Текст книги "Цена предательства. Сотрудничество с врагом на оккупированных территориях СССР. 1941—1945"

Браухич заявил, что не знает случаев выполнения приказа о комиссарах военнослужащими вермахта. Исследование данной темы показывает, что Браухич лгал, но многие испытывают искушение уклониться от нее, а сравнение с СД считать бесполезным. Во-первых, потому, что самая большая по масштабам бойня в рамках приказа о комиссарах проводилась вовсе не в прифронтовых зонах, а в германских концентрационных лагерях, в которых сотни тысяч советских пленных осуждались на смерть гражданскими службами германского гестапо. Во-вторых, потому, что вермахт и никто, кроме вермахта, нес ответственность за убийства пленных, во много раз большие, чем общее количество жертв приказа о комиссарах и правил фильтрации, а именно из-за нежелания сохранить живыми четыре миллиона пленных. (Цифра погибших военнопленных несколько преувеличена. Не вернулось из плена (включая невозвращенцев и воевавших и погибших на стороне немцев) 2283,3 тыс. чел. из 4559 тыс. пропавших без вести и пленных и 500 тыс. пропавших без вести, не внесенных в списки войск. – Ред.) И все-таки именно этот недостаток, порожденный состоянием рассудка, привел к появлению приказа о комиссарах и сопутствующих директив: состояние разума, не известное до сих пор ни в какой-либо другой войне (на Корейской войне 1950–1953 гг. и во Вьетнаме в 1960-х – начале 1970-х гг. американцы по зверствам намного превзошли вермахт. – Ред.). История операций фильтрации проистекает из общего менталитета, рассматривавшего советских пленных как нечто ниже человеческих существ и наблюдавшего, как они умирают, словно мухи. Фельдмаршалы, верившие 30 марта 1941 г., что смогут обезвредить приказ, не расписываясь на бумаге, недооценили истинную силу многих лет национал-социалистической обработки рядовых солдат.

Никто из командующих армиями или группами армий открыто не выступил, чтобы прекратить действие приказа о комиссарах, кроме составления протестов в ОКВ. Случай Вильгельма Йозефа Франца фон Лееба, самого либерально мыслящего и гуманного (по его приказам Ленинград подвергался варварским артобстрелам и ударам с воздуха. – Ред.) среди трех немецких командующих группами армий, дает наилучшую иллюстрацию того, что произошло. Ведь это факт, что среди документов, служивших свидетельствами в процессе над ОКВ в Нюрнберге в 1948 г., было значительно больше докладов о расстрелах политических комиссаров из группы армий «Север» Лееба, чем из любой другой. В эту группу армий входила 4-я танковая группа (с 1942 г. армия) Гепнера, заявившая о ликвидации 172 комиссаров за первые четыре недели войны. Более «скромные» в этом плане 16-я и 18-я армии на фронте Лееба заявили к декабрю 1941 г. о расстреле 96 комиссаров, Лееб утверждал, что в действительности это очень малая пропорция, потому что только на фронте этих двух армий были взяты в плен 4250 политических комиссаров. Но из перекрестного допроса выяснилось, что 4250 – это только гипотетическая величина. 16-я и 18-я армии взяли в плен 340 тыс. пленных. Лееб предполагал, что в Красной армии один политрук приходится на 90 солдат – абсурдное представление, – отсюда и получаются 4250 захваченных комиссаров. Расстрелять девяносто шесть из них – конечно же это самый успешный саботаж гитлеровских приказов.

Этот аргумент при всем его хитроумии не пришелся по душе Гансу Рейнхардту, который командовал корпусом в 4-й танковой группе (армии) – той, что расстреляла куда больше комиссаров, чем другие. Рейнхардт называл эти цифры фальшивыми с начала до конца. Его начальником был Эрих Гепнер, которого мир лучше знает как лидера заговора июля 1944 г. Если верить Рейнхардту, эти цифры использовались Гепнером, чтобы успокоить верхушку ОКВ и заставить их думать, что приказ выполняется. Фон Манштейн, который тоже командовал корпусом под началом Гепнера, говорит, что Гепнер хотел заявить протест Альфреду Йодлю как начальнику штаба оперативного руководства ОКВ. Тем не менее в отчете о своей деятельности печально известный Франц Шталекер, командовавший эйнзацгруппой, действовавшей на фронте группы армии Лееба, писал Гейдриху, что встретил со стороны Гепнера «тесное и почти сердечное» сотрудничество.

Браухич на допросе вначале уклонялся называть это чудовищной ложью против генерала, которого Гитлер после всего сместил, а потом и приказал повесить. Впоследствии Браухич изменил свое мнение и заявил, что это отрывок относится к сотрудничеству на фронте, где эйнзацгруппа была должна воевать бок о бок с армией. Браухич был не из тех, кто называет вещи своими именами. Если генералы вроде Гепнера смущались, слыша показания такого характера, то кто же нес бо…льшую ответственность за эту ситуацию, чем Браухич?

Да и не мог германский солдат на поле боя быть точнее в своей оценке, что собой представляет политический комиссар, чем команды, занятые фильтрацией в лагерях. Венский журналист Эрих Кох, служивший в дивизии СС «Адольф Гитлер», описывает случай ареста женщины, которая готовила пищу для комиссаров в маленьком городке на Украине. Ее соседи-пленные донесли на нее, что она – переодетый комиссар, и ее казнили. Ее одежду отдали какой-то крестьянке, которая вытащила оттуда 100 тыс. рублей и несколько военных карт с отметками, которые она передала. Похоже, доносчики не лгали. Но задумываешься, сколько настоящих комиссарских поваров могли бы быть не казнены при подобных уликах. Когда после термидора были открыты двери тюрем Французской революции, обнаружили, что там почти не осталось никаких бывших, иностранных агентов или священников. Почти все, кто ожидал гильотину, были заурядными крестьянами в своих блузах, шалях и с узелками. На них донесли их соседи.

Окончательная несуразность приказа о комиссарах проявляется в докладе, который офицер разведки (или Ic) XXVIII корпуса послал в штаб 18-й армии 27 сентября 1941 г. Железнодорожный батальон пожилых советских резервистов был окружен и взят в плен. Среди них был найден спящим на берегу реки седовласый господин академического вида. Он оказался профессором Канаевым, автором книг по истории российской литературы. Вероятно, профессор выехал из осажденного Ленинграда вместе с кинопередвижкой для этих ветеранов. Но так как Канаев был секретарем Литературного института Академии наук, а посему чиновником советского государства, он был отнесен к разряду политических комиссаров и расстрелян. По той же причине можно было бы отобрать члена какого-нибудь британского совета (муниципалитета и т. д.), или помощника режиссера из Ассоциации зрелищных мероприятий для военнослужащих, или лектора из «Британского пути и цели».

Анжу. Кто тут у нас?

Ретес. Тис Рамус, королевский профессор логики.

Гиз. Заколи его!

Рамус. О боже мой!

В чем же виноват Рамус?

Гиз. В том, что все испытал.

И никогда не изучал до самой глубины.

Кристофер Марло. «Резня в Париже»

Глава 3
Военнопленные

Смерть почти четырех миллионов советских военнопленных (преувеличенная цифра. Из числа пленных и пропавших без вести не вернулось (включая перешедших на сторону врага и погибших, а также сумевших эмигрировать; последних – более 180 тыс.) 2283,5 тыс. человек. – Ред.) не являлась частью гитлеровских планов нового вида ведения войны, нацеленной на уничтожение политической системы и образа мыслей. Однако эта гибель являлась логическим и неизбежным следствием этих планов, и она может рассматриваться только на этом фоне. Результаты, произведенные приказами о комиссарах и юрисдикции «Барбароссы», меньше всего публиковались, потому что они преуменьшались не только немцами, но и русскими.

Представление доказательств по советским обвинениям во время международного Нюрнбергского процесса (20.11.1945—1.10.1946) должно было быть тяжелым испытанием для тех, кто был обязан высидеть это до конца. Оно продолжалось шестнадцать дней, это непрерывное чтение страшных выдержек, перемежаемых заслушиванием нескольких советских свидетелей и немногими раздражительными спорами по процедуре. Это досье составило 540 страниц английского печатного перевода, но только десятая часть этого объема занята обвинениями в отношении обращения с военнопленными красноармейцами. Эта пропорция представляет странный контраст с цифрами, с которыми согласились сами немцы, которые показывают, что как минимум 3700 тыс. советских военнопленных умерли в их руках. Помимо немыслимой бойни на полях сражений, это должно означать наибольшую потерю в людях в Советском Союзе, значительно больше, чем истребление евреев, расстрелы подозреваемых партизан или потери через депортацию, возможно, даже больше, чем количество умерших из-за голода, когда обе армии, отступая, выжигали после себя землю.

Если пробраться через эту массу индивидуальных зверств, если попытаться проглотить шаткую, а иногда неточную статистику в кратком изложении советских обвинений, начинаешь удивляться, да значила ли что-либо вообще человеческая жизнь для существ, которые собирали весь этот материал, не было ли возмущение само по себе какой-то абстрактной целью, не имеющей никакой связи с масштабами происходившего? К такому заключению приходишь почти вынужденно, когда в документе столько же места уделяется лагерю, где погибло 130 тыс. человек, сколько и комнате в Калуге, где несколько немецких солдат практиковались в стрельбе из револьверов по портрету профессора аэронавтики.

Но это не просто отсутствие ощущения меры, которое привело к тому, что преуменьшалась важность судьбы военнопленных. Можно бесполезно копаться в материалах Нюрнбергского процесса в поисках какого-либо признания, что в кампании 1941 г. 3800 тыс. бойцов Красной армии сдались немцам (с 22 июня по 31 декабря 1941 г. пропало без вести и попало в плен 2 335 482 человека. Кроме этого, без вести пропало 500 тыс. мобилизованных, но не внесенных в списки войск. – Ред.); что в течение войны немцы взяли в плен более пяти с половиной миллионов пленных с Восточного фронта; что, в то время как около четырех миллионов (цифра преувеличена, см. прим. выше. – Ред.) из них умерло, 800 тыс. стали дезертирами и надели немецкую военную форму. Поскольку в Советском Союзе никогда не признавалось такое гигантское количество сдач в плен и дезертирств, судьба военнопленных была затушевана в Нюрнберге бессистемной манерой, в которой советское обвинение представило свое дело. Только один представительный военнопленный давал свидетельские показания – военный врач Евгений Кивелиша, попавший в плен на Украине в августе 1941 г. Для советской позиции было очень важно, чтобы этот свидетель не был пропагандистом, изъясняющимся в богатом «византийском стиле» передовиц газеты «Правда», как столь многие советские свидетели, а был солдатом, говорящим общим для всех солдат языком. В свидетельских показаниях Кивелиши не было ни одного слова, которое нельзя было не подтвердить десяток раз через захваченные немецкие документы. Это было скромное, достойное и короткое выступление. И после этого лейтенант Кивелиша исчез из зала суда и со страниц истории, этот единственный делегат от пяти миллионов немых языков.

Ибо и в мирное время, как и во время войны, русские не желали привлекать внимание к своим солдатам, сдавшимся в плен. В июле 1929 г. Сталин отказался подписать Женевское соглашение, по которому попавшие в плен бойцы Красной армии получали бы право на инспекцию представителей Международного Красного Креста. Ведь это означало бы соответствующее право инспекции опекающей державой в Советском Союзе. Этот отказ, как мы уже видели, эксплуатировался Гитлером в политических спорах, и им он стремился убедить свой Генеральный штаб. По мнению Гитлера, отказ Советов сотрудничать с Международным Красным Крестом означал, что они также отказываются уважать неписаные меры безопасности в ведении войны, которые применялись уже в течение двух столетий. Гитлер сознательно обходил стороной тот факт, что Советский Союз никогда не отказывался от соблюдения Гаагской конвенции 1907 г. В этом плане советская скрытность в вопросах прав инспекции иностранными державами была выставлена в таком свете, что выглядела ужаснее, чем была на самом деле.

Некоторые из генералов, как мы знаем, поддались воздействию этих аргументов. Их искушали поверить, что это будет война, в которой политические комиссары и люди НКВД безжалостно убивают пленных по общему принципу. Йодль, например, был достаточно неумен, чтобы предложить считать приказы о комиссарах и о юрисдикции «Барбароссы» ответными мерами. Но даже такие генералы, как Рейхенау, который соперничал с Гитлером в бессердечии по отношению к пленным, должны были заметить идиотизм выдвижения предположений до совершения факта. Если бы русские были первыми в расправе с пленными из принципиальных соображений, тогда приказы о репрессиях со стороны немцев оправдывали бы их в продолжение этой практики. А если немцы сделали это первыми, то русским не нужно было искать оправданий. Хотя Гитлер никогда не отменял приказов о комиссарах и о юрисдикции «Барбароссы», был такой момент, когда он был не против взаимного соглашения об обращении с обычными военнопленными. Имея в виду именно это, Герман Райнеке пригласил профессора Карла Буркхардта, президента организации Международного Красного Креста, проинспектировать один из немецких лагерей для военнопленных в тылу Восточного фронта. Райнеке также утверждает, что обращался к американскому поверенному в делах в Берлине господину Джефферсону Паттерсону и что у него был список имен советских военнопленных, составленный на случай, если вдруг будет достигнуто соглашение с Красным Крестом. Райнеке делал это, как он говорит, без ведома Кейтеля, который уже строго следил за его перепиской из-за критического доклада о состоянии лагеря для пленных в Риге.

Поскольку Кейтель был казнен почти за два года до процесса над ОКВ и так как Райнеке не сумел получить в свою защиту письменные показания под присягой от профессора Буркхардта и господина Паттерсона, его показания со скамьи подсудимых должны вызывать определенные сомнения. Но похоже, что на все это какое-то влияние было оказано Гитлером. По всей видимости, Гитлер сказал Бауру, командиру своего личного самолета, что Сталин ответил на запрос об обмене мерами по организации почтовой связи для военнопленных. Сталинские слова положили конец этому запросу[4]4
  Практический опыт Международного Красного Креста подтверждает это впечатление. Германское Верховное главнокомандование согласилось 30 августа 1941 г. на раздачу советским военнопленным продуктовых посылок через Красный Крест, но подробная схема сбора продовольственных посылок из нейтральных стран была отклонена Молотовым 16 февраля 1942 г., потому что правительство СССР не дало согласия на перевод какой-либо валюты. Подобным образом предложение поставки витаминов для советских пленных от канадского Красного Креста было отклонено германским правительством, так как русские не разрешили делегату Красного Креста инспектировать лагерь для немецких военнопленных в Советском Союзе (Отчет о деятельности Красного Креста во время Второй мировой войны. Т. 3. Женева, 1948).


[Закрыть]:

«Русских военнопленных не существует. Русский солдат воюет до последней капли крови. Если он предпочел стать пленным, он автоматически исключается из общества. Мы не заинтересованы в почтовой службе только для немцев».

Эта цитата выражает точку зрения Сталина на вопрос о военнопленных. (Примерно то же содержится в советском армейском уставе, который, как известно, «написан кровью». – Ред.) После высадки союзников в Нормандии, когда большое количество бывших солдат Красной армии (попавших в немецкий плен) попало в руки союзных войск, советское правительство потребовало репатриации своих подданных и проявило в этом деле огромную заботу. Но это была забота о том, чтобы необразованные и сбитые с толку люди, ставшие предателями, чтобы не умереть медленной смертью от голода, не избежали наказания за то, что не умерли. Для них репатриация означала трудовые лагеря. (После проверки абсолютное большинство бывших военнопленных было отпущено по домам. – Ред.) Это был первый случай, когда советское правительство проявило какой-то интерес к попавшим в плен солдатам после нескольких лет пыток и убийств. На советское правительство пала по крайней мере часть вины за смерть миллионов людей, но лежит она и на совести советских юристов, представлявших аргументы по делу о военнопленных в Нюрнберге.

Потеря примерно 3700 тыс. военнопленных (2283,3 тыс., включая более 180 тыс. невозвращенцев, эмигрировавших в другие страны. – Ред.) – такая немыслимая величина, что она становится совершенно непонятной – была вызвана не одной, а тремя весьма различными причинами. Прежде всего, были невероятные сражения в окружении с июня по октябрь 1941 г. После этих боев от 100 до 700 тыс. человек можно было обнаружить на очень малом участке местности. (Самый большой котел на Восточном фронте – под Киевом. Здесь в окружение 14–15 сентября 1941 г. попало 452,7 тыс. бойцов и командиров в Красной армии. Небольшие группы виходили из окружения до 2 октября, многие, как и все командование Юго-Западного фронта, погибли в боях. – Ред.) Взятых в плен сгоняли в огороженные зоны на голой земле, на которой они воевали: на болотах, в лесах или степях. Голод уже царил еще до их пленения. Энергичные военные планировщики Гитлера ничего такого не ожидали, не было пищи, не было медикаментов, а большинство русских были так слабы, что не могли выдержать долгих переходов в тыл (и их расстреливали во время конвоирования. – Ред.).

Для того чтобы сделать эти условия еще более ужасными, между июлем и ноябрем 1941 г. существовал приказ, запрещавший эвакуацию советских пленных в Германию, несмотря на то что там для них были подготовлены лагеря. Первый наплыв предположительно коммунистических пленных так напугал местных нацистских чиновников, что Гитлера уговорили издать этот приказ. Так что пленные в России голодали. Однако нельзя сказать, что их шансы на выживание в Германии были бы выше, где за этот короткий период фильтрационные команды уже удалили из концентрационных лагерей сотни тысяч человек для расправы.

Существовала и третья причина этого потрясающего смертельного урожая 1941 г. Ее можно найти в инструкциях, данных экономическому штабу «Восток» за три недели до вторжения; в них указывалось, что никакое продовольствие не должно расходоваться на тех, кто не работает на Германию, потому что из Советского Союза продукты должны выкачиваться более энергично, чем из любой другой оккупированной страны, и что даже тех, кто работает, не следует хорошо кормить. Эта инструкция продолжала оставаться в силе в лагерях для советских военнопленных до конца войны, как это могли засвидетельствовать многие пленные из стран-союзниц. Ее ярым сторонником являлся один из менее известных тиранов – Герберт Бакке, который поначалу был статс-секретарем в министерстве продовольствия, руководимом Вальтером Даре, а после мая 1942 г. стал бесспорным контролером германских продовольственных запасов (Бакке стал тогда исполняющим обязанности рейхсминистра продовольствия и сельского хозяйства, официально стал рейхсминистром в 1944 г. – Ред.). Именно инструкции Бакке принесли смерть полумиллиону пленных между ноябрем 1941 и февралем 1942 г. – во время, когда не было побед и окружений, когда германская армия оборонялась и когда в плен брали значительно меньше.

Даже катастрофы, которые сопутствовали боям в окружении, нельзя списывать на случайность или неизбежные события. Штабы, которые могли планировать окружение целых групп армий, должны быть способны предусмотреть их питание. Это стало предупреждением – первым предупреждением, которое повторится через четыре года в Хиросиме, – что мощь современного оружия лишила человека способности к организации.

В Первую мировую войну проблема массовой капитуляции с участием целых армий или даже групп армий вряд ли существовала, хотя говорят, что немцы и австрийцы взяли в плен три миллиона русских солдат. (Русские, со своей стороны, взяли в плен 2,8 млн австро-венгров, немцев и турок. – Ред.) Правда, на Западном фронте в 1918 г. ведение военных действий с применением бронетанковой техники уже позволяло осуществлять большие прорывы в глубину, но никогда скорость не была столь большой, чтобы ничего нельзя было организовать для пленных. Еще меньше проблем возникало в классических сражениях Наполеоновских войн и Гражданской войны в США. В этих боях капитуляция 20 тыс. человек была чем-то исключительным. (В войне 1812 г. в русский плен попало более 150 тыс. солдат и офицеров в армии Наполеона, всего он лишился 570 тыс. из более чем 600-тысячной «Великой армии». – Ред.) Но в одном случае в XIX столетии германский Генеральный штаб был вынужден присматривать за плененной армией уже в современном масштабе, армией, которая вдруг стала дополнительным бременем для своих запасов продовольствия. В сентябре 1870 г. прусская армия вместе с союзниками взяла в плен всю французскую армию у Седана в количестве 104 тыс. человек. Спустя месяц (спустя почти два месяца. – Ред.) еще более внушительная армия в 173 тыс. человек капитулировала в крепости Мец. Но если в Меце имелось продовольствие на более длительную осаду, то седанская армия была согнана в одно место без каких-либо припасов в излучине реки Маас и находилась там, пока не была организована эвакуация. Французские пленные лежали под открытым небом под проливным дождем без пищи, окруженные плавающими трупами, в течение примерно двух недель. То, что там происходило, описано Эмилем Золя в романе «Разгром» – истории, которая в какой-то степени передает судьбу советских пленных в 1941 г. Но каким бы ужасным ни показалось изображение писателем Золя мучений 1870 г., оно не имеет ничего общего с судьбой жертв окружения под Киевом и Вязьмой. Масштаб был намного больше, страна во многих случаях много беднее, а поведение победителей после девяти лет бешеного народного национализма – намного более жестоким, чем проявленное прусской армией в эру Бисмарка.

О цифрах можно судить из сводок новостей Верховного командования. Первая крупная победа – двойное окружение армий в районе Белостока и Минска – принесла 328 878 пленных (немецкие данные в этом случае близкие к истине. – Ред.). Это произошло 11 июля, всего лишь через девятнадцать дней после начала войны. 5 августа было объявлено о взятии в плен 103 тыс. человек после разгрома контрудара советских войск под Первомайском и Уманью. (Из 129,5 тыс. солдат и офицеров 6-й и 12-й армий из окружения вырвалось 11 тыс., остальные погибли и попали в плен. – Ред.) 24 августа в Белоруссии было еще 78 тыс. пленных. 26 сентября огромная операция на окружение, когда был взят Киев, закончилась капитуляцией большей части советской группы армий – 655 тыс. человек. (Было окружено 452,7 тыс., в плен попало гораздо меньше. Немцы уже начинали сильно привирать, преувеличивая свои успехи. – Ред.) 13 октября похожие цифры были сообщены с фронта группы армий «Центр», когда окружение под Вязьмой (и Брянском. – Ред.) закончилось пленением 663 тыс. человек. (Немцы преувеличили численность военнопленных. Общие безвозвратные потери советских войск на Московском направлении с 30 сентября по 5 декабря 1941 г. составили 514 338 человек (убитые и пленные). Если учесть, что санитарные потери 143 841, можно предположить, что в плен попало более 450 тыс. – Ред.)

События в Вязьме были самыми ужасными из всех. Окруженные дивизии оставались без продовольствия в течение восьми – десяти дней и были вынуждены питаться листьями и корой деревьев. В этом районе железные дороги были уничтожены, и не было возможности вывести людей из густых лесов. Как и под Седаном, обрушился проливной дождь. Попытка вернуть часть пленных из Вязьмы в Смоленск, то есть из одной концентрированной ловушки смерти в другую, привела к маршу смерти, в котором все потеряли голову, и весь путь не прекращались массовые расстрелы. В лагерях тыловых районов условия были не лучше, чем в транзитных лагерях, или Dulags. 14 ноября начальник штаба у Гитлера Франц Гальдер находился в Молодечно (Белоруссия), где увидел лагерь, в котором 20 тыс. человек были обречены на смерть от тифа, а также еще два лагеря, где люди умирали от голода, но «никакие улучшения их положения в тот момент не представлялись возможными». В тот же день Гальдер был свидетелем «сцен мучений военнопленных в Минске». Это там в самом начале кампании 100 тыс. пленных солдат и 40 тыс. гражданских жителей (вот откуда гигантские цифры пленных – немцы хватали также всех мужчин и вообще «подозрительных лиц» и докладывали наверх: «650 тыс.! 663 тыс.!» – Ред.), как сообщалось, жили под открытым воздухом на «площади размером с Вильгельмплац». Прошло четыре месяца, и то же самое происходило и дальше. Скученные массы людей были вынуждены отправлять естественную нужду прямо на месте. Для охраны была выделена только одна рота германских войск. «Единственно возможный язык для маленького подразделения, которое находится на дежурстве день и ночь без отдыха, – это огнестрельное оружие, которое применялось безжалостно».

Здесь шла речь о Белоруссии – бедной стране болот, пустошей и лесов, где довольно редкое население плохо жило даже в лучшие времена, но то же самое происходило и в знаменитых черноземных краях Украины, земли настолько богатой, что Геринг при своем первом визите отмечал, что несказанные количества масла и яиц можно купить в обмен на пустую банку из-под варенья или коробку для сигар. Но сердобольным крестьянкам с детьми, умолявшим разрешить накормить пленных, приказ «Барбаросса» запрещал даже просто подходить к ним. Если они это делали, их расстреливали.

Человек, разрешивший такие деяния, один раз показался перед ними, и тогда это было только для того, чтобы сделать тщеславный жест в стиле Цезаря, за которым ничто не стояло. Это происходило 30 августа 1941 г., когда Гитлер прилетел вместе с Муссолини в Умань. Двумя-тремя неделями раньше в этих местах было захвачено в плен более 100 тыс. человек. После обеда на открытом воздухе среди своих солдат Гитлер подпал под более милостивое влияние Муссолини и приказал освободить всех пленных украинцев. Высокопоставленные гости отправились инспектировать их на старый кирпичный завод в нескольких милях от места. Поездка создавала такое праздничное ощущение, что Гитлер, несомненно чувствовавший себя Наполеоном, имел беседу с пленным русским доктором – недочеловеком.

Этот Уманский кирпичный завод снискал себе жуткую славу. Кивелиша, единственный свидетель в Нюрнберге от имени советских военнопленных, прошел через него двумя неделями раньше, проведя несколько дней среди этой массы людей, лежавших под открытым небом, потому что навесы были забиты экскрементами; в ожидании чашки чечевичного супа, за который люди дрались и умирали или рисковали погибнуть от пуль охранников.

В феврале 1946 г. в Нюрнберге русские представили недавнее письменное показание под присягой одного немецкого командира роты, который нес службу на Уманском кирпичном заводе. 14 августа 1941 г. он сделал две фотографии этого места. Тогда оно вмещало 74 тыс. человек, но кухни могли приготовить пищу только на 2 тыс. человек, в лучшем случае, и от шестидесяти до семидесяти человек умирали каждый день, главным образом в борьбе за то, чтобы получить пищу. «Дубинка неизбежно была фундаментом для всего». Возможно, количество умерших через две недели, когда прибыл Гитлер, сократилось, но те, кто познал войну со своего, солдатского конца, придут к выводу, что инспекция ограничилась только одним уголком лагеря, очищенным так, что все было приведено в порядок к визиту сильных мира сего.

Много худшее ждало впереди. После зачистки территории вокруг Киева и пленения 655 тыс. военнослужащих Красной армии в конце сентября условия, существовавшие в Умани, стали обыденностью для всей Украины. Если какой-то камуфляж удался 30 августа, то сейчас о нем и не думали. Немногие пыльные проселочные дороги в тыловых районах были заблокированы бесконечными колоннами устрашающе выглядевших людей, шагавших по пять человек в ряд, с оцеплением из усталых и озверевших немецких конвойных, часто пожилых людей, державшихся по бокам колонны через короткие промежутки. Постоянно слышится стрельба: стрельба, когда нарушен строй, стрельба, когда местные жители пытаются бросить пленным буханки хлеба, стрельба, когда люди падают от истощения, и стрельба, когда они не в силах подняться после периодических остановок на отдых (т. е. пленных пристреливали). 10 октября лейтенант разведывательной службы группы армий «Юг» Рундштедта в Умани доложил, что производятся опустошительные действия – отставших военнопленных пристреливают прямо «посреди дружественных украинских деревень».

Через пять дней сам Рундштедт получил более подробную версию этого доклада от командующего тыловым районом его группы армий генерал-полковника Карла фон Рокеса. В одной-единственной операции по перемещению военнопленных в постоянные лагеря умерло тысяча человек. Фон Рокес был типичным комендантом безопасности тылового района армии. Ему, офицеру запаса с 1933 г., было шестьдесят один год; он начал войну, занимаясь организацией гражданской обороны Берлина[5]5
  Фон Рокес умер в госпитале Ландсбергской тюрьмы в Рождество 1949 г., чуть не дожив до семидесяти лет. Он отбывал 20-летнее тюремное заключение, к которому был приговорен в октябре 1948 г.


[Закрыть]. Вероятно, этот человек не видел ничего чрезвычайного в таких людских потерях, потому что 26-го он подписал приказ, одобряющий поведение 24-й дивизии на марше. Позднее ходили разговоры о судебном разбирательстве такого поведения этой дивизии, но ничего не случилось вплоть до процесса над ОКВ 1948 г., когда было представлено целое досье. Командир 24-й дивизии Ганс фон Теттау тогда заявил, что количество расстрелянных не было исключительным, учитывая, что эта дивизия перегнала 200 тыс. пленных. Он описал, как носился взад-вперед в своей штабной автомашине. Он следил за тем, чтобы переход ограничивался 20–25 км в день с частыми остановками. Он организовал транспорт для больных и раненых и приказывал, чтобы людей, падавших от изнурения, передавали в соседние лагеря. Но фон Теттау признался, что во время периодов отдыха часто раздавалась стрельба, когда люди пытались сбежать, что многие из отставших военнопленных были слишком слабы, чтобы выжить, даже когда их подбирали.

Такова была точка зрения командира дивизии. Но американский трибунал отыскал еще двух свидетелей: немецкого военного врача и военнопленного еврея – бойца Красной армии; оба они были из лагеря под городом Хорол (севернее Кременчуга), из которого от 12 до 20 тыс. были эвакуированы в том же самом марше на Кременчуг. Военный медик заявил, что ему было сказано подбирать больных, которые были не в состоянии выдержать этот переход (почти 100 км). Потом он узнал, что комендант лагеря всех их передал в руки тайной полиции СД вместе с пятьюдесятью еврейскими пленными, многие из которых были его собственные медицинские ассистенты. Все они были расстреляны. Один еврейский пленный, выживший в этом переходе, описывал то, как отфильтрованные категории пленных: евреи, комиссары и предполагаемые коммунисты – ставились перед колонной, где тайная полиция расправлялась с ними в соответствии с приказом о комиссарах. Показания обоих свидетелей совпадают в своем описании придорожной полосы, усеянной трупами.