Текст книги "Джерри-островитянин. Майкл, брат Джерри (сборник)"

Он настолько любил их, что с самого начала не допускал к своей работе и выбрал для них другой путь. Старший сын – Джон выбрал карьеру литератора, а пока разъезжал в собственном автомобиле и вел образ жизни, принятый в Хью-Гэвене. Гарольд и Фредерик занимались в колледже, созданном для сынков миллионеров, в Пенсильвании; а младший, Кларенс, учился в Массачусетсе и колебался между карьерой врача и авиатора. Три дочери – две из них были близнецами – воспитывались, как настоящие леди. Элси заканчивала курс в колледже Вассар, а близнецы Мэри и Мадлена готовились для поступления туда же в самом изысканном и дорогом пансионе. Все это требовало больших денег, и Гаррису Коллинзу приходилось энергично повышать доходность своей школы. Он очень много работал, хотя его жена, четверо сыновей и три дочки и не подозревали, что ему лично приходится заниматься дрессировкой животных, им казалось, что он лишь направляет работу и наблюдает за ней, и они пришли бы в ужас, увидев, как он с хлыстом в руке укрощает сорок собак, отбившихся от рук и возмутившихся в процессе дрессировки.

Большую часть работы выполняли помощники, но Гаррис Коллинз постоянно обучал их теории и практике ремесла, а в более важных и ответственных случаях собственноручно укрощал животных, подтверждая практикой свои теоретические наставления. Его проницательный взор и интуиция помогали ему подбирать подходящих для дела людей – в большинстве случаев это были юноши, выходящие из колоний для малолетних правонарушителей. Он искал сдержанных, умных и хладнокровных людей, а обычно эти качества влекут за собой и жестокость. Горячая кровь, великодушные порывы и чувствительность не подходили для его делового предприятия, а Сидеруайльдская школа дрессировки была деловым предприятием и только. Коротко говоря, Гаррис Коллинз в общей сложности причинил животным больше страдания и горя, чем все вивисекционные[62]62
  Вивисекция – рассечение живых животных с научной целью.


[Закрыть] лаборатории на свете.

И в этот ад попал Майкл – хотя его появление и совершилось не по вертикальной, а по горизонтальной плоскости, – проделав три тысячи пятьсот миль в той же клетке, в какую он был посажен в Сиэтле, в отеле «Новый Вашингтон». За все время пути его ни разу не выпускали из клетки, и он был грязен и совершенно разбит. Благодаря крепкому здоровью рана на ампутированном пальце благополучно заживала. Но он весь был облеплен грязью, и блохи заедали его.

Сидеруайльд при первом взгляде казался прямой противоположностью аду. Бархатные лужайки, посыпанные гравием, грядки цветов и дорожки для пешеходов и лошадей приводили посетителя к группе длинных и низких деревянных и бетонных строений. Гаррис Коллинз не вышел навстречу Майклу. Он сидел в своем кабинете и писал записку секретарю, поручая ему осведомиться на железной дороге и в транспортном обществе, где находится собака, отправленная Гарри Дель Маром из Сиэтла в Сидеруайльд. Майкла встретил светлоглазый юнец в комбинезоне, который расписался в его получении и перенес клетку в бетонную комнату с покатым полом. Комната была тщательно продезинфицирована, и запах испугал Майкла.

Окружающая обстановка произвела на Майкла сильное впечатление, но он не обратил никакого внимания на юнца, который засучил рукава и облачился в клеенчатый передник, перед тем как открыть клетку. Майкл выскочил наружу и зашатался – слишком долго он был без движения. Этот белый бог его не интересовал. Он был так же холоден, как бетонный пол, и методичен, как машина. Теперь он приступил к мытью и дезинфекции Майкла. Школа Гарриса Коллинза работала по последнему слову науки и гигиены, и Майкл был вымыт по научному методу, без нарочитой жестокости, но и без малейшего признака мягкости.

Естественно, что Майкл ничего не понял. В довершение всех испытаний его привели в эту пропахшую дезинфекцией комнату, и хотя он ничего не знал о палачах и о камерах пыток, она казалась ему местом последней разлуки с жизнью, а этот бог, очевидно, собирался погрузить его во тьму, поглотившую все, что он знал и любил. Майкл понимал, что окружающая обстановка враждебна ему. Сняв с него ошейник, юнец схватил его за загривок; но когда на Майкла была направлена струя воды из кишки, он возмутился и запротестовал. Юнец работал по строго установленным правилам и, крепко держа его, приподнял одной рукой с пола, а другой рукой направил струю воды прямо в открытую пасть, усиливая напор воды до предела. Майкл боролся вовсю, но был совершенно оглушен и задыхался.

После этого он уже не сопротивлялся и был вымыт, вычищен и продезинфицирован при помощи кишки, жесткой щетки и большого количества карболового мыла. Мыло щипало ему нос и глаза, и Майкл яростно чихал и проливал обильные слезы. Он прекрасно сознавал, что от юнца нечего ждать добра и готовился к самому худшему. Не протестуя, претерпел он все, пока его, вымытого и освеженного, не перевели в другое, более уютное и чистое помещение, где он мог хорошенько выспаться с дороги и где его, казалось, на время забыли. Это был лазарет, или изоляционная камера, и ему пришлось провести здесь целую неделю. За эту неделю выяснилось, что он совершенно здоров; его хорошо кормили, поили свежей водой и держали в абсолютной изоляции, только юнец, как автомат, ухаживал за ним.

Теперь Майклу предстояло встретиться с Гаррисом Коллинзом. До сих пор он только издали слышал его негромкий, но повелительный голос. Что голос этот принадлежал главному богу, Майкл понял сразу. Так повелительно мог говорить только главный бог – господин над остальными богами. В этом голосе слышалась сильная воля и привычка командовать. Другая собака на месте Майкла так же скоро поняла бы это. И другая собака так же бы поняла, что обладателю этого голоса чужды доброта и кротость и что любить его не за что и невозможно.

Глава XXV

В одиннадцать часов утра бледнолицый юнец надел на Майкла ошейник, вывел его на цепочке из изоляционной камеры и передал другому темноволосому юнцу, который не стал терять времени на дружелюбное приветствие. Майкла, как пленника, повели куда-то, и дорогой он встретил других пленников, идущих в том же направлении. Это были медведи, тяжело переваливающиеся с лапы на лапу, и Майкл, никогда в жизни не видевший медведей, ощетинился и тихо зарычал. В силу наследственности он узнал (как корова узнает волка) своих врагов в незапамятные времена лесной жизни. Но он много путешествовал, много видел и был слишком умен, чтобы напасть на них. Вместо этого он, следуя за темноволосым богом, напряженно и осторожно втягивал носом незнакомый запах этих созданий.

Навстречу ему неслись все новые незнакомые запахи. Майкл не знал еще этих зверей, он только впоследствии научился распознавать по запаху львов, леопардов, обезьян, павианов, тюленей и морских львов. Обыкновенная собака была бы оглушена этой обстановкой и сбита с толку; Майкл же весь насторожился, но повел себя необычайно сдержанно. Ему казалось, что он попал в неведомый, населенный чудовищами лес и не знает ни его расположения, ни его обитателей.

Ступив на арену, он отпрянул и еще более насторожился, шерсть на его шее и спине ощетинилась, и он глухо зарычал. Навстречу ему шли пять слонов. Слоны были невелики, но ему они казались огромными и напоминали кита, разрушившего «Мэри Тернер». Они не обратили на Майкла ни малейшего внимания и спокойно покидали арену, причем, следуя установленному порядку, каждый из них хоботом держал хвост идущего впереди.

Майкл, а за ним и медведи вышли на арену. Формой и размером она ничем не отличалась от обычных цирковых арен, но в центре ее было устроено квадратное помещение со стеклянной крышей. Вокруг этой арены не было мест для зрителей – зрители сюда не допускались. Один лишь Гаррис Коллинз, его помощники, продавцы и покупатели зверей и профессиональные дрессировщики могли присутствовать при истязаниях, каким подвергались животные в процессе обучения трюкам, заставляющим публику смеяться или разевать от изумления рты.

Медведей сразу увели на другой конец арены, и Майкл забыл о них. На минуту его внимание привлекли люди, катившие перед собой громадные ярко раскрашенные бочки. На этих бочках сидели раньше слоны, и они были настолько прочны, что слоны не могли раздавить их. Человек, приведший Майкла, остановился, и Майкл с громадным интересом принялся разглядывать пегого шотландского пони, лежавшего на арене. На нем сидел человек. Пони непрестанно поднимал голову и целовал в губы сидевшего на нем человека. Майкл ничего больше разглядеть не мог, но чувствовал, что тут что-то не так. Он не знал, в чем дело и не мог проверить свое впечатление, но ему было ясно, что в этом трюке есть что-то жестокое и неискреннее. Майкл не видел длинной булавки в руках человека и не знал, что при каждом уколе в плечо пони от боли рефлекторно поднимает голову, а человек, ловко наклоняясь вперед, якобы целует его в губы. Зрителям казалось, что этим движением пони выражает свою любовь и привязанность к хозяину.

Немного поодаль стоял другой, черный как смоль шотландский пони. Но с ним происходило нечто странное и непонятное. Его передние ноги были обвязаны веревкой, а с обеих сторон его стояли люди, державшие в руках концы этих веревок. Спереди стоял третий человек – он коротким бамбуковым хлыстом ударял пони по коленям, и стоявшие по сторонам люди разом дергали веревки. Тогда пони падал на колени перед человеком с хлыстом. Пони сопротивлялся, расставлял ноги, мотал головой, вертелся на месте и тяжело валился на бок или садился на покрытый опилками пол. Но его быстро ставили на ноги, выравнивали – и работа начиналась сначала. Так обучали пони преклонять колени, а этот трюк всегда приводит в восторг зрителей, видящих только результаты обучения и не подозревающих о его способах. Майкл быстро сообразил, что наука преподается здесь по методу насилия и что Сидеруайльдскую школу дрессировки было бы правильнее назвать школой страдания. Гаррис Коллинз кивком головы подозвал к себе черноволосого юнца и окинул Майкла испытующим взглядом.

– Собака Дель Мара, – сказал юнец.

Глаза Коллинза загорелись, и он еще внимательнее оглядел Майкла.

– Знаете ли вы, что она умеет делать? – спросил он.

Юнец отрицательно покачал головой.

– Гарри был тонкая штучка, – продолжал Коллинз, как бы обращаясь к юнцу, но в сущности он разговаривал с со бой: у него была привычка думать вслух. – Он утверждал, что эта собака вне конкуренции. Но что у нее за номер? Вот в чем все дело. Бедняга Гарри погиб, а мы не знаем, в чем тут дело… Снимите с него цепь.

Майкла освободили, и он смотрел на главного бога, ожидая, что с ним будут делать в дальнейшем. Болезненный вой одного из медведей как бы предупредил его о готовящейся горькой участи.

– Сюда! – сказал Гаррис своим холодным, жестким голосом.

Майкл подошел к нему и остановился.

– Ложись!

Майкл повиновался, но проделал это с рассчитанной медлительностью и отвращением.

– Проклятый чистокровный пес! – усмехнулся Кол линз. – Не хочешь ли подбавить огня в свои движения, а? Ладно, мы уж об этом позаботимся! – Вставай! – Ложись! – Вставай! – Ложись! – Вставай!

Приказания звучали резко и отрывисто, как выстрелы или удары бича, и Майкл все так же медленно и неохотно повиновался им.

– Он во всяком случае понимает по-английски, – сказал Коллинз. – Интересно, не делает ли он двойных курбетов? – прибавил он, высказывая заветную мечту всякого дрессировщика. – Давайте испытаем его. Закрепите цепочку. Подите сюда, Джимми. Наденьте ему подпругу.

Другой юнец подошел к ним и закрепил вокруг поясницы Майкла подпругу. К подпруге был прикреплен тонкий ремень.

– Выровняйте его, – скомандовал Гарри Коллинз. – Готово?.. Начинайте!

Здесь на Майкла обрушилось нечто совершенно непонятное и оскорбительное. При слове «начинайте» его одновременно дернули за цепочку ошейника – вверх и назад, а за ремень подпруги вниз и вперед, причем Коллинз коротким хлыстом сильно ударил его под челюстью. Если бы он мог предвидеть этот маневр, то избавил бы себя от излишних мучений и сам прыгнул бы и перевернулся в воздухе. Но теперь ему показалась, что его разрывают на части, а от удара хлыста у него посыпались искры из глаз. Яростно перевернувшись в воздухе, он упал на затылок на покрытую опилками арену.

Поднявшись, он пытался прыгнуть на своих мучителей; шерсть его стояла дыбом, он рычал и обнажил клыки, готовый запустить их в главного бога, если бы юнцы не держали его крепко, по всем правилам искусства дрессировки. Юнцы знали свое дело. Один из них натянул ремень подпруги, другой цепочку ошейника, и Майкл в бессильной злобе мог лишь ощериваться и рычать. Ни вперед, ни назад, ни даже в сторону он не мог сделать и шага. Юнец, стоявший впереди, не пускал его назад, а стоявший сзади не давал прыгнуть на стоящего впереди, и оба они мешали ему напасть на Коллинза, который, несомненно, был здесь главным – в этом мире страданий и истязаний.

Ярость и беспомощность Майкла достигли своего апогея. Он мог лишь щетиниться и надсаживать рычанием свои связки. Но Коллинзу все это было давно знакомо и давно уже успело наскучить. Он воспользовался этим моментом, чтобы осмотреть арену и проверить, как идет работа с медведями.

– Эх ты, чистокровный пес! – презрительно усмехнулся он, обращаясь к Майклу. – Отпустите его! Вот так!

Как только Майкл почувствовал себя свободным, он прыгнул на Коллинза, но тот, по многолетней привычке рассчитав время и расстояние, ударом под челюсть опрокинул Майкла назад на пол.

– Держите его! – приказал Коллинз. – Выровняйте его!

И юнцы, потянув в противоположные стороны цепочку и ремень, опять привели Майкла в состояние полнейшей беспомощности. Коллинз кинул взгляд на противоположную сторону арены, где появились две парных запряжки тяжелых битюгов. За ними следовала молодая женщина, шикарно одетая; ее костюм был сшит по последнему крику моды.

– Очевидно, он никогда не делал курбетов, – заметил Коллинз, возвращаясь к вопросу о Майкле. – Снимите с него подпругу, Джимми, и ступайте помогать Смиту. Джонни, отведите его в сторонку, но смотрите – берегите ноги. Надо провести первую репетицию мисс Мари, а этот болван, ее муж, не умеет с ней справляться.

Юнец вместе с Майклом отошел в сторону и остановился посмотреть на приготовления к репетиции. Майкл ничего не понимал из разыгравшийся перед ним сцены, но почувствовал, что эта женщина, как и он, была пленницей, и что с ней, как и с ним, были жестоки эти люди. Действительно, ей было очень трудно заставить себя проделать все, что от нее требовалось. Она вела себя молодцом до момента испытания, но при виде лошадей, поставленных парами по обе ее стороны, мужество изменило ей – она отшатнулась, вся поникла и закрыла руками лицо. Ей приходились быть промежуточным звеном между тянущими в разные стороны запряжками и поддерживать руками крючки, которыми кончался надетый на ее спине аппарат.

– Нет, нет, Билликенс, – взмолилась она, обращаясь к мужу, еще молодому, но дородному человеку. – Я не могу. Я боюсь. Мне страшно.

– Глупости, сударыня, – вмешался Коллинз. – Этот фокус совершенно безопасен. И это великолепный номер, необычайно доходный. – Он ощупал аппарат на ее плечах и спине. – Все в порядке. – Он провел руками по ее рукавам. – Ладно! Выпускайте крючки! – Она тряхнула руками, и из-под воздушной кружевной манжетки выпали железные крючки, прикрепленные к тонкой стальной проволоке, которая, очевидно, шла вдоль рукавов. – Не так! Публика не должна их видеть! Спрячьте обратно! Попробуйте повторить. Крючки должны незаметно скользнуть в ладони. Вот так. Посмотрите… Теперь хорошо. Понятно, в чем дело?

Женщина пыталась овладеть собой, то и дело бросая умоляющие взгляды на Билликенса, стоявшего поодаль с недовольно сдвинутыми бровями.

Конюхи подвели к ней обе запряжки и подняли двойные колодки, чтобы ей удобнее было захватить их своими крючками. Она пыталась проделать это, но мужество опять изменило ей.

– Если у вас что-нибудь испортится, лошади вырвут мне руки, – заявила она.

– Наоборот, – успокаивал ее Коллинз. – Скорее пострадает ваш жакет. В худшем случае публика увидит, в чем тут дело, и поднимет вас на смех. Но аппарат в полном порядке. Я вам объяснял уже: лошади тянут совсем не вас – одна лошадь тянет другую. Только публике кажется, что тянут вас. Попробуйте еще раз. Вам надо ухватиться руками за колодки и в тот же момент спустить крючки и закрепить их… Валяйте!

Его голос звучал резко. Она вытряхнула крючки из рукавов, но отступила перед колодками. Коллинз, скрывая свое раздражение, посмотрел в сторону на пегого и черного пони, покидавших арену. Но ее муж возмущенно напал на нее.

– Черт побери, Джулия, ты меня подвести хочешь этими штуками!

– О, я постараюсь справиться с собой, – взмолилась она. – Право же, постараюсь. Видишь! Я больше не боюсь.

Она протянула руки и захватила колодки. С еле заметной усмешкой Коллинз проверил положение ее рук и проверил, правильно ли закреплены крючки.

– Теперь готовьтесь! Расставьте ноги! Стойте прямо! – Он выровнял ее руки и плечи. – Помните, что в первый же момент ваши руки должны быть вытянуты в одну линию. Когда проволока натянется, вы уже при всем желании не сможете согнуть рук. Но если в момент первого натяжения ваши руки не будут вытянуты, проволока может содрать с них кожу. Помните же – руки и плечи должны быть в одной линии с аппаратом. Вот так. Теперь готово!

– О, подождите минуточку, – попросила она. – Я сделаю это. Я все сделаю, только, Билликенс, поцелуй меня прежде, тогда мне будет все равно, вырвут ли мне лошади руки или нет!

Черноволосый юнец, державший Майкла на цепочке, и остальные зрители фыркнули. Коллинз скрыл усмешку и пробормотал:

– Пожалуйста, сударыня, подождем, сколько хотите. Все дело в том, чтобы в первый раз фокус был проделан чисто. Потом публика будет относиться к вам с большим доверием. Билль, вы бы лучше приласкали ее перед началом.

Билликенсу все это опротивело, он сердито и смущенно подошел к жене, обнял ее и равнодушно поцеловал. Ей было около двадцати лет, она была очень хорошенькая женщина с детским лицом и стройным, хорошо развитым телом, весом сто сорок фунтов.

Ласка и поцелуй мужа придали ей сил. Она взяла себя в руки и, сжав губы, пробормотала:

– Готово!

– Начинайте! – скомандовал Коллинз.

Понукаемые конюхами, лошади лениво начали тянуть свои запряжки.

– Подхлестните-ка их! – крикнул Коллинз, не сводя с нее глаз и убедившись в правильном положении аппарата.

Под ударами бича лошади поднимались на дыбы и пытались помчаться прочь; при этом их громадные, величиной с тарелку, копыта вздымали тучи опилок.

Билликенс потерял самообладание. Страх за любимую женщину отразился на его лице при этом ужасном зрелище. А ее лицо отражало калейдоскоп чувств. Вначале на нем были написаны напряжение и страх, и оно напоминало лицо христианского мученика, брошенного на съедение львам, или лицо преступника, попавшего в ловушку. Очень быстро страх сменился удивлением и облегчением. Под конец ее лицо сияло горделивой радостью и его озаряла улыбка торжества. Она гордилась собой и улыбкой посылала Билликенсу свою гордость и любовь к нему. У Билликенса отлегло от сердца, и он послал ей ответную улыбку.

– Улыбаться здесь нечего, – закричал в ту же секунду Гаррис Коллинз. – Уберите прочь эту улыбку. Публика должна думать, что это вы сдерживаете лошадей. Вы должны убедить ее в этом. Лицо должно быть напряжено до последней степени. На нем должны отражаться ваша решимость и сила вола. Напрягайте все мускулы. Расставьте шире ноги. Пусть все мускулы играют, точно вы действительно их напрягаете. Нагнитесь слегка в одну сторону, затем в другую. Расставьте ноги. Следите за своим лицом, пусть публике кажется, что вас вот-вот разорвут на куски и что вы устояли до сих пор лишь благодаря вашей сильной воле. Вот моя мысль! В этом все дело! Этот номер – боевик, Билль! Он вне конкуренции. Подхлестните-ка лошадей! Пускай они попрыгают! Пусть они все силы друг из друга вытянут!

Бичи хлестнули по лошадям, чудовищные битюги вздымались на дыбы и казалось, сейчас разорвут молодую женщину. Действительно, это зрелище могло вызвать одобрение публики. Каждая из лошадей весила около тысячи восьмисот фунтов, и зрителям казалось, что семь тысяч двести фунтов разрывают на куски стройную, тонкую женщину в элегантном костюме, весящую всего-навсего сто сорок фунтов. От такого зрелища женщины в цирке в ужасе вскрикивают и закрывают лицо.

– Отпустите лошадей! – скомандовал Коллинз коню хам. – Леди победила, – объявил он, подражая распорядителям. – Билли, этот номер сущий клад. Отцепите крючки, сударыня, отцепите крючки!

Мари повиновалась, и с крючками, болтающимися из-под ее рукавов, бросилась к Билликенсу; обняв его одной рукой за шею, она воскликнула:

– Билликенс, я все время знала, что смогу это сделать. Я хорошо держала себя, правда?

Сухой голос Коллинза нарушил ее восторженное состояние.

– Никуда не годится! Эти крючки видела вся публика. Они должны исчезнуть под рукавом в тот момент, когда вы отпускаете колодки, и еще: когда вы кончили ваш номер, нечего сбрасывать с себя маску. Незачем показывать, что это было легко. Пусть они думают, что это адский труд. Вы должны казаться слабой, готовой потерять сознание от напряжения. Колени ваши подгибаются, плечи поникли. Распорядитель подбегает и быстро подхватывает вас, чтобы вы не упали в обморок. Вот в чем заключается ваша роль. Затем возьмите себя в руки и гигантским напряжением воли заставьте себя выпрямиться – все дело в силе воли – это смысл всей этой комедии. Затем пошлите публике воздушный поцелуй и попытайтесь изобразить на лице слабую улыбку. Публика подумает, что, хотя у вас сердце готово выскочить из груди и вам сейчас место в больнице, вы все же стараетесь улыбаться и посылать воздушные поцелуи. Уверяю вас, они переломают все стулья и будут обожать вас. Поняли, сударыня? Вы, Билль, схватили мою мысль? Вбейте ей это в голову. Готово теперь? Посмотрите-ка пристальнее на лошадей. Вот так! Никто не заметил крючков, вы очень хорошо закрепили их. Стойте прямо… Начинайте!

И снова три тысячи шестьсот фунтов с одной стороны пытались перетянуть три тысячи шестьсот фунтов с другой, а зрителям казалось, что каждая запряжка тянет Мари к себе.

Номер был повторен и в третий раз, и в четвертый, а в промежутке Коллинз послал в свой кабинет человека за телеграммой Дель Мара.

– Теперь дело в шляпе, – заявил он супругу Мари, возвращаясь мысленно к Майклу. – Проведите с ней еще с полдюжины репетиций. Имейте в виду, что каждый раз, как какой-нибудь дурак-фермер захочет испытать своих лошадей, вы должны с ним побиться об заклад, что ваша запряжка побьет его запряжку. Придется заранее объявлять об этом и тратиться на рекламу, но это с лихвой окупится. Распорядитель будет на вашей стороне, и ваша запряжка всегда выиграет. Если бы я был молод и свободен, то не мечтал бы о лучшем, чем турне с таким номером.

Бросая время от времени взгляды на Майкла, Гаррис Коллинз перечитал посланную ему Дель Маром телеграмму:

«Продайте моих собак. Вызнаете, что они умеют делать и какова их стоимость. С ними кончено. Вычтите за содержание, остаток передадите при встрече. Везу чудо-собаку. Все прежние номера меркнут. Это – боевик. Увидите сами».

– Дель Мар сам был чудом, – сказал он Джонни, держащему Майкла на цепочке. – Раз он хотел продать всех своих собак, значит он имел в виду нечто лучшее, а здесь перед нами всего-навсего один пес, и к тому же проклятой чистокровной породы. Дель Мар утверждал, что этот пес – чудо. Возможно, но, черт побери, – какая у него специальность? Курбетов он в жизни не делал, тем более двойных. Что вы об этом думаете, Джонни? Пошевелите-ка, мозгами. Дайте мне какую-нибудь мысль.

– Может, он умеет считать? – предположил Джонни.

– Считающие собаки идут теперь за бесценок. Ладно, во всяком случае можно попробовать.

Но Майкл, умевший безошибочно считать, теперь от счета отказался.

– Если его когда-либо дрессировали, он должен уметь ходить на задних лапах, – пришло затем в голову Коллинзу. – Испытаем его.

И Майклу пришлось пережить унизительное испытание. Джонни ставил его на задние лапы, а Коллинз хлыстом ударял под челюстью и по коленям. В бешенстве Майкл пытался укусить главного бога, но цепочка не пускала его. Когда Майкл вздумал выместить свою злобу на Джонни, то этот невозмутимый юноша вытянул руку и, вздернув его на воздух, чуть не задушил.

– И это не вышло, – утомленно сказал Коллинз. – Раз он не умеет стоять на задних лапах, то и в бочонок не сумеет прыгнуть – вы ведь слыхали о Руфи, Джонни. Она была вне конкуренции. Она прыгала из одного утыканного гвоздями бочонка в другой, все время держась на задних лапах. Она могла проделать этот номер с восемью бочонками, ни разу не опустившись на все четыре лапы. Я помню, как она репетировала, когда жила у нас в школе. Это было сокровище, но Карсон не умел с ней обращаться, и она у него околела от воспаления легких.

– Может, он умеет вертеть на носу тарелки, – подсказал Джонни.

– Да ведь он не стоит на задних лапах, – опровергнул эту догадку Коллинз. – Затем этот трюк меньше всего на свете похож на чудо. У этого пса своя специальность. В нем есть нечто свое, особенное. Очевидно, он умеет проделывать какие-то необыкновенные вещи и проделывает их в совершенстве. Нам надо только суметь найти их. Гарри так внезапно умер, оставив мне в наследство эту головоломку. Как видно, мне придется немало поломать себе голову над ее разрешением. Отведите его, Джонни, в восемнадцатый номер. Позже мы его переведем в отдельное помещение.

Глава XXVI

Номер восемнадцатый был обширным отделением или, вернее, клеткой в длинном ряду клеток для собак. По размерам оно было приспособлено для целой дюжины таких ирландских терьеров, как Майкл. У Гарриса Коллинза дело было поставлено хорошо! Собаки, жившие в Сидеруайльдской школе, получали все необходимое для того, чтобы оправиться от трудов и мук турне по циркам. Поэтому школа и была так популярна, и в ней охотно помещали дрессированных животных на то время, когда их владельцы отдыхали или находились без ангажемента. Животные находились в абсолютно гигиенических условиях и в идеально приспособленной ко всем их потребностям обстановке. Одним словом, здесь они обновлялись и восстанавливали свои силы для новых турне и цирковых сезонов.

Слева от Майкла, в номере семнадцатом, жило пять причудливо остриженных французских пуделей. Майкл видел их только в тех случаях, когда его проводили мимо их клетки, но он чувствовал их запах и слышал все, что у них происходит. В своем одиночестве он развлекался ссорами и стычками с Педро, самым большим из пуделей, игравшим в труппе роль клоуна. Эти пудели считались аристократами среди прочих дрессированных животных, и распря Майкла и Педро была скорее игрой и развлечением, чем настоящей враждой. Если бы их свели вместе, они сразу бы стали лучшими друзьями. Но в длинные однообразные часы пребывания в клетке они разыгрывали притворные сцены ярости и злобы, лаяли и рычали друг на друга, причем в глубине души каждый из них отлично сознавал, что настоящей вражды здесь нет и в помине.

Справа, в номере девятнадцатом, помещалась печальная свора полукровок. Их содержали в абсолютной чистоте, но пока ни для каких определенных целей не дрессировали. Они представляли собой нечто вроде запасного сырого материала, который можно было переработать для пополнения трупп или для замены почему-либо выбывших собак. Для них всех арена в часы дрессировки являлась настоящим адом. В свободные минуты Коллинз или его помощники устраивали им испытания, отыскивая в них особые способности к каким-либо упражнениям или трюкам. Одну из собак, напоминающую болонку, несколько дней подряд заставляли скакать на спине пони и прыгать на полном ходу через обручи, возвращаясь на спину пони. После многих падений и увечий она была признана негодной, и ее перевели на другое упражнение – она должна была жонглировать тарелками. Но и из этого ничего не вышло, и ей пришлось качаться на качелях и быть оттертой на задний план в труппе из двадцати собак.

Номер девятнадцатый был местом постоянных свар и страданий. Собаки, возвращаясь в клетку после дрессировки, зализывали свои раны, жаловались и выли и приходили в ярость по малейшему поводу. Их постоянно куда-то уводили и на их место приводили новых собак. При их появлении все обитатели клетки волновались, и дело неизменно оканчивалось общей свалкой, пока новая собака своей победой не отвоевывала себе место или же без сопротивления подчинялась и покорно принимала то, что ей предоставляли остальные.

Майкл игнорировал обитателей девятнадцатого номера. Они могли сколько угодно фыркать и воинственно рычать на него через разделявшую их перегородку, но он не обращал на них ни малейшего внимания, занятый постоянным разыгрыванием сцен раздора и ссор с Педро. Кроме того, Майкл проводил больше времени на арене, чем кто-либо из них.

– Гарри не мог ошибиться в оценке этой собаки, – решил Коллинз и постоянно пытался выяснить, какие же именно качества Майкла заставили Дель Мара провозгласить его чудом и мировым боевиком.

В поисках специальности Майкла его подвергали самым невероятным и унизительным испытаниям: заставляли прыгать через препятствия, стоять на передних лапах, скакать верхом на пони, кувыркаться и играть роль клоуна. Пытались заставить его танцевать вальс, причем на все лапы были надеты петли, и помощники Коллинза дергали веревки, направляя его движения. При некоторых упражнениях на него надевали ошейник, утыканный гвоздями, чтобы помешать ему уклониться в сторону или прыгнуть вперед или назад. Ударами бича и бамбукового хлыста ему повредили нос. Ему пришлось играть роль голкипера в футбольной партии между двумя «командами» заморенных и забитых полукровок. Наконец, его втаскивали по лестницам, заставляя нырять в бассейн, полный холодной воды.

Самым мучительным испытанием был «пробег петли». Подгоняемый ударами бичей, он должен был бежать по наклонному желобу и, развив максимальную скорость, вбежать в петлю, подняться вверх и, пробежав ее верхнюю часть вниз головой, как муха на потолке, спуститься с другой стороны и выбежать из петли на арену. Если бы он захотел, то прекрасно справился бы с этой задачей, но исполнять то, чего от него требовали, он не хотел и старался, сбегая с желоба, спрыгнуть в сторону, либо – если инерция увлекала его, – он, подымаясь по петле назад, тяжело расшибался об пол арены.

– Я не думаю, чтобы Гарри имел в виду именно эти фокусы, – говаривал Коллинз, поучая своих помощников. – Но при их помощи я надеюсь почувствовать, в чем же, наконец, заключается его специальность, приведшая в такое восхищение беднягу Гарри.