Текст книги "Цена предательства. Сотрудничество с врагом на оккупированных территориях СССР. 1941—1945"

Государственный служащий, привычный к этому не очень приятному языку, Бакке тем не менее родился в России – в Батуме на Черном море. Он во многом был на стороне родившегося в России Розенберга, который хотел, чтобы он (Бакке) управлял Украиной. Однако Геринг нашел для Бакке более полезное применение и вместо него предложил Эриха Коха – гаулейтера Восточной Пруссии. Для Бакке как государственного служащего применения не находилось. Постигнув инструкции «Зеленого досье», которые предусматривали быструю капитуляцию Советского Союза, он не сумел разглядеть, что они будут обесценены длительной военной кампанией. При поддержке Геринга Бакке в продолжение всей войны не переставал ущемлять систему снабжения питанием советских рабочих и военнопленных. И это происходило невзирая на протесты всех, кто отвечал за восточных рабочих, набранных на оккупированных землях СССР. В конце войны до сознания Бакке не дошло, что он стал военным преступником. Как член фленсбургского правительства адмирала Дёница, он официально предложил Союзной контрольной комиссии внедрить германскую систему рационирования питания, и СКК дала в его распоряжение самолет, который доставил его в Реймс. К моменту приземления самолета репутация Бакке догнала его самого, и он был арестован. Его отправили в лагерь для военных преступников, где осенью 1947 г. он покончил с собой – сразу, когда узнал, что его включат в число подсудимых на массовом процессе над германскими государственными служащими, так называемом «Процессе Вильгельмштрассе» 1948 г. Если бы Бакке умел предвидеть будущее, он бы этого не делал, потому что ему наверняка досталось бы не больше, чем его коллегам по скамье подсудимых Гансу Ламмерсу и Готтлобу Бергеру, которые, хотя и были приговорены к двадцати пяти годам заключения, вышли на свободу в конце 1951 г.

Основой для расчета рациона питания советских пленных был приказ, разосланный высшим командованием армии, управлением снабжения вермахта и резервной армии 6 августа 1941 г. Его преамбула гласит, что Советский Союз не подписал Женевскую конвенцию от 1929 г., следовательно, не существует никакой обязанности вообще соблюдать ее. Предлагаемый размер рациона не соответствовал женевским стандартам, а считался «адекватным в соответствии с достижениями медицины». Человек должен получать шесть килограммов хлеба на двадцать восемь дней. Здесь не требуется особых трудов для подсчета, что это означает 214 граммов хлеба в день. На все четыре недели человеку положено получать заметно меньше фунта мяса и фунт жира, а также полтора фунта сахара. Так что в дополнение к своим около полфунта хлеба большинство советских пленных могли ожидать каждый день суп (настолько жидкий, что его трудно было отличить от воды) и два-три кусочка сахара.

Пленному, выполняющему особо тяжелые работы, разрешалось получать дополнительно половину рациона. Выходило, что он получал около трех четвертей фунта хлеба (320 г), иногда суп со слабым запахом мяса в нем и около унции (30 г) сахара. Но эти роскошества не были гарантированы. Предусматривалось, что если рационы несоветских пленных сокращаются, то эта шкала также подлежит пропорциональному сокращению.

Однако из-за проблем с питанием в оккупированной части Советского Союза было принято решение игнорировать медицинские нормы. 24 ноября 1941 г. Бакке вызвал к себе Райнеке из Департамента по делам военнопленных и Эрвина Мансфельда, замещавшего отсутствовавшего доктора Сирупа из министерства труда. Бакке объявил, что существует большой разрыв в оценке необходимого количества продуктов между органами охраны здоровья и медицины, поэтому, пока не будет достигнуто окончательное решение, вводится семидневный режим мучного супа для каждого, независимо от того, работает он или нет: решение, достойное доктора Вакфорда Сквирса (персонаж романа Диккенса «Жизнь и приключения Николаса Никльби» – синоним угнетающе невежественного школьного наставника, учеников которого мучили голодом и жестоким обращением. – Пер.). На том же совещании выяснилось кое-что интересное о хлебе, который раздавался пленным. Вероятно, в нем не было ничего такого, что было бы достойно называться мукой. Наполовину он был из ржаных отрубей, другая половина состояла из «полезной смеси» целлюлозы, сахарной свеклы, соломы и листьев. Как все это можно было печь, не рассказывалось, но бесконечное множество пленных подтверждали свидетельскими показаниями боль в пищеварительном тракте, кожные заболевания и более серьезные расстройства, которые вызывал такой хлеб. Мясо, которого приходилось дожидаться семь дней, состояло из конины и павших животных, которые не проходили через скотобойню. «Выражалось сожаление», что жировой рацион не мог быть более «хорошим и съедобным, потому что современная техника производства жира уже не дает жиров низкого качества».

Таково было состояние питания советских пленных после пяти месяцев сражений. И можно задуматься, а остался ли в живых хоть кто-нибудь из русских, попавших в плен в первые два месяца войны.

Заметка на полях протокола от 24 ноября показывает, что Бакке объявил, что надо что-то делать. Он «уже терял терпение». То, что ничего вообще не было сделано, видно из директивы, изданной канцелярией Мартина Бормана 17 декабря, уведомляющей все канцелярии гаулейтеров по всей Германии, что нормы августовского рациона 1941 г. остаются в силе. Тем не менее кое-какие чувства пробудились, и появился другой подход, предусматривающий более щадящее обращение с пленными. Причиной этого стали действия советского правительства. 25 ноября, через день после того, как Бакке потерял терпение, Молотов направил одну из своих внушительных нот в посольства и консульства союзных и нейтральных стран. Это был обычный набор сообщений о зверствах, к которым германские министерства в целом были не очень чувствительны. Но эта нота содержала точный пересказ норм рациона от 6 августа, хотя в Германии дискуссии, будь то устно или письменно, были запрещены из-за опасности их использования вражеской пропагандой. Нормы и в самом деле были опубликованы в союзной печати, а шведское правительство ответило на запрос советского посла, что, хотя этот текст не был опубликован в Германии, версия является точной.

Швеция в то время внушала такое уважение, что ее именем можно было пользоваться для штурма таких неприступных сфер, как Кейтель – начштаба ОКВ. Также реальный факт – с улучшением транспортных условий в феврале 1942 г. составы с живыми скелетами отправлялись из Советского Союза на работу в Германию по новому разрешению Гитлера. 20 февраля Эрвин Мансфельд прочел лекцию персоналу в министерстве труда; он напрямую заявил, что нынешний кризис рабочей силы не возник бы, если бы было решено использовать русских в Германии с самого начала, и он утверждал, что из 3900 тыс. пленных (цифра преувеличена, в 1941 г. в плен попало не более 2,4 млн, еще около 500 тыс. числившихся пропавшими без вести (в т. ч. из не зачисленных в списки войск) можно считать погибшими. Здесь, видимо, немцы произвели аресты «подозрительных» гражданских лиц. – Ред.) в живых осталось только 1100 тыс.; что только с ноября умерло полмиллиона человек, что из выживших только 400 тыс. пригодны к работе сразу же и что, даже когда тиф перестал свирепствовать в лагерях, можно ожидать дополнительно не более 150 тыс. трудоспособных людей. А также то, что бессмысленно везти русских несколько дней в неотапливаемых крытых товарных вагонах, чтобы на конечной станции выгружать только трупы.

Неделю спустя докладная дошла до Кейтеля от министерства Розенберга. Это был очень смелый документ, но был он таким, потому что не был написан самим Розенбергом. Автором был Отто Брайтигам – заместитель начальника политического управления у Розенберга. Памятные записки Брайтигама обычно имели сардонический тон, но редко были непрактичными. Докладная записка Брайтигама от 25 февраля 1942 г. повторяла цифры Мансфельда и докладов из лагерей для военнопленных в Советском Союзе. Он требовал выдачи защитных карточек настоящим советским дезертирам. Он упомянул об утечке сведений, приведенных в ноте Молотова от 25 ноября 1941 г., как о примере пренебрежения Германией пропагандистскими возможностями.

Фактически новые нормы рациона советских военнопленных были объявлены почти немедленно, но все же они были значительно ниже норм для других пленных из армий союзников. И к тому же Бакке пришлось выдержать длительную борьбу за то, чтобы ввести такую же норму для советских рабочих, которые якобы добровольно приехали в Германию. Но отныне в борьбу вступила новая личность. В начале апреля 1942 г. обязанности комиссара по рабочей силе взял на себя Фриц Заукель. Он обнаружил, что в Германии на работах заняты 70 тыс. советских пленных. По соглашению с Райнеке они посылались на фермы, чтобы там в течение трех месяцев откормиться. Это делалось за счет фермера, получавшего в ответ заверение, что он сможет использовать работников до конца войны. Так что пленные прибывали в германскую провинцию, выползая на частых остановках, чтобы пожевать траву. Но обещание не выполнялось; когда пленные поправлялись, их забирали трудиться в тяжелой промышленности.

24 апреля Геббельс записал в своем дневнике, что русские используют группу лекторов, состоящую исключительно из людей, которые вырвались из германских голодных лагерей. Теперь эти люди выступают перед солдатами Красной армии. Поэтому были изданы директивы с требованием лучшего отношения. Но фактически сделано было очень мало, несмотря на заинтересованность Геббельса. Пересмотренные 24 марта 1942 г. инструкции Райнеке немногим отличались от инструкций от 8 сентября 1941 г. Снова подчеркивалось, что понятие качества рационов среди военнопленных не применяется в отношении русских, для которых нормы были установлены в предыдущем месяце. И это повторялось даже год спустя после сталинградской катастрофы.

Инструкции от 24 марта 1942 г. повторяли тезис, что германский солдат обязан помнить, что советские военнопленные являются носителями большевизма, но в целом он должен избегать насилия, сохраняя дистанцию. Дубинки уже применяться не должны, но в отношении применения огнестрельного оружия изменений не было. На неподчинение надо отвечать штыком, прикладом или пулей. Охрана по-прежнему будет наказываться за неиспользование оружия с недостаточным рвением и готовностью, и если целишься в подозреваемых беглецов, предупредительные выстрелы производиться не должны.

Этот новый приказ Райнеке, изданный в марте 1942 г., признает, что пленные недоедают «частично, в результате недавних событий», но их надо заставлять работать, как и прежде, даже если нельзя ожидать полного достижения результатов работы. Очевидно, все еще необходимо карать за факты каннибализма, а мертвых следует хоронить без церемонии, без савана или гроба, а просто завернутыми в бумагу. Однако делается уступка для нерусских пленных. Честным дезертирам выдаются охранные справки, в то время как другие представители национальных меньшинств, все еще находящиеся в лагерях для военнопленных, должны иметь обогреваемые комнаты зимой, и им может быть разрешено играть на их музыкальных инструментах. Мусульмане должны иметь помещение для молитв, но христианам позволяется получать религиозное утешение только тогда, когда они умирают.

Следующей зимой – зимой Сталинграда – была предпринята серьезная попытка улучшить судьбу 650 тыс. дезертиров, которые предпочли служить немцам. В течение 1943 г. они были продвинуты до статуса обычных немецких солдат. Но вплоть до капитуляции Германии было второе издание правил Райнеке, которое руководило жизнью примерно 800 тыс. уцелевших пленных Красной армии, не изменивших присяге. (Всего после немецкого плена домой вернулось 1836 тыс. бывших военнослужащих, из них было осуждено 333 400 человек – от виселицы и расстрела до различных сроков заключения. Остальных не трогали, хотя пункт в личном деле («был в плену») сохранял определенное влияние на оставшуюся жизнь. Кроме того, из числа пропавших без вести на оккупированной территории и при ее освобождении Красной армией было вторично призвано 939,7 тыс. человек. – Ред.) Для них – удары, голод и холод до самого конца войны.

Два издания правил Райнеке – 8 сентября 1941 г. и 24 марта 1942 г. – имеют в себе то общее, что тщательно избегают вторжения в «заповедник» гестапо Мюллера. 15 июля 1941 г., беседуя с Райнеке и Мюллером от имени Канариса, Эрвин Лахузен не смог получить никакой информации в отношении правил фильтрации; более того, Райнеке дал понять, что штабным офицерам вермахта не стоит вмешиваться в это дело. Это стало еще яснее 15 сентября, когда Кейтель вернул Канарису его докладную записку со своими комментариями. Единственным результатом вмешательства Канариса стало то, что Мюллер предусмотрительно изменил свои директивы так, что казни теперь могли происходить за завесой секретности и в концентрационных лагерях. Эта инструкция, видимо, была дана почти одновременно с первым выпуском правил Райнеке.

Результатом стало абсолютное правление террора. Мюллер сам признавался 10 октября 1941 г., что с 16 тыс. советских пленных уже разобрались подобным образом – из 20 тыс., которые были отфильтрованы. Охранники лагеря Заксенхаузен, которых судили дважды в 1947 г. и в октябре-декабре 1958 г., говорили о 13 тыс. и 18 тыс. жертвах за два месяца в одном и том же лагере. Они рассказывали, что Теодор Эйке, основатель дивизии СС «Мертвая голова», прервал на короткое время командование своей знаменитой дивизией на Восточном фронте, чтобы дать им инструкции, как проводить массовые убийства. После визита Эйке было разработано устройство для измерения роста, через которое стреляли в затылок жертвы, в то время как человек полагал, что проходит медицинский осмотр. Звук выстрела маскировался от ожидавших пациентов граммофонными записями, которые проигрывались в этом помещении. Два заксенхаузенских охранника, репатриированные из Советского Союза в 1956 г., имели полную возможность отказаться от неубедительных признаний, которые они сделали в 1947 г., но они только изменили свою оценку количества людей, казненных в Заксенхаузене, до 10 800. (Работа выполнялась во внеурочное время, после рабочего дня, а охранники награждались за это дополнительным рационом пива и жареного картофеля.)

Такие массовые казни происходили в каждом германском концентрационном лагере: в Люблине (Майданеке), Бухенвальде, Дахау, Аушвице (Освенциме), Флоссенбюрге и Гросс-Розене. Эта практика прекратилась только в феврале 1942 г., когда вступили в силу новые инструкции Геринга. Была предпринята жалкая, но заслуживающая упоминания попытка при сопротивлении со стороны немногих, очень немногих инспекторов по делам военнопленных, которые были приданы командованиям военными районами в рейхе. Эти офицеры принадлежали старому поколению, которое меньше заботилось о том, как бы не потерять работу, чем их коллеги в тыловых районах Советского Союза. Эту попытку можно изучить в подробностях в удивительном досье, находящемся в документах Нюрнбергского процесса, обнаруженных в мюнхенском управлении гестапо.

12 сентября 1941 г. мюнхенское гестапо впервые столкнулось с делом 5288 советских военнопленных, прибывших в соседний Шталаг в Мосбурге (Мосбург-ан-дер-Изар). Лагерем командовал некий полковник Непф, которого гестапо характеризовало как «бессердечного старого офицера», и он находился под надзором майора Майнеля – заместителя инспектора по делам военнопленных генерала фон Заура. На всех трех офицеров рапорт гестапо был отрицательным, особенно на Майнеля, который за два года до войны был отправлен на пенсию с должности начальника полиции земли Верхняя Бавария, когда Гиммлер стал начальником полиции рейха. Утверждалось, что Майнель обычно напоминал, что «боевой приказ ему отдает Бог, а не фюрер».

Через главное управление гестапо в Берлине был установлен контакт с канцелярией Райнеке, чтобы выяснить, применялись ли условия соглашения Мюллера – Райнеке. Пришел ответ. Фильтрация пленных в Мосбурге была лишь поверхностной. Поэтому незадолго до 15 ноября тайная полиция накинулась на Мосбург. Среди национальных меньшинств имелись доверенные агенты, и с их помощью были выхвачены 410 «нетерпимых личностей». В их число входили двадцать пять евреев, которых один прикрепленный офицер абвера использовал в качестве переводчиков. Также отыскали 147 «фанатичных коммунистов» и 47 неизлечимо больных заключенных. Из этих 410 «нетерпимых личностей» 310 забрали в концентрационный лагерь в Дахау для казни через расстрел.

Видимо, Майнель пожаловался о методах фильтрации одному офицеру по имени Вельзль, представлявшему абвер в районе VII. В отличие от более открытых офицеров абвера Вельзль был ярым нацистом, закадычным другом Шурмера, следователя-криминалиста мюнхенского гестапо. 24 ноября Шурмер отправил своего заместителя, человека по имени Шиммель, встретиться с Майнелем. Майнель вел себя с Шиммелем очень откровенно, заявив, что не будет участвовать в таком обращении с солдатами, достойно попавшими в плен. Шиммель ответил, что люди СС сами не любят всего этого. Сердца некоторых палачей затрепетали от страха. Далее Майнель раскритиковал соглашения Райнеке с управлением имперской безопасности и заявил, что собирается подать официальную жалобу, потому что страшные результаты всего этого могут повлиять на обращение русских с германскими военнопленными. Шиммель пробормотал, что в любом случае никто из немецких пленных не вернется из России, и ушел обдумать этот разговор. Прошло около трех недель, и он отправил письмо в Берлин «великому инквизитору» шефу гестапо Генриху Мюллеру. Из этого письма видно, что Шурмер разговаривал с Фридрихом Карлом фон Эберштайном, высоким начальником СС и полиции в Баварии. Эберштайн говорил о переводе Майнеля в какое-нибудь другое место.

Мюллер не стал торопиться с разбирательством этого маловажного дела, но Эберштайн, этот реликт 1928 г., когда СС была отборной по составу и весьма уважаемой организацией в сравнении с вульгарной и разнузданной СА, провел некоторое расследование. Генерал-майор фон Заур заверил его, что он и его коменданты лагерей поддерживают акцию Майнеля. Шурмер и Шиммель – как будто эти имена были специально созданы природой для гестаповцев – переключили свои нападки на фон Заура. Они выяснили, что из 474 отфильтрованных человек для казни были доставлены только 301. Кроме того, в лагере под Регенсбургом, также подчиненном фон Зауру, гестапо получило только 30 человек из 244, которые были отфильтрованы как «нетерпимые». 23 января 1942 г. Шиммель подал рапорт заместителю начальника службы безопасности в Баварии, приложив записку от фон Эберштайна, который заявил, что не видит причин, почему эти люди должны проходить фильтрацию во второй раз, подразумевая, что служба безопасности может устранить их в дальнейшем.

16 января Майнель фактически отказался передавать каких-либо людей в управление гестапо Регенсбурга. Он заявил специальному уполномоченному, чье имя было Попп, что получил указание по телефону из ОКВ, запрещающее ему эти действия. Был ли это блеф, или Майнель действительно получил какую-то поддержку от своих вышестоящих начальников против гестапо? Но существует факт, что после того, как в германских концентрационных лагерях начались массовые казни, Розенберг был вынужден направить протест Кейтелю. В результате 10 октября 1941 г. начальники политического управления Розенберга Лейббрандт и Брайтигам были приглашены на встречу с Райнеке и Мюллером. Министерство труда, имея определенный интерес в военнопленных, послало министерского советника, некоего господина Летша. Никто из этих государственных служащих военного времени не входил во внутренний круг носителей секретов СС, и все же Мюллер сообщил им, что уже профильтровал 20 тыс. русских пленных и что 16 тыс. уже казнены. Тем не менее Райнеке заявил в присутствии Мюллера, что в будущем советские пленные, требующиеся для особых работ в Германии, не будут фильтроваться. Этим можно объяснить отсутствие решения из управления Мюллера на письмо Шиммеля от 13 декабря. Но последующие события покажут, что конца царства террора, навязываемого силами команд фильтрации, еще даже не предвиделось.

Через двенадцать дней после смелого поступка Майнеля в Регенсбурге 28 января у Шурмера все еще не было указаний из 4-го управления РСХА (гестапо) в Берлине, поэтому он написал Мюллеру, что количество советских пленных, которых защищал Майнель, возросло до 400 и что Майнель разбил их на группы в трудовые отряды. А из Берлина ответа все не было. 9 февраля заместитель Мюллера полковник Панцингер принял телефонный звонок от фон Эберштайна. На этот раз затяжки времени не было. Инструкции Райнеке были присланы через три дня, и в тот же день фон Заур доложил и в мюнхенское гестапо, и фон Эберштайну, что 400 человек снова пройдут фильтрацию Службой безопасности. Трагедия закончилась 17-го, когда Панцингер приказал мюнхенскому управлению доставить всех этих людей в лагерь Бухенвальд для казни.

Ни один из этих документов не был выдвинут в качестве обвинения против фон Эберштайна, в то время свидетеля в Нюрнберге, который утверждал, что провел свою войну отстраненным от дел, как добрый старый джентльмен, хотя все это произошло, когда ему было сорок семь лет. Его просили объяснить много вещей, о которых он не знал ничего – вот почему СС выбрала его своим свидетелем, – но его не спрашивали о его собственном особенном вкладе – смерти 400 советских военнопленных.

Но давайте вернемся на момент к рапорту мюнхенского гестапо от 15 ноября 1941 г. и к той короткой ссылке на сорок семь неизлечимо больных людей, которых отфильтровали как «нетерпимых» и созревших для казни. Как это произошло? В первоначальном гитлеровском приказе о комиссарах не было ничего такого, что бы разрешало казни больных пленных. Но и потом на эту тему никогда не было письменных распоряжений, позволяющих истребление евреев и цыган, убийство душевнобольных в германских больницах и ликвидацию «непродуктивных» (с точки зрения нацистов – с наследственными заболеваниями и т. п. – Ред.) в концентрационных лагерях. Теоретически все эти действия могли быть оспорены по закону, хотя их никогда не оспаривали.

Во всех этих случаях приспособлением, с помощью которого всех назойливых держали на дистанции – и в число этих навязчивых людей никогда не входили самые вышестоящие, – был предлог существования невидимого приказа. На совещании офицеров, занятых вопросами военнопленных, в декабре 1941 г. генерал Гравиц, начальник медицинской службы СС и руководитель пресловутой программы экспериментов над людьми в роли подопытных животных, опекаемой Гиммлером, заявил, что должен существовать какой-то приказ, позволяющий военным медикам убивать неизлечимых советских военнопленных. Один из членов аудитории Гравица предположил, что управление Райнеке вскоре издаст инструкции, разрешающие убийство посредством инъекций фенола, но ни одной письменной копии таких инструкций не уцелело.

А для Райнеке не было нужды рассылать такие инструкции. Прошедшие месяцы с недееспособными русскими, о питании которых вермахту не надо было ломать голову, в концентрационных лагерях разбирались с помощью инъекций фенола, заксенхаузенских аппаратов Genickschuss (выстрел в затылок. – Пер.) и газовых камер. Первое экспериментальное использование печально известного цианистого газа «Циклон Б» было проведено Рудольфом Гессом в Аушвице (Освенциме) 15 сентября, а его объектами стали 600 советских пленных-инвалидов и несколько больных из лагеря. Для такого рода вещей не понадобилось никаких указов, поскольку Верховное командование категорически отреклось от прав вермахта в районах, находящихся под гражданским управлением. Мелкие гестаповские чиновники в Германии могли делать все, что им заблагорассудится, с заложниками знаменитой чести германского солдата.

И все-таки в других отношениях права гестапо были ограничены. Как показывают несколько мемуаров и биографий членов германского Сопротивления, гестапо часто было бессильно либо не расположено выступать против круга высокопоставленных германских заговорщиков. По-иному было с унтерменшами (недочеловеками), которых можно было сдать в СС кивком или телефонным звонком. Эти полномочия использовались в отношении русских даже тогда, когда большинство в Верховном командовании вермахта было в пользу их призыва в Русскую национально-освободительную армию. И в то время, когда делались самые разные политические обещания, чтобы уговорить русских на дезертирство, гестапо в России все еще уничтожало раненых пленных.

Этот вопрос можно исследовать и по второму захваченному досье, в котором рассказывается целая история. Это было в конце 1942 г., когда генералу Власову с благословения командующих германскими группами армий уже было дозволено публиковать русские политические воззвания. Место действия – Житомир, Украина. Фронт откатывался назад, но все еще был в сотнях километров отсюда. Комендант местного Шталага, офицер вермахта, а не СС, перевел семьдесят восемь нетрудоспособных русских инвалидов в так называемый «воспитательный лагерь СС», а фактически карательный лагерь для неуправляемых военнопленных. Следственная комиссия не смогла найти мотивов для этого перевода, кроме того факта, что эти люди, у каждого из которых была потеряна конечность, а у некоторых – и две, были нежелательны для коменданта лагеря. Ни у кого из них не было коммунистического прошлого. В «воспитательном лагере» их использовали до тех пор, пока было можно, как санитаров в госпитале, но к 10 декабря десять из них уже скончались.

Было приказано казнить оставшихся шестьдесят восемь человек, но приказ был отдан не командиром службы безопасности района, а его заместителем, а на всякий непредвиденный случай, который последовал, действия заместителя, по-видимому, были одобрены, и никакая следственная комиссия не понадобилась. Заместитель, капитан Каллбах, вывез людей в повозках в тихое место за лагерем. Для проведения расстрела были отряжены четыре унтер-офицера СС. Все четверо были опытными палачами, потому что участвовали в знаменитой киевской бойне в сентябре 1941 г. Однако один унтер попросил, чтобы его освободили от этого задания на том основании, что трех человек будет вполне достаточно, чтобы держать ситуацию под контролем, и Каллбах отпустил его. С первой группой из двадцати человек хлопот не было. Это были безногие люди. Но со второй группой из двадцати восьми человек, которые могли как-то передвигаться, сложилось по-другому. Потом предположили, что их предупредили украинские возчики. Каким-то образом эти люди без конечностей разоружили двух эсэсовцев и застрелили их. Третьему эсэсовцу удалось застрелить шестерых русских, остальные разбежались.

Командир тайной полиции Копп расстрелял последнюю группу из двадцати человек в день Рождества. Он считал, что беглецы предупредили партизан, которые сейчас были очень активны и даже появлялись на когда-то безопасной автодороге между Бердичевом и Житомиром. Поэтому он постарался не упустить ничего. Неизвестный комендант Шталага, господин из вермахта, послал охрану из двадцати человек с легкими пулеметами, и казнь прошла без инцидентов.

Это было в конце 1942 г., и все-таки большинство генералов, дававших показания в Нюрнберге, утверждали, что приказ о комиссарах превратился в мертвую букву в течение нескольких месяцев после вторжения, но, как мы видели, сфера действия этого приказа была намного расширена по инициативе всего лишь подчиненных лиц. Необходимо четко понять причину, по которой это происходило, потому что приказы о комиссарах и их эквиваленты являются не только кошмарами прошлого, но и угрозой будущему. Существуют тоталитарные государства, где тайная полиция может даже сейчас получить слишком большую свободу рук как хранитель несгибаемой идеологии. В то же самое время нельзя забывать, что приказы о комиссарах и юрисдикции «Барбароссы» выполнялись в стране настолько ненавидевшей комиссарскую систему, что могло быть и даже хуже. Народом Германии была выбрана диктатура из страха перед коммунизмом: это никоим образом не была герметичная диктатура. Были времена, когда само слово «диктатура» должно было представляться самой бессмысленной насмешкой в происходящем вокруг хаосе. Но, однако, в каких бы тяжелых условиях она ни укоренилась, диктатура означает временное прекращение, здесь или там, демократических норм человеческого существования. Это счет, который обычно оплачивает наименее развитый, наименее способный выражать свои мысли.