Текст книги "Айн Рэнд. Эгоизм для победителей"

Человек активный и пассивный по своей сути – вариации концепции творца и секонд-хендера, лежащей в основе романа Рэнд, который находился на стадии разработки. Теперь, проявившись в нехудожественной форме, те же идеи подвели Рэнд к созданию своего рода классовой теории. Она быстро оговорилась, что пассивный тип человека не обязательно характерен для рабочих классов или так называемых угнетённых. На самом деле рабочие достаточно хорошо понимали природу индивидуальных усилий и инициатив. Наиболее высокая концентрация коллективистов наблюдается в двух других классах, как резко заявляла Рэнд: во втором поколении миллионеров и среди интеллектуалов. Она полагала, что большинство интеллектуалов были заурядными личностями, желавшими власти. Именно они помогали Сталину, пока миллионеры помогали Гитлеру, при поддержке «низших элементов» в обоих случаях. В заключение она добавила: «Тирания приходит сверху и снизу. То, что находится посередине, – класс свободы»[137]137
  Там же, 17. Разграничение Рэнд социальных классов в привычном их понимании, а также её взгляды на достоинство совпадали с мнением Ортеги-и-Гассеты, выступавшего против «масс», однако любившего тот факт, что этот термин не означал «рабочий класс», а скорее «любого, кто не ценил себя». Revolt of the Masses, 7.


[Закрыть].

Стук клавиш печатной машинки Айн сводил её чикагских родственников с ума. Она писала каждый вечер, а иногда и ночи напролёт.

Здесь яснее всего чувствовалось влияние кампании Уилки на её философию. До этого Рэнд говорила только о выдающемся человеке и его вкладе в развитие общества, её едва ли занимало разглядывание лиц безликих низов. Теперь, не потеряв отвращения к «низшим элементам» (которые остались без определения), она отвела новую роль обширному американскому среднему классу. Это были люди, которых она видела в театре и на улице, простые голосующие, с подозрением относившиеся к Рузвельту и его обещанному процветанию.

«Манифест» в целом пропитан новообретённой любовью и уважением к Америке. В России Рэнд идеализировала Америку, но 1930-е развеяли её иллюзии. Глядя на распространение коллективизма в литературе и искусстве, в 1937 г. она жаловалась на «упадок в культуре, что всегда была в Америке коллективной»[138]138
  Journals, 90.


[Закрыть]. «Манифест» лишился малейших следов подобного скептицизма. Вместо этого она определяла индивидуализм и американизм, по сути, как одно и то же. Провозглашение индивидуальной свободы в Америке, по мнению Рэнд, «было секретом успеха». Она лестно отзывалась о Войне за независимость как о редком историческом моменте, когда люди совместно добивались «свободы личности и общества, защищающего это право», и произнесла: «Дай мне свободу или дай мне смерть», – драматичную фразу Патрика Генри в поддержку независимости Америки, «утверждение глубокой истины»[139]139
  Rand,“Manifesto of Individualism”,10,12,33.


[Закрыть].

Последняя часть новой работы Рэнд, подробная аргументация в защиту капитализма, также отражала её опыт работы в предвыборной кампании. До Уилки она была настроена прокапиталистически, но более пессимистично: «Капиталистический мир низок, беспринципен и развращён». Теперь же она считала капитализм «достойнейшей, чистейшей и самой идейной системой из всех». Несмотря на неприязнь к администрации Уилки, Рэнд применяла некоторые её тактики, рекламируя капитализм как лекарство от всех болезней[140]140
  Journals, 84. Некоторые изменения, которые Рэнд сделала во втором издании «Мы, живые», выпущенном в 1959, также могут запечатлевать этот сдвиг в перспективе. См.: Robert Mayhew, “We the Living: ’36 and ’59”, in Essays on Ayn Rand’s We the Living (Lanham, MD: Lexington Books, 2004), 203–204; Rand, “Manifesto.”


[Закрыть].

Вновь обретённая любовь к капитализму также отражала её подготовку по матчасти, проведённую ею после окончания кампании, в частности по труду Карла Снайдера «Капитализм созидающий: экономическая основа современного индустриального общества»[141]141
  Биографическое интервью 14.


[Закрыть]. Снайдер, известный экономист и статистик, работавший в Федеральном резервном банке, утверждал, что капитализм был «единственным способом, с помощью которого обществу на протяжении хода мировой истории удавалось из варварства и бедности пробраться к благоденствию и культуре». Исходя из этого, Снайдер разработал исторически и статистически обоснованную теорию о пользе накопления капитала и вреде экономического регулирования и планирования государством. В качестве ключевых мер по предупреждению депрессий и паники Снайдер поддерживал централизованное кредитное регулирование и настаивал на грамотном контроле денежных ресурсов. Кроме того, он неактивно поддерживал некоторые правительственные инициативы, такие как постройка дамб и природоохранные проекты. Но любое другое вмешательство, например перераспределительное налогообложение, создание централизованных комитетов по планированию или контроль зарплат и цен, было бы равносильно «попаданию индустрии в мёртвую хватку правительственного регулирования»[142]142
  Carl Snyder, Capitalism the Creator: The Economic Foundations of Modern Industrial Society (New York: Macmillan, 1940), 4, 363. Что характерно, труд Снайдера также прочёл Ф. А. Хайек; см.: Hayek, “Review of Capitalism the Creator by Carl Snyder”, Economica 7, no. 28. (1940): 437–439.


[Закрыть]. С глянцевой фотографией Адама Смита на обложке книга Снайдера отвергала кейнсианскую экономику, которая в итоге станет основной для научных кругов и будет оказывать наибольшее влияние на мир.

Снайдер помог Рэнд упорядочить и исторически обосновать её идеи из «Гимна». Рэнд в виде аллегорий рассказывала о силе индивида и важности революционных инноваций. Теперь Снайдер поместил эти мысли в экономический и исторический контекст, утверждая, что расцвет экономики происходит благодаря «нескольким людям, успешным и чрезмерно талантливым, наделённым бо́льшими средствами и возможностями по сравнению с другими»[143]143
  Snyder, Capitalism the Creator, 416.


[Закрыть]. По мере чтения Снайдера Рэнд превращала психологические категории секонд-хендера и создателя в экономические концепции человека активного и человека пассивного.

В «Манифесте» Рэнд вслед за Снайдером восхваляла классическую экономику и не представляла свои собственные взрывные концепции морали. Альтруизму, который сыграет значительную роль в «Источнике», в «Манифесте» отведена роль второго плана. Так могло получиться, потому что, когда Рэнд писала «Манифест», её мысли были далеки от философии романа или она была не готова представлять свои идеи без поддержки со стороны художественных произведений. По какой-то причине Рэнд воспевала себялюбие чисто с экономической точки зрения. Мысль о том, что «одним из величайших достижений капиталистической системы является то, насколько естественный, природный эгоизм человека был выгоден как для него самого, так и для общества», она не стала развивать[144]144
  Rand, “Manifesto” 21, цитата в Britting, Ayn Rand, 74.


[Закрыть]. Подобным образом все её выпады были направлены в сторону «абсолютного» общего блага, подразумевая, что ограниченная концепция общего блага всё же является приемлемой.

В отличие от её более поздних работ, в «Манифесте» не отражалась разная трактовка «личного интереса» Рэнд и Адама Смита. Несмотря на то что последний восхвалял личный интерес в экономическом плане, он также одобрял естественное отношение людей к благосостоянию окружающих, которое он называл «симпатией». Смит различал личный интерес и то, что он называл «мягкими, тихими, любезными достоинствами». Эти две системы ценностей существовали, по его словам, в деликатном балансе, «в ограничении же эгоистичных и поощрении великодушных действий состоит совершенство природы человека». В более поздних работах Рэнд будет критиковать любые отличия экономических добродетелей от социальных, убеждая всех в том, что в обоих случаях должен действовать один и тот же моральный кодекс. Однако поначалу в подробных обсуждениях своей философии она ограничивалась только разговорами об эффективных сторонах капитализма и преимуществах свободы, не объединяя их в новую систему нравов[145]145
  Adam Smith, Theory of Moral Sentiments (1759; New York: Cambridge University Press, 2005).


[Закрыть].

Свои рассуждения о капитализме Рэнд заканчивала трюком собственного сочинения. Она утверждала, что, несмотря на всю её оду капитализму, «мы никогда не жили при чистой капиталистической системе». С самого начала капитализму мешали коллективистские элементы, такие как монополистический капитализм и правительство. Эти проблемы не являлись недостатком капитализма, а были скорее результатом призыва к коллективизму. Она писала, что мы должны перестать винить во всём капитализм: «Пришло время заявить, что наша система – самая достойная, чистая и идейная из всех. Мы, её защитники, настоящие либералы и гуманисты». Её читатели встали перед выбором и должны объединиться во имя общего дела. Они узнают друг друга благодаря «единственной отличительной черте» – преданности свободе и воле. Она громко призывала: «ИНДИВИДУАЛИСТЫ ВСЕГО МИРА, ОБЪЕДИНЯЙТЕСЬ!»[146]146
  Rand, “Manifesto” 21, 32, 33, цитата в Britting, Ayn Rand, 74.


[Закрыть]. То, что получилось, она отправила Поллоку с запиской, полной энтузиазма. Она была открыта к переменам и правкам, но надеялась, что «Манифест» в итоге издадут или опубликуют наряду с подписями членов их организации. В надежде она писала: «Давайте будем певцами новой Декларации независимости»[147]147
  АР к Поллоку, 1 мая 1941, Letters, 46.


[Закрыть].

Индивидуалистский «Манифест» был кульминацией всех перемен её мышления, происходивших с ней с момента публикации «Мы, живые» в 1935 г. Самым очевидным был её выраженный, восторженный интерес к политике. Здесь она возвращалась к тому, что привлекало её ранее, вспомнив те чувства, которые вызывала у неё революция и политические идеи её отца, когда она ещё жила в России. Но американская политика как изматывала её, так и придавала сил в отношении её мироощущения. Работа в ходе избирательной кампании Уилки помогла Рэнд найти выход из рефлексивного элитизма. Теперь она понимала, что демократия может быть к капитализму более дружелюбной, чем она думала раньше. Кроме того, она пришла к мнению о том, что индивидуализм был, по сути, американской ценностью, той, что была скрыта за ширмой коллективистской пропаганды. Донесение правильных идей до широкой аудитории было лишь вопросом времени.

Предвыборная деятельность также дала Рэнд новый виток в направлении развития своей карьеры. Теперь политика занимала её так же сильно, как и художественная литература. Пока «Источник» лежал мёртвым грузом, она посчитала, что сможет легко написать 30 страниц, посвящённых политической философии. В 1940-х гг. она продолжила свою двойную карьеру, отдавая себя распространению политических идей в той же мере, что и созданию драматических историй и персонажей. Это был первый шаг к самоопределению, о котором она потом будет говорить с гордостью: писатель и философ.

Глава третья
Новое кредо свободы

К моменту завершения «Манифеста индивидуализма» интерес к политике поглотил Айн Рэнд с головой, остановив развитие литературной карьеры. Она на долгое время забросила «Источник» и начала новый раунд активистской деятельности. С поддержкой Ченнинга Поллока, с одной стороны, и своей брошюрой – с другой, она стремилась призвать в Нью-Йорке как можно больше нью-йоркских «реакционеров». Она жила в городе, известном как самый «красный» в Америке; в самом деле, сама фраза «нью-йоркский интеллектуал» стала ассоциироваться со своего рода левым литературным философом, сочувствующим коммунистам. Вместо них Рэнд присоединилась к альтернативной вселенной других нью-йоркских интеллектуалов, поддерживающих свободный рынок и невмешательство государства в экономику.

Новые знакомые Рэнд, и в особенности Изабель Патерсон, продолжили знакомить её с американской традицией индивидуализма, с которой она столкнулась благодаря оппозиции Рузвельту. Рэнд находила либертарианские идеи убедительными, но отношение либертарианцев настораживало. Кампания Уилки придавала Рэнд энергии и убеждала её в том, что американцы открыты капиталистическим идеям, но на остальных это производило обратный эффект. Казалось, она одна из своей компании верила в политические перемены. Спустя многие месяцы написания писем, встреч и жарких речей Рэнд нашла в себе свежие силы присоединиться к движению по развитию «нового кредо свободы»[148]148
  Рэнд, «Уважаемый мистер —», недатированное письмо потенциальному спонсору, ARP 146-PO4.


[Закрыть]. Из-за своих организационных неудач она чувствовала, что действовать нужно срочно. Поллоку она писала: «Кто проповедует философский индивидуализм? Никто. А если его не проповедовать, то экономический индивидуализм долго не протянет»[149]149
  АР к Поллоку, 20 июля 1941, Letters, 33.


[Закрыть]. У Рэнд возникло ранее неизвестное ощущение миссии, которое в итоге приведёт её к незавершённой рукописи.

Когда наконец удалось найти издателя для «Источника», Рэнд вернулась к работе над книгой уже другим человеком, с иными взглядами на мир. Изначально «Источник» отражал более раннюю интеллектуальную ориентацию Рэнд на Ницше и глубоко скрытый в себе элитизм. Но на деле в романе отразилось то, что происходило с ней после. В оставшихся двух третях книги, которые она завершила в немыслимом потоке вдохновения за год, Рэнд уместила темы «Манифеста», наслоенные на структуру, придуманную несколькими годами ранее. Результат говорил о ней как о писательнице на пике своих возможностей, даже несмотря на то, что внутренний философ Рэнд ещё только продолжал проявляться.

С момента истечения первого контракта в 1940 г. лишь несколько издательств проявили интерес к неоконченной рукописи Рэнд. Её агент Энн Уоткинс набрала восемь отказов примерно за столько же месяцев работы. Единственное, что она могла сделать, – это помочь Рэнд устроиться за почасовую оплату референтом в Paramount Pictures. Этим Рэнд и стала заниматься весной 1941 г., как только их с Поллоком планы начали осуществляться. Череда отказов стала причиной напряжённости в отношениях между агентом и автором. Уоткинс перестала интересоваться книгой и начала критиковать то, как Рэнд пишет. Рэнд не дала этому спуску, и они начали бессмысленный спор о том, почему рукопись не покупали. Переломный момент наступил как раз после завершения «Манифеста». В очередной раз пообсуждав роман, Уоткинс сказала Рэнд: «Ты всегда спрашиваешь о причинах, а я не всегда могу назвать их тебе. Я просто руководствуюсь ощущениями». Это заявление стало для Рэнд «травматическим шоком». Для неё это было позорное признание человека в своей личностной и интеллектуальной неадекватности. Она могла стерпеть критику своей книги, если она будет тщательно и осознанно обоснована, но нападки на основании неопределённых ощущений ужасно её раздражали. Признание Уоткинс также уничтожало любые возможности для дальнейших профессиональных отношений. В длинном философском письме Рэнд объявила, что больше не хочет, чтобы она представляла её работы[150]150
  АР к Энн Уоткинс, 17 мая 1941, переиздано в Robert Mayhew, ed., Essays on Ayn Rand’s The Fountainhead (Lanham, MD: Lexington Books, 2007), 66.


[Закрыть].

Ричард Миланд, новый босс Рэнд в Paramount Pictures, был в замешательстве от такого поворота событий. Ему нравилось то, что он успел прочитать, и Рэнд мгновенно стала его любимой сотрудницей. Она также нравилась своему супервайзеру Фрэнсис Хазлитт, которая считалась убеждённым консерватором. Фрэнсис была женой Генри Хазлитта – журналиста, ставшего впоследствии известным в либертарианских кругах благодаря своей «Экономике за один урок». Хазлитт и Миланд давали ей на вычитку лучшие истории, которые приходили в студию, и стали поддерживать её писательскую карьеру. Когда Миланд узнал, что её рукопись лежит без внимания, то предложил свои услуги. У него были знакомые в издательских кругах, где Рэнд с удовольствием помогли бы. Она неохотно позволила ему отправить рукопись в Little, Brown – издательство, по её мнению, относительно свободное от коммунистического влияния.

Поначалу казалось, что она нашла золотую жилу. Один из редакторов назвал отправленный фрагмент «почти гениальным» и назначил встречу за ужином. Там он расспрашивал её о политических взглядах, подозревая, что она анархистка. Рэнд объясняла достаточно ясно: «Я рассказывала ему всё, что думаю о «Новом курсе», почему книга не направлена на его поддержку и почему я за свободное предпринимательство, а также какие фрагменты к чему относятся»[151]151
  Биографическое интервью 11, 15 февраля 1961.


[Закрыть]. Это было важной переменой в её действиях. Лишь несколько лет назад она уверяла потенциальных редакторов, что её роман не будет политизированным; теперь же она настаивала на том, чтобы новые читатели увидели его глубинный смысл.

В это время боевой дух Рэнд почти сошёл на нет. Она совершенно забросила рукопись, а работа в Paramount только подавляла её амбиции. Каждый день она читала новую халтуру, которую приносили в студию, ныла Фрэнку о том мусоре, что публикуют, вместо того чтобы обратить внимание на её работу. Он сразу поддерживающе возмущался и не давал Рэнд впасть в глубокое отчаяние. «Я знаю, что ты чувствуешь, – говорил он. – Вот ты мечешь перед свиньями бисер, а взамен даже стейка не дают»[152]152
  Там же.


[Закрыть]. Воодушевлённая Рэнд даже дала эту фразу одному из своих персонажей. После отказа Little, Brown от рукописи Фрэнк мастерски показал себя с лучшей стороны. Рэнд уже была готова отказаться от этой книги. Однажды он провёл с ней длинную кошмарную ночь, упрашивая продолжать работу, уверяя её в гениальности, помогая ей понять, что мир не настолько безразличен и жесток, как кажется. Это была ночь, когда он «спас» книгу и получил место в графе «Посвящается».

Несмотря на обновлённое решение продолжать работать над книгой, основным интересом Рэнд была новая политическая организация. Её возмущала медлительность Поллока в отношении поиска «новообращённых» и источников финансирования. Вскоре к ним присоединился Джордж Сокольский, колумнист-консерватор. К июню Поллок и Рэнд обзавелись ещё одним важным союзником, Девиттом Эмери. Он жил в Огайо и владел небольшой фабрикой, изготавливавшей бланки. Очередной участник борьбы с «Новым курсом», будучи председателем Американской ассоциации малого бизнеса, оказал содействие в продвижении интересов организации. После того как Поллок познакомил Рэнд с Эмери, они собирались ещё три раза во время визита последнего в Нью-Йорк. Эмери был сильно впечатлён Рэнд. Её целеустремлённость, ясность ума и литературный талант поразили его настолько, что он сразу заявил о своём желании помогать новой организации.

В представлении Рэнд женщины должны быть страстными, но сохранять контроль.

Владельцы малого бизнеса вроде Эмери останутся одними из самых преданных поклонников Рэнд. Экономический индивидуализм, которому она придавала большое значение, вкупе с заново обретённым патриотизмом находил большой отклик среди бизнесменов-консерваторов. Когда она показала Эмери свой «Манифест», он сразу же захотел, чтобы его опубликовали NSBMA. Он передал его своему другу Монро Шекспиру, владельцу одной мичиганской компании по изготовлению высококачественных удочек. Шекспир пришёл в такой же восторг. Он написал Эмери: «Что мы можем сделать, чтобы этот «Манифест индивидуализма» опубликовали? На прошлой неделе я выступал с речью в Three Rivers, где за полчаса коротко о нём рассказал. Все были в восторге. Возможно, они были бы в ещё большем восторге, если бы сами смогли прочитать текст полностью»[153]153
  Монро Шекспир к ДеВитту Эмери, 25 ноября 1941, ARP 139-E2x.


[Закрыть]. Вскоре Шейкспир начал переписываться и с Рэнд тоже.

Несмотря на то что Рэнд говорила на сложном языке индивидуализма, бизнес-аудитория быстро осознала политическую важность её идей. Многие верно подметили, что агитация за индивидуализм имела скрытую аргументацию против расширения влияния правительства и реформ «Нового курса». Рэнд была отличной полемисткой, потому что свои аргументы помещала как в абстрактный, так и в моральный контекст. Она стояла выше неряшливого узкопартийного подхода, выражая свои умозаключения языком того, что правильно и что плохо в масштабах истории.

Роман «Мы, живые» был ещё одним мощным оружием в арсенале Рэнд. Благодаря ему она смогла утвердиться, по крайней мере в кругах политических консерваторов, как эксперт по Советской России и живой пример превосходства Америки. Прочитав роман, Эмери отправил ей письмо, в котором эмоционально выражал свою реакцию: «Я считал себя одним из тех, кто действительно пробудился. Я думал, что знаю, как сильно ценю то, что у нас есть, но теперь понимаю, что по меньшей мере наполовину провалился в сон»[154]154
  Эмери к Рэнд, без даты, ARP 139-E1.


[Закрыть]. Дочитав до середины романа, Эмери подошёл к своему полному едой холодильнику, снова ощутив благодарность за то, что было в нём.

Заручившись поддержкой известных имён, Рэнд начала обзванивать рекрутов из Нью-Йорка. Она встретилась с Рут Александер, колумнисткой Hearst, известной своими консервативными взглядами, и вкратце рассказала ей об основных положениях «Манифеста». Александер согласилась поддержать проект, выделяла на него деньги и бескомпромиссно была верна его идеологии. Она также не осторожничала «в вопросах глобальных проблем, таких как защита капитализма», как отчитывалась Поллоку Рэнд. Далее у неё в списке была Глория Свенсон, знаменитая актриса эпохи немого кино, выступавшая в поддержку Уилки. Поначалу Свенсон отказывалась от участия, но, прочитав «Манифест», согласилась присоединиться и продвигать организацию. «Я не могу повторить то, что она сказала о «Манифесте», это прозвучало бы так, будто я слишком сильно себя хвалю»[155]155
  АР к Поллоку, 23 июня 1941, Letters, 53; АР к Эмери, 14 августа 1941, Letters, 57.


[Закрыть], – хвасталась Рэнд Эмери. В это же время она встретила Джона Гэлла, адвоката из Национальной ассоциации промышленников, который пообещал пробудить интерес общественности и, возможно, найти инвесторов среди своих коллег.

Когда уровень заинтересованности был достаточно большим, в конце лета – начале осени Рэнд с Поллоком запланировали несколько встреч для обсуждения планов и разговоров с профессионалами, занимающимися поиском источников финансирования. По меньшей мере одна из таких встреч проходила в квартире Рэнд. Фрэнк сопровождал Рэнд на все собрания, которые проводились у них дома, но в планировании активного участия не принимал. Он всячески помогал и распространял брошюры во время кампании Уилки, но не интересовался интеллектуальными и стратегическими темами, которые так занимали Рэнд.

На одном из таких собраний Рэнд начала испытывать первые опасения по поводу проекта. Ей льстило, но и немало удивляло то, как её товарищи отреагировали на «Манифест», который она считала банальностью, полной очевидных вещей. Но многие из её знакомых воспринимали его как откровение, что и послужило поводом для подозрений. Теперь при личной встрече она поняла, что они не были интеллектуалами. Она представляла себе организацию главным образом образовательной, но теперь понимала, что «начинать образовывать нужно не с провинций и загородных клубов, а со штаб-квартир, которыми некому будет руководить»[156]156
  Биографическое интервью 14, 3 марта 1961.


[Закрыть].

Разочарованность Рэнд достигла пика, когда она встретила одного из своих самых известных рекрутов – Альберта Джея Нока. В отличие от остальных, Нок был настоящим интеллектуалом. В 1920-х он работал редактором единственного в своём роде литературного журнала The Freeman и в последнее время стал известен как жёсткий критик Рузвельта. В 1935 г. выпустил индивидуалистский трактат «Наш враг, государство». Он был членом Лиги свободы и редактором Review of Books для Национального экономического совета. Наряду с Г. Л. Менкеном Нок был одним из немногих мастеров слова, публично идентифицировавший себя как индивидуалист и противник «Нового курса». Рэнд восхищалась писательским талантом Нока и питала большие надежды на его членство в организации. Когда же она наконец встретилась с этим великим человеком, то сочла его фаталистом, мистиком и вообще довольно мрачным. Ему было лет 70, выглядел он уставшим. «Свобода – это редкое, случайное исключение в истории», – сказал он группе. Несмотря на его благие намерения, остальные не дали ему шанса. Он утверждал, что на смену индивидуализму как политической концепции придёт субъективная «самодостаточность». Рэнд это не убедило. «Зачем отступать?»[157]157
  Там же.


[Закрыть] – возражала она.

Помимо этого, ей не давала покоя роль Поллока в организации. Она начала сомневаться в его искренности и преданности делу; многие шутили, что Поллок хочет стать президентом. Когда он привёл в организацию профессионалов, занимающихся сбором денег, все начали разговаривать только о том, как обеспечить финансирование, почти не обращая внимание на другие вещи. Она почувствовала, что Поллок и его люди оставались верными индивидуализму только по инерции, а не из идейных соображений: «Они всё больше пропадали с радаров. И их борьба состояла в том, чтобы сохранить статус-кво или личный статус лидеров общественного мнения, нежели вести за собой общественность туда, куда они хотели её привести. И дело уже было совсем не в их мнении»[158]158
  Там же.


[Закрыть]. Больше всего её беспокоило то, что она начала ощущать некую отстранённость. Некоторые члены группы с почти что марксистскими идеями, кажется, начали считать, что оказались не на той стороне истории.

Рэнд не показалось, когда она почувствовала дуновение упадка в кругах сторонников капитализма. Благодаря предвыборной кампании и своей организации она столкнулась с тем, что осталось от либерализма XIX в., из последних сил вдохнувшего жизнь в кампанию Уилки по противостоянию «Новому курсу». Пессимизм её соотечественников во многом основывался на правильном понимании реального положения дел, поскольку интеллектуальный климат решительно сдвигался в сторону отказа от ограничения государственного вмешательства. Бывшие когда-то влиятельными экономисты свободного рынка, такие как Фрэнк Найт и Йозеф Шумпетер, стали предупреждать о том, чем чревато вмешательство правительства в экономику, но их голоса заглушила восходящая звезда Джон Менард Кейнс – британец, утверждавший, что правительственные меры, направленные на развитие экономики, должны быть жизненно важными для поддержки промышленности.

Опубликованная в 1936 г. книга Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег» словно шквал обрушилась на мудрость классической экономики и политики невмешательства laissez-faire. Вместо этого Кейнс предлагал то, что будет известно как теория «экономической помощи». Когда экономика начинает застаиваться, правительству нужно представить перспективную программу расходов, которые будут стимулировать экономический рост. В отличие от экономистов старшего поколения, Кейнса не интересовало дефицитное финансирование, которое он считал временной мерой для воспрепятствования превращения мелких рецессий в масштабные депрессии. Это было наиболее подходящее время для подобных идей. Все профессора и политики искали объяснения и средства решения охватившего мир экономического дискомфорта. С 1940 г. идеи Кейнса с распростёртыми объятиями начали принимать как в учёных кругах, так и в правительстве, из-за чего laissez-faire теперь казалась остатками пережитой эпохи[159]159
  John Maynard Keynes, The General Theory of Employment, Interest, and Money (Amherst, NY: Prometheus Books, 1997). О расцвете идей Кейнса см.: David C. Colander and Harry Landreth, eds., The Coming of Keynesianism to America (Brookfield, VT: Edward Elgar, 1996). Как правильно замечают авторы, кейнсианство не оказывает прямого воздействия на политические меры «Нового курса», но адаптация идей Кейнса не вызывала разногласий в академических кругах. Впрочем, популярность Кейнса среди молодого поколения экономистов быстро минимизировала влияние классической экономики на ключевые учреждения вроде Гарвардского университета.


[Закрыть].

И правда, в поисках контраргументов к кейнсианской экономике многие из Уилки, группы Рэнд, использовали доводы, популярные во время «позолоченного века» в XIX столетии. Особыми фаворитами были британский философ Герберт Спенсер и его ученик Уильям Грэм Самнер. Многие социологи того времени считали их философию безнадёжно устаревшей. «Спенсер мёртв», – объявил гарвардский социолог Толкотт Парсонс в своей эпохальной работе 1937 г. «О структуре социального действия»[160]160
  Talcott Parsons, The Structure of Social Action (New York: McGraw Hill, 1937), 3–4. В своей новой работе Парсонс предстаёт более прогрессивным, чем его считали. См.: Howard Brick, Transcending Capitalism: Visions of a New Society in Modern American Thought (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2006).


[Закрыть]. Но для Нока, определявшего себя как «спенсерский индивидуалист» и взявшего за основу своей книги «Наш враг, государство» труд 1884 г. «Личность и государство» Спенсера, тот был ещё вполне живым. В 1940 г. Нок помог переиздать книгу Спенсера и в предисловии от себя добавил: «Этот фрагмент политической истории Британии обладает высокой значимостью для американского читателя». Именно такое издание было в личной библиотеке Рэнд[161]161
  Albert Jay Nock, introduction to Herbert Spencer, The Man versus the State (Caldwell, ID: Caxton Printers, 1940), 10.


[Закрыть].

То, что эта старая традиция должна сохраниться и вновь быть обнаружена Рэнд во время его политического пробуждения, было неудивительно. Как отмечал Ричард Хофстедтер и другие историки, аргументация в пользу laissez-faire в XIX в. пронизала американское общество, в том числе интеллектуальные круги небольших городов, внушая уважение к самым выдающимся национальным университетам. Самнер был одним из самых популярных (если не противоречивых) преподавателей в Йеле, а Спенсер «для большинства современных образованных американцев был великим человеком, непревзойдённым умом и великой фигурой философской мысли»[162]162
  Richard Hofstadter, Social Darwinism in American Thought, revised ed. (1944; Boston: Beacon Press, 1955), 52.


[Закрыть]. Образованные или просто начитанные американцы в 1930–1940 гг. по меньшей мере что-то слышали об идеях Спенсера, Самнера и других теоретиков государственного невмешательства, поскольку те составляли значительную часть американской учёной традиции.

Более того, в поддержке капитализма была почти естественная структура. Труды Спенсера и Самнера, попавшие в полемику на ранней стадии расширения влияния государства, полностью соответствовали горячей неприязни к «Новому курсу». Всем мыслителям нужно было проделать одинаковую работу. Чтобы убедительно выступать против действий правительства, нужно было доказать, что оно некомпетентно и поступает нечестно или и то, и другое. Ввиду отсутствия подобных подтверждений успеха или провала реформ «Нового курса» в 1940-х гг. учёные жадно принялись выдвигать теоретические и исторические аргументы прошлого. Такие философы привнесли в свою критику государства немного свежести от вечной мудрости.

Если коллеги Рэнд во многом и прибегали к аргументации из XIX в., примечательным было то, как они осторожничали с теорией эволюции, игравшей главную роль в философии Спенсера и Самнера. Многие представители раннего поколения сторонников капитализма основывали свою аргументацию главным образом на эволюционной дисциплине и соответствующей идее о том, что природные законы работали и в человеческом обществе. Из этого они делали вывод, что вмешательство правительства в экономику было обречено на провал. Некоторые из аргументов, по сути, были схожи с дарвинистской позицией в отношении социума, то есть с тем, что правительственная поддержка бедных может помешать эволюции видов[163]163
  По поводу истинной роли теории Дарвина в данной философской традиции ведётся множество споров. Никто, впрочем, не отрицает, что теоретики политики невмешательства государства в экономику во многом опирались на научную теорию и идею эволюции, даже если их представление о дарвиновских идеях было совсем неправильным. См. критику Робертом К. Баннистером Хофстедтера: Social Darwinism: Science and Myth in Anglo-American Social Thought (Philadelphia: Temple University Press, 1979); Donald C. Bellomy, “Social Darwinism’ Revisited”, Perspectives in America History 1, n.s. (1984): 1–129.


[Закрыть].

Пережитки такого научного подхода оставались и в 1940 г. Разъезжая с агитационным туром по стране, Ченнинг Поллок критиковал новые социальные программы «Нового курса» почти что по старой схеме, заявляя, что «мы не можем позволить себе выстраивать социальный порядок слабейших, при помощи слабейших и для слабейших»[164]164
  Channing Pollock, “What Can We Do for Democracy”, Town Hall Forum of the West, undated, 16, ARP 146-P01; Ruth Alexander to AR, February 27, 1965, ARP 137-A2x. Нок, по всей видимости, принимал необычную теорию Крэма за научную истину, что вылилось в пессимизм его поздних лет. См.: Nock, Memoirs of a Superfluous Man (New York: Harper Brothers, 1943), 139; Charles H. Hamilton, foreword to Albert Jay Nock and Charles H. Hamilton, The State of the Union: Essays in Social Criticism (Indianapolis: Liberty Press, 1991), 21; Rand, “An Attempt at the Beginning of an Autobiography”, ARP, 078–15x, переиздано в Journals, 65.


[Закрыть]. Рут Александер в письме Рэнд в шутку назвала себя «плохой сестрой по джунглям, которая верит в концепцию «выживает сильнейший». Интерес Нока к псевдонаучности, например к теории архитектора Ральфа Адамса Крама о том, что большинство людей «физически» людьми не являются, также намекал на след, оставленный прошлым. Рэнд разделяла элитистскую жеманность Крама, отголоски увлечения философией Ницше. В записке о «Мы, живые» 1932 г. она отметила: «Я много думаю о людях. Нет, не обо всех, только о тех, кто достоин своего имени». Но теперь мнение Рэнд начало меняться. Кампания показала, как более широкая аудитория на самом деле может воспринимать её идеи, и благодаря Ноку с его партнёрами Рэнд поняла, как либертарианское превосходство может незаметно перейти в деструктивный пессимизм.

Как оказалось, единственным человеком, не разочаровавшим Рэнд, был тот, кто даже не вступил в организацию: Изабель Патерсон, известная колумнистка New York Herald Tribune. Рэнд прислала Патерсон приглашение на очередное собрание, после чего ненадолго заехала к ней в офис. Они поговорили по душам, и Патерсон объяснила, что такова её позиция – не вступать в какие-либо организации. Рэнд удивилась, когда спустя несколько недель Патерсон нашла её номер телефона и позвонила, спросив, могут ли они встретиться снова. Она была старше Рэнд больше чем на 20 лет, разведена, без детей и обладала внушительной репутацией. Она с успехом выпустила несколько романов, но настоящее влияние исходило из её еженедельной колонки «По очереди с книжным червём». Патерсон писала свои статьи в лёгком, разговорном стиле и сочетала в них рецензии на книги с различными слухами. Публиковались они на протяжении 25 лет, с 1924 по 1949 г.[165]165
  О карьере и философии Патерсон см. в свежей полноценной биографии: Stephen Cox, The Woman and the Dynamo: Isabel Paterson and the Idea of America (New Brunswick, NJ: Transaction, 2004). О её работе в Herald кратко см.: Joan Shelley Rubin, The Making of Middlebrow Culture (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1992), 79–80.


[Закрыть]