом не стал снова ворчать по поводу наличия только одного хронометра; если бы это обстоятельство не привело в бешенство Симона Нишиканту и он не вышел со своим ружьем на палубу, чтобы убить какого-нибудь обитателя моря; и если бы обитатель моря, оказавшийся почти у самого борта, был простым дельфином или альбатросом, а не громадным, в восемьдесят футов длины, китом со своим детенышем, – если бы хоть одного звена недоставало в цепи событий, то «Мэри Тернер», несомненно, достигла бы Маркизских островов, наполнила бы свои бочки пресной водой и вернулась к прерванным поискам сокровищ; тогда и судьба Майкла, Доутри, Квэка и Кокки оказалась бы совсем иной и, возможно, менее ужасной.

Но в данном случае все звенья этой цепи были налицо. Среди мертвой тишины шхуна, чуть поскрипывая снастями, пересекала безбрежную гладь океана, когда Симон Нишиканта всадил пулю в маленького кита. По невероятной случайности этот выстрел оказался смертельным. Это было так же невероятно, как убить слона из игрушечного ружья. Кит умер не сразу. Он перестал играть и некоторое время пролежал на поверхности воды, содрогаясь всем телом. Его мать плыла за ним в тот момент, когда пуля поразила его, и люди, стоящие у борта, как раз над нею, отлично видели ее испуг и отчаяние. Она пыталась подтолкнуть его своим огромным плечом, описывала вокруг него круги и затем снова подплывала к нему, пытаясь подтолкнуть и вернуть к прерванной игре.

Все обитатели «Мэри Тернер» стояли у борта и со страхом следили за движениями чудовища, не уступавшего по величине самой шхуне.

– Что, если она проделает с нами то же самое, что другая проделала когда-то с «Эссексом»? – заметил Дэг Доутри Бывшему моряку.

– Мы лучшего не заслужили, – последовал ответ. – Это была ничем не вызванная, гнусная жестокость.

Майкл, чуя, что за бортом нечто происходит, чего он не может видеть из-за высоты фальшборта, вскочил на крышу капитанской рубки и, увидев чудовище, вызывающе залаял.

Все глаза с испугом обратились на него, и баталер шепотом приказал ему замолчать.

– Чтоб это было в последний раз! – еле сдерживая злобу, прошипел Гримшоу, обращаясь к Нишиканте. – Если вы еще раз во время нашего пути выстрелите в кита, я вам сверну вашу поганую шею! Можете мне поверить! Я вам глаза вышибу!

Еврей кисло улыбался и хныкал:

– Ничего не случится. Никогда не поверю, чтобы «Эссекс» был потоплен китом.

Понуждаемый своею матерью, издыхающий кит делал, между тем, тщетные усилия плыть дальше, но только барахтался на одном месте, переворачиваясь с боку на бок.

Кружа около своего детеныша, кит-самка случайно наткнулась плечом на подкормовую часть, и «Мэри Тернер» накренилась вправо, причем корма поднялась на ярд с лишком из воды. Это был всего-навсего нечаянный, легкий толчок. Наткнувшись на какое-то постороннее тело, кит испугался и взмахнул хвостом. Удар пришелся по перилам, перед фок-вантами и пробил громадную щель с такой легкостью, словно это был сигарный ящик, а не борт шхуны.

Это было все, и экипаж шхуны с ужасом следил за морским чудовищем – оно было убито горем и словно оплакивало свое издыхающее дитя.

Шхуна и оба кита неслись по волнам дальше, и маленький кит несколько раз пытался самостоятельно поплыть. Так прошел целый час, а затем он весь содрогнулся и начал отчаянно бить хвостом по воде.

– Это агония, – сказал Бывший моряк.

– Проклятие, он все-таки издох, – заявил капитан Доун минут пять спустя. – Кто бы мог этому поверить? Простая ружейная пуля! Я готов молить небеса послать нам хоть на полчаса попутный ветер, чтобы избавить нас от этого соседства.

– Мы чуть-чуть не погибли, – сказал Гримшоу.

Капитал Доун покачал головой, и его взгляд озабоченно скользнул по вяло повисшим парусам, затем окинул водное пространство.

– О чем вы беспокоитесь, все в порядке, – ободрил его Гримшоу, – видите, она куда-то хочет его переправить.

– Понятно, все идет великолепно, да и раньше все шло хоть куда, – рисовался Нишиканта, после того как вытер пот с лица и шеи и поглядел вместе с остальными вслед уплывающему киту… – Храбрая вы, видно, компания – никогда рыбы близко не видели!

– Положим, я что-то заметил, как у вас вся желтизна с лица сошла, – съязвил Гримшоу. – Видно, вся желчь прилила к сердцу.

Капитан Доун облегченно вздохнул. Он обрадовался, что удалось избежать опасности, и ему было не до пересудов.

– Вы пропитаны желчью насквозь, – продолжал Грим шоу и, указывая головой на Бывшего моряка, сказал: – Вот это настоящий мужчина. Он и глазом не моргнул, хотя я го тов поручиться, что ему опасность нашего положения была яснее, чем вам. Если бы мне пришлось выбирать, с кем из вас очутиться после кораблекрушения на необитаемом острове, я бы предпочел его. А если бы…

Тут отчаянные крики матросов прервали его речь.

– Милостивый Боже, – простонал капитан Доун.

Громадный кит повернул обратно и мчался прямо на шхуну с быстротой, подобной скорости дредноута или океанского парохода.

– Держись крепче! – крикнул капитан Доун.

Все приготовились к толчку. Генрик Иертстен, стоявший на руле, широко расставил ноги и присел, крепко ухватившись руками за ручки штурвала. Некоторые матросы побежали со шкафута на ют, другие бросились к вантам. Доутри одной рукой крепко ухватился за поручни, а свободной рукой прижал к себе Бывшего моряка.

Все ухватились за что-нибудь. Кит ударил шхуну как раз за фок-вантами. И в тот же миг произошло несколько неуловимых по быстроте событий. Один из матросов сорвался с вантов и с концом в руках полетел вниз головой, но запутался ногой в тросах и повис в воздухе, пока один из товарищей не освободил его, в то время как вся шхуна затрещала и так накренилась вправо, что вода хлынула поверх фальшборта. Майкл соскользнул с гладкой крыши капитанской рубки и по крутому наклону покатился еще дальше куда-то на корму, пытаясь удержаться и громко огрызаясь по пути. Ванты с левой стороны фок-мачты сорвались с вант-путенсов[49]49
  Вант-путенсы – железные планки на борту судна.


[Закрыть], и фор-стеньга[50]50
  Фор-стеньга – верхнее продолжение фок-мачты.


[Закрыть], как пьяная, склонилась к правому борту.

– Черт возьми, – сказал Бывший моряк. – Вот так удар!

– Джексон! – позвал капитан Доун помощника. – Посмотрите, нет ли воды в трюме.

Помощник повиновался, но не сводил обеспокоенного взгляда с кита, быстро плывшего по направлению к востоку.

– Видите, до чего вы доигрались! – прохрипел Гримшоу Нишиканте.

Нишиканта кивнул головой и, вытирая со лба пот, пробормотал:

 – Я вполне удовлетворен. Я добился своего. Я не верил, что киты на это способны. Больше я в китов стрелять не буду.

 – Возможно, что вам и не придется, – отрезал капитан. – Мы так дешево не отделаемся. Кит, потопивший «Эссекс», делал атаку за атакой, и я думаю, что природа китов не успела измениться за последние несколько лет.

– В трюме воды нет, – доложил штурман результаты своего расследования.

– Он возвращается! – крикнул Доутри.

Отплыв за полмили, кит круто повернул и мчался обратно на шхуну.

– Эй, там, на носу, поберегись! – крикнул капитан Доун матросу, вынырнувшему из люка на бак с вещевым мешком в руках, – над головой матроса качалась, вот-вот готовая рухнуть, фор-стеньга.

– Он уже подготовился к бегству, – прошептал Доутри на ухо Бывшему моряку. – Он, как крыса, собирается бежать с тонущего корабля.

 – Все мы крысы, – был ответ. – Я в этом убедился, когда жил среди паршивых крыс в работном доме.

Общее возбуждение экипажа захватило Майкла. Он взобрался обратно на крышу капитанской рубки, откуда мог видеть все происходящее на море, и рычал на приближающееся чудовище, в то время как все люди старались крепко ухватиться за что-нибудь, чтобы удержаться при неминуемом толчке.

Удар пришелся как раз за бизань-вантами. Судно настолько накренилось вправо, что Майкл позорно слетел со своего наблюдательного пункта; треск расколовшегося дерева был слышен всем. Изо всех сил уцепившийся за штурвал Генрик Иертстен силой удара был буквально поднят на воздух. Он полетел прямо на капитана Доуна, который тем же ударом был оторван от поручней. Они вместе покатились по палубе, не будучи в силах даже перевести дух. Нишиканта с проклятиями прислонился к стене капитанской рубки, – отрываясь от фальшборта, он обломал себе все ногти на руках.

Пока Доутри обвязал веревкой Бывшего моряка, прикрепляя его к снастям бизань-мачты, и дал ему конец в руки, капитан Доун, задыхаясь, дополз до фальшборта и попытался выпрямиться.

– Киту это, видно, понравилось! – хрипло прошептал он, обращаясь к штурману и прижимая руку к боку, чтобы унять боль. – Посмотрите, что делается в трюме, и оставайтесь там все время.

Несколько матросов воспользовались перерывом между толчками и, быстро пробежав под готовой сорваться фор-стеньгой, нырнули в кубрик и спешили уложить свои вещи. Когда А Мой появился из передней рубки со своим круглым вещевым мешком, Доутри велел Квэку идти уложить все принадлежащее обоим имущество.

– В трюме воды нет, – послышалось донесение помощника.

– Продолжайте свои наблюдения, Джексон, – приказал капитан более сильным голосом, начиная приходить в себя от удара, полученного при столкновении с рулевым. – Продолжайте свои наблюдения. Вот он возвращается, а наша шхуна совсем не была рассчитана на такую переделку.

Тем временем Доутри подхватил Майкла под мышку и держал свободную руку наготове, чтобы при следующем толчке уцепиться за снасти.

Поворачивая, кит потерял направление и проплыл на расстоянии двадцати футов от кормы «Мэри Тернер». Несмотря на это, волнение, поднятое его быстрым броском, так сильно подняло корму, что нос шхуны окунулся в воду, точно отвешивая придворный поклон.

– Да-а, если б он ударил… – прошептал капитан Доун и умолк.

– Нам была бы крышка, – закончил Доутри. – Он начисто срезал бы нам корму, сэр.

Отплыв на этот раз не более чем за двести ярдов, кит снова повернул, не описав полного полукруга. Новый удар пришелся в носовую часть шхуны, с правой стороны. Спиной кит задел форштевень[51]51
  Форштевень – носовое ребро судна.


[Закрыть] и, казалось, чуть задел мартин-штаг, но все же «Мэри Тернер» осела кормой в воду, пока фальшборт не сравнялся с уровнем моря. Но это было не все. Мартин-штаг и все штаги левого борта вплоть до бушприта разлетелись в разные стороны, – бушприт отлетел под прямым углом влево и увлек за собой остальные штаги. Фок-мачта некоторое время раскачивалась в воздухе, затем рухнула на палубу, нос окунулся в воду, бушприт оторвался и поплыл рядом со шхуной.