Текст книги "Извините, я опоздала. На самом деле я не хотела приходить. История интроверта, который рискнул выйти наружу"

Затем Элис наклоняется вперед, сидя с раздвинутыми ногами.

– Старайтесь быть мужественной, занимайте много места, расслабляйтесь, – говорит она.

Я повторяю ее движения, это приятно.

Потом мы встаем лицом друг к другу.

– Иногда мы теряем голос, потому что через голосовые связки не проходит кислород. Когда это произойдет, нужно будет сделать упражнение «Фыркающая теща».

Элис шмыгает носом:

– Хмффф.

– Теперь вы, – говорит она.

– Хмффф! – Я притворно фыркаю, выталкивая воздух, и мой голос вибрирует где-то в глубине горла.

– Хорошо! – хвалит она.

Я начинаю расслабляться.

– Это вернет голос, если вы его потеряете.

Затем она заставляет меня встать и положить руку на диафрагму. Я должна чувствовать, как она сжимается, или что-то в этом духе. Я этого не чувствую, но делаю вид.

– Теперь я проведу вас через несколько вокальных разминок. Просто повторяйте за мной, – говорит Элис.

Я киваю.

– Ба-ба-ба-баа, – начинает она.

– Ба-ба-ба-баа, – повторяю я.

– МммммЫЫыыыыыыыы! – Элис продолжает, ее голос дрожит.

– МммммЫЫыыыыыыыы! – эхом откликаюсь я.

– Отлично! – говорит Элис.

Мне нравится эта похвала за легкие задания. Это я могу сделать.

– Мояяяя маммммочка изумммииительна! – выкрикивает Элис.

Я делаю паузу.

– Просто повторяйте за мной, – говорит Элис. Еще раз: – Мамммочка изумммительна!

Но Элис говорит это с британским акцентом. У меня смешанный акцент, который лучше всего описать как американка-которая-не-жила-в-Америке-десять-лет-и-живет-в-Лондоне-но-замужем-за-мужчиной-из-Сандерленда-который-раньше-жил-в-Австралии.

– Вы хотите, чтобы я это сказала… прямо как вы? – Элис кивает.

Это поражает меня. Я как герой Колина Ферта из фильма «Король говорит!», а она – мой коварный Джеффри Раш[26]26
  Историческая драма 2010 года. В ней король Великобритании Георг VI в исполнении Колина Ферта избавляется от заикания при помощи логопеда, которого играет Джеффри Раш. – Прим. ред.


[Закрыть]. Я смотрю Элис в глаза. Она вглядывается в глаза мне. Да. Вот оно. Именно этого я ждала с того самого дня, как переехала в Англию.

– Моя мамочка изумительна! – выкрикиваю я с надменным британским акцентом. Я говорю точь-в-точь как один из детей в «Мэри Поппинс».

– МОЯ мамочка изумительна! – Элис ободряюще кричит мне в ответ.

– МОЯ мамочка изумительна! – в восторге кричу я ей, теперь уже голосом Гермионы Грейнджер[27]27
  Героиня серии романов о волшебном мире, написанных британкой Джоан Роулинг. – Прим. ред.


[Закрыть]. О чем подумает человек, если войдет в эту комнату? Что мы – психически больные. И чрезвычайно гордимся своими изумительными мамочками.

Крики продолжаются еще некоторое время. Наверное, даже слишком долго.

И тут Элис говорит:

– Отлично, а теперь я сяду, и вы расскажете мне свою историю.

Ох.

Элис садится в дальнем конце комнаты. Я выхожу в коридор. Она вызывает меня по имени:

– Встречайте на сцене… Джессика Пан!

Я выскакиваю из коридора. Она сидит в кресле, скрестив свои маленькие тонкие ножки. Я не смотрю на нее. Я смотрю на красивый карниз над ней. (Ох, этот дом!)

Но потом я сосредотачиваюсь. Я начинаю рассказ, стоя примерно в трех метрах от нее. И мне наконец-то, наконец-то удается. Я не останавливаюсь. Я не сбиваюсь. В конце Элис аплодирует.

Прежде чем я успеваю погреться в лучах славы, Элис говорит:

– Сейчас вы расскажете все снова, и я буду комментировать. Люди могут выпить вечером. Они могут быть громкими. Они могут кричать в ваш адрес.

Я совсем не хочу рассказывать ей историю снова. Я чувствую себя так глупо, когда повторяюсь. Но она снова и снова скандирует мое имя, словно женщина из шумной толпы, так что я опять выскакиваю из коридора и рассказываю историю. На этот раз Элис звонит по телефону и нарочно громко смеется не над нужными частями. Она кричит «И ЧТО?» примерно через 30 секунд после начала. Я игнорирую ее и продолжаю.

«Мояяяя маммммочка изумммииительна!» – кричит Элис. Повисает пауза.

Элис. Крошечная задира, которая спасла меня от самой себя. Мне удается закончить рассказ снова. Когда я покидаю ее дом, все кажется другим. Лучше.

Я встречаюсь с Элис еще раз. Она заставляет меня повторить историю дважды, и с каждым разом я становлюсь спокойнее. Мой голос становится ровным. Мой разум чист. Я начинаю верить, что смогу это сделать. Это я! Выступаю! Перед реальными людьми! Как только я заканчиваю рассказ во второй раз, краем глаза замечаю что-то странное. Это паук, и он спускается с потолка, очень близко ко мне. Я отступаю в угол, едва подавляя крик.

Сегодняшний урок: всегда будь начеку.

Когда я собираю свои вещи перед уходом, Элис говорит мне:

– Я хочу, чтобы вы помнили, почему рассказываете эту историю. Вы должны хотеть рассказать свою историю. Должно быть такое желание. Когда вы боретесь с нервами, постарайтесь вспомнить, почему хотите это сделать.

Прямо из дома Элис я направляюсь на репетицию The Moth. Выступление состоится завтра, но сегодня вечером я встречусь с четырьмя другими рассказчиками, которые тоже будут выступать.

Это Даз, австралийская девушка-документалист, блондинка со стрижкой пикси; Ингрид, бывшая ученая, ставшая писательницей; Дэвид, американец, который только что прилетел из Вашингтона, округ Колумбия; и я. Есть еще пятый рассказчик, который не смог прийти, потому что его дочь заболела, но я не расслышала его имени. Возможно, это потому, что я только что узнала, что Дэвид был одним из спичрайтеров президента Барака Обамы в Белом доме.

Простите, что? Я буду выступать с человеком, который помогал писать речи Обамы? Я пойду на сцену после этого парня? Я не могу быть после него!

Но потом я понимаю: кто, если не он, может дать мне совет? Кто еще, как не человек, который помогал величайшему оратору из ныне живущих? Если кто и мог помочь мне с публичными выступлениями, так это этот парень. Ну, еще сам Обама, но этот парень близок к нему. Я пристаю к нему с вопросом:

– Как ты думаешь, Обама боится сцены или…

– Я думаю, у него были другие причины для беспокойства, – говорит Дэвид.

– Верно, – киваю я.

Дэвид говорит мне, что они с Обамой много репетировали, и это обнадеживает. По какой-то причине я никогда не представляла, что Обама готовится к выступлениям. Я думала, что такие люди, как он, просто рождаются красноречивыми, спокойными и элегантными.

– Полезно также помнить, что даже Бейонсе иногда боится сцены, – говорит Дэвид.

Мне нравится Дэвид, но для меня это ничего не значит. Люди всегда говорят такие вещи, но я не Бейонсе. Ни капли. В конце концов, она все еще Бейонсе, а я – это я, поэтому она-то почти наверняка преуспеет, а вот со мной такое не прокатит.

Однажды во время выступления на премии Grammy певица Адель остановилась на полпути, выругалась, откинула голову назад и сказала:

– Извините за ругань, мы можем начать все сначала?

Я гораздо больше похожа на Адель, чем на Бейонсе.

– А как ты думаешь… Дэвид, как ты думаешь, я смогу это сделать? – спрашиваю я.

– Да, – говорит он.

Моя личная группа поддержки Обамы. Я стараюсь доверять ему так сильно, как, должно быть, доверял сам Обама. (Обама и я? Мы похожи.)

Мэг собирает всех нас вокруг стола, и четыре оратора по очереди рассказывают истории перед другими. Ингрид, поначалу робкая, рассказывает самую трогательную и оживленную историю. Она преображается, рассказывая о том, как ухаживала за своей матерью, когда та умирала от рака груди, и затем о том, как ее сына запугивали в школе. Видно, что она все еще горюет по своей матери, но Ингрид каким-то образом умудряется быть смешной и в то же время выразительной.

«Как думаешь, а Барак Обама боится сцены?» – спрашиваю я Дэвида. «Лучше думать о том, что даже Бейонсе ее иногда боится», – слышу я в ответ.

Я люблю слушать истории других людей, видеть, как они под воздействием эмоций возвращаются к важному, определяющему моменту в своей жизни. Но что мне действительно нравится в рассказчиках, так это то, что они все кажутся испуганными. Это вроде как лучшая вещь на свете. Их коллективный страх успокаивает меня. Я не сумасшедшая. Я не одинока. Я такая же, как они. Мэг похожа на нашу мать-наседку, она полна энергии и постоянно уверяет нас: несмотря на страх сцены, все будет хорошо. Никто из нас ей не верит.

В эту ночь я не сплю.

Здесь жарко. Очень жарко. Я не могу ничего делать весь день, потому что мне сложно сконцентрироваться на чем-либо. Ближе к вечеру я наконец принимаю душ. Сэм гладит мою рубашку. Я одета точно так же, как Шэрон Хорган, когда я видела ее в Union Chapel на мероприятии «Живые письма»[28]28
  Letters Live – серия мероприятий, на которых артисты зачитывают выдающиеся письма. Так, актеры Бенедикт Камбербэтч, Оливия Колман и Шэрон Хорган читали юмористические письма «Кошки vs. Собаки» в марте 2019 года. Запись можно посмотреть на официальном YouTube-канале. – Прим. ред.


[Закрыть]: светло-голубая мужская рубашка на пуговицах, черные джинсы, серые ботинки, распущенные волосы, большие нефритовые серьги, чтобы отгонять злых духов.

Когда я прихожу, уже вижу очередь у двери. Зрители всегда были для меня «теоретическими», но теперь они реальны, выстроились в очередь, и некоторые из них смотрят на меня. Я стою снаружи, застыв от страха, когда дверь открывается и одна из продюсеров высовывает голову и жестом приглашает меня войти. Затем она напоминает мне о правилах поведения в The Moth: рассказы длятся 12 минут. Как только мы достигнем этой отметки, скрипач сыграет серию угрожающих нот, чтобы дать нам знать, что время кончилось. И наш рассказ определенно не может быть больше 15 минут.

Я слушаю ее вполуха. Я осторожно захожу в часовню, оглядывая все свободные места, и вижу, что другие рассказчики упражняются с микрофоном. Когда подходит моя очередь, я выскакиваю на сцену, изнемогая от адреналина. Я произношу несколько слов, и меня сбивает с толку то, как странно это звучит. Это озадачивает. Сейчас мне не нужны никакие задачи.

– Никто не расскажет тебе, что, когда люди заполнят зал и усядутся, эхо станет гораздо тише, – говорит мужчина, стоящий рядом со сценой. – Это не будет звучать так странно, когда ты на самом деле будешь рассказывать историю.

Еще один, последний рассказчик только что вернулся прямо с литературного фестиваля. Он представился Никешем, но я его плохо расслышала. Его полное имя – Никеш Шукла, и в то время я не знала, что он редактор сборника «Хороший иммигрант» и я читала две его книги. На данный момент я слишком рассеяна, чтобы засыпать его вопросами, так что для меня он просто еще один человек на поле боя.

Он одет в шорты и рубашку с ананасами.

– Похоже, ты не нервничаешь, – подозрительно замечаю я.

– Да, – отвечает он. – Как думаешь, почему я это надел? Чтобы все смотрели на ананасы, а не на меня.

Мы ждем в зеленой комнате, слоняясь без дела. Даз, австралийка, постоянно убегает и возвращается. Она еще более легкомысленна, чем я, и этот эффект усиливается длинным ниспадающим пальто, которое она носит вместо плаща. Я знаю, не спрашивая, что это ее доспехи на вечер.

Она врывается в комнату, садится за пианино и начинает стучать по клавишам.

– Это меня расслабляет! – говорит Даз, и мелодия пианино заглушает весь остальной шум в комнате. Эльфийского вида брюнетка, представившаяся нашим хронометристом, достает скрипку и начинает подыгрывать в такт музыке. Это сбивает с толку, вся эта громкая, беспорядочная музыка, как будто я в авангардном фильме, где главный герой теряет рассудок.

Тем временем Мэг и еще один продюсер громко разговаривают под музыку. Дэвид расхаживает взад-вперед в своем черном пиджаке. Я стою в углу и наблюдаю. Вся эта сцена заставляет меня чувствовать себя так, словно мой мозг перевернули набок и встряхнули.

Я выбегаю из комнаты и вперед по коридору, чтобы заглянуть за большой черный занавес. Свет тускнеет, солнце садится, и люди начинают занимать свои места.

В моем теле столько адреналина, что я могу взлететь. Полчаса до начала шоу.

– Где Джесс? – Я слышу, как Мэг зовет меня. Музыка резко обрывается. Был риск, что я сбегу.

И не зря, потому что стягиваю волосы в хвост и поправляю носки. Я в ботильонах на каблуке, но бегать в них умею. На самом деле я в них довольно быстрая: могу убежать и никогда не вернуться.

Я слышу голос позади себя, оборачиваюсь и вижу Дэвида.

Он умоляюще смотрит на меня.

– Не могла бы ты отвезти меня куда-нибудь… – начинает он.

Я озадаченно смотрю ему в глаза.

Начать новую жизнь? На море? На поиски Обамы?

Честное слово, о чем он?

– …Чтобы купить кофе со льдом? – спрашивает он. Я вздыхаю.

– Мне не хватает энергии, – говорит он. – Нужно подзарядиться, прежде чем я выйду на сцену.

Предлог, чтобы сбежать. Я веду его через коридоры Union Chapel, мимо продюсеров и съемочной группы, мимо людей, стоящих в очереди снаружи.

Там уже огромная очередь.

– Это папарацци! – восклицаю я, оцепенев от страха.

– Это не совсем папарацци, – отвечает Дэвид.

– Я знаю! – говорю я, отмахиваясь от него и глядя на толпу.

Они уже здесь. Они уже здесь. Люди уже здесь.

– Куда мы идем? – спрашивает он.

– Сейчас в Лондоне вечер воскресенья, а ты хочешь кофе со льдом, Дэвид, – говорю я. – Мы идем в Starbucks.

Когда мы переходим улицу, я не чувствую своего тела. И не могу о чем-либо думать. Дэвид что-то говорит, но я не в состоянии ответить ему. Что-то о том, что англичане не любят его, потому что он слишком болтлив и однажды засунул свою грязную зубочистку куда-то на продовольственном рынке.

– Угу, – говорю я.

Дэвид идет со своим кофе и продолжает болтать всю дорогу до Union Chapel. Я сажусь в первом ряду и жду, когда погаснет свет и все начнется.

Дэвид садится рядом со мной, потягивая кофе со льдом.

– Я становлюсь очень разговорчивым, когда нервничаю, – говорит он. Он начинает рассказывать историю исландской демократии и викингов.

Кажется, я начинаю понимать, почему британцы ненавидят Дэвида.

– Дэвид, я не могу сейчас разговаривать, – наконец говорю я.

– Ладно, – кивает он и отпивает свой кофе со льдом, бормоча себе под нос что-то про систему исландского правительства.

Осталось пять минут. Я бегу делать дыхательные упражнения, которые советовала мне Элис.

Так всегда. Сначала у тебя в запасе много времени, а потом времени НЕТ СОВСЕМ. ВРЕМЕНИ. НЕТ. СОВСЕМ.

Я быстро иду в туалет. Почему, боже, почему я должна делать это в туалете? «Шэрон Хорган пользовалась этой уборной, – говорю я себе. – И Дэмиен Райс». Выравниваю дыхание.

«Здесь была Лили Аллен. Эми Уайнхаус. Элтон Джон».

ПОДУМАЙ ОБО ВСЕХ НАРКОТИКАХ, КОТОРЫЕ БЫЛИ ЗДЕСЬ. Нет, мозг, СОСРЕДОТОЧЬСЯ.

Я возвращаюсь к дыхательным упражнениям. Наклоняюсь вперед, как учила меня Элис. Да. Так лучше.

Кто-то заходит в туалет. Я чувствую, как мое сердце бьется очень быстро. Я смотрю на стену и тихо рассказываю себе свою историю. Здесь только я и следы мочи Дэмиена Райса и Элтона Джона.

Я закрываю глаза и думаю о том, что сказала Элис: у меня должно быть желание рассказать эту историю. Я думаю о том, как я хочу поделиться своей историей с аудиторией. Это мой шанс впервые в жизни выступить на большой сцене, и мне пришлось зайти так далеко, чтобы попасть сюда.

Я выхожу из кабинки и смотрю на себя. Красная помада. Отглаженная рубашка. Я гляжу на свое отражение в зеркале и наклоняюсь вперед.

Есть только одна вещь, которая сейчас у меня на уме.

«Моя мамочка изумительна», – говорю я себе.

– Встречайте на сцене Джессику Пан!

Я не чувствую своих ног. Или лица.

Я прохожу через черный занавес и поднимаюсь по лестнице. Ведущий обнимает меня, я прохожу через сцену и настраиваю микрофон, стараясь не обращать внимания на то, что за мной наблюдают сотни людей. Мэг сидит прямо напротив меня, но я не смотрю на нее, потому что это сбивает меня с толку.

Все, что я вижу, – это прожектор, окруженный темнотой. Свет ослепляет.

Время пришло.

И я начинаю, без предисловий, сразу рассказываю историю, как принято на этих выступлениях.

– Я пошла выпить кофе и нашла этот значок…

– Где Джесс? – раздается из коридора. Ну да, я могла и сбежать. Даже на каблуках бегаю я отлично.

Я так хорошо знала эту историю. До малейшей подробности. А потом, в нужном месте, я слышу смех. Но я не могу им насладиться, потому что мне нужно сосредоточиться на истории, и часть моего мозга все еще: «ДА ТЫ ДЕЛАЕШЬ ЭТО НЕ ОБЛАЖАЙСЯ РАЗВЕ ЭТО НЕ БЕЗУМИЕ ЧТО МЫ ДЕЛАЕМ ЭТО ЭТО ТАК ВОЛНИТЕЛЬНО НЕ ОБЛАЖАЙСЯ НЕ ЗАИКАЙСЯ ПРОДОЛЖАЙ».

В соборе с яркими огнями и необъятной темнотой мне кажется, что я рассказываю Богу забавную историю, а он время от времени реагирует небесными аплодисментами.

Я умираю? Неужели это смерть? В соборе? Просто рассказывая смешную историю?

И наконец, наконец я чувствую, что приближается конец. Я говорю последнюю строчку: никакого заикания, никаких пробелов.

Прежде чем сойти со сцены, я хихикаю в микрофон, один раз, от чистого, колоссального облегчения.

Раздаются аплодисменты и шум. Я сбегаю со сцены и бросаюсь на скамейку в первом ряду.

Ингрид кладет мне руку на плечо и лучезарно улыбается. В темноте я расплываюсь в улыбке.

Никеш выходит на сцену. Я совершенно забываю о себе, когда он рассказывает историю о своей матери и том, как после ее смерти он чувствовал себя настолько потерянным, что решил научиться готовить ее фирменные блюда. Я мысленно переношусь на его кухню. Печаль в его рассказе охватывает меня, и я чувствую, как слезы наворачиваются на глаза. Я слышу, что Ингрид плачет рядом со мной.

Я люблю их обоих. Я их совсем не знаю, но люблю. Два дня назад они казались мне незнакомцами, но теперь чувство такое, будто мы разделили настолько интимные моменты, что вступили на территорию глубоких разговоров с самого первого дня.

Не успеваю я опомниться, как шоу заканчивается.

Я выжила.

В тот вечер я допоздна гуляла с другими рассказчиками. Мы были в бою, и мы празднуем победу. Сэм поздравляет меня, ошеломленный и пораженный тем, что я справилась с этим. Он идет домой спать, а я остаюсь до закрытия бара. Утром Мэг улетает обратно в Швецию. Дэвид летит в Вашингтон. Никеш уже сел на поезд до Бристоля. Ингрид на автобусе возвращается в Масуэлл-Хилл. Мы обнимаемся и целуемся в щеку на прощание. Я не могу поверить, что мы только что встретились, учитывая, как они мне близки сегодня вечером.

Я иду домой темной теплой ночью.

Когда вы так долго верите во что-то о себе, но затем бросаете этому вызов, все кажется другим. Я хочу танцевать. Мне хочется бежать. Стучать во все двери и кричать: «Я НАСТОЯЩИЙ КРОЛИК! Я НАСТОЯЩИЙ!» – потому что я схожу с ума от облегчения и счастья. Я сделала то, что казалось для меня невозможным.

Когда я прихожу домой, долго не могу уснуть. Мое тело гудит от возбуждения после такого риска и от радости, что все получилось. Я начала свой рассказ на сцене быстро и испуганно, но по мере продвижения моя уверенность в себе росла. Я расколола скорлупу этого страха.

Я боялась выступать перед другими, но, выступая перед Элис, постепенно избавилась от этого страха. Если бы я прыгнула на сцену, не рассказывая перед этим историю кому-то еще, я уверена, мой мозг снова отключился бы, а я начала плакать.

Упражняясь перед другими (Элис, Мэг и другими рассказчиками), чувствуя на себе их взгляды, я значительно уменьшала свой страх. Вместо того чтобы бояться, я начала верить, что со всем справлюсь.

На прощание я хихикаю в микрофон – от колоссального облегчения. Звучат аплодисменты.

Моя торжественная клятва держаться подальше от сцены была нарушена, и я была в приподнятом настроении. Несколько недель страх и тревога доминировали в моей жизни, а легкое напряжение – в течение предыдущих 32 лет, с жизни в Китае. Но в тот вечер, щурясь от яркого света и чувствуя, как колотится мое сердце, я стояла на сцене и выступала перед публикой. Я освободилась от оков страха и перешла на другую сторону.

Я не знала, как долго это продлится, но примерно 12 минут я была полностью свободна.

Проблемы с сердцем: интерлюдия из реальной жизни

Когда вторая фаза закончилась, я почувствовала, что готова к большему. Вот только я забыла горькую истину старой еврейской пословицы: хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах.

Я обязалась в течение года выталкивать себя далеко за пределы своей зоны комфорта, но установила свои собственные условия, поэтому еще было некоторое подобие безопасности. Конечно, в реальной жизни все это неважно. Реальная жизнь не имеет никакого отношения ни к вашим спискам, ни к вашим планам, ни к вашим возвышенным мечтам.

Всего несколько дней спустя, все еще пребывая в восторге от своего выступления, я получаю сообщение в полночь, когда уже готова лечь спать.

Это мой отец:

– Мы можем поговорить?

В полночь раздается сигнал о новом сообщении. «Нам нужно поговорить», – пишет отец.

Что-то не так. Он звонит и говорит, что в последнее время у него участилась пальпитация сердца[29]29
  Нерегулярное сердцебиение, которое ощущается так, будто сердце пропускает удар или делает лишний. – Прим. ред.


[Закрыть]. Ему сделали снимок и обнаружили опухоль. На сердце. А это очень плохое место для опухоли.

Я знала о пальпитации, но это никогда не казалось реальной причиной для беспокойства.

Ему будут делать операцию на открытом сердце в Лос-Анджелесе, потому что это экспериментальная операция, которую не делают в нашем городе в Техасе. Место появилось в последнюю минуту: операцию ему сделают через три дня.

У моего папы. У него операция на открытом сердце. Через три дня.

Все мысли о разговорах с незнакомцами, экстравертах, изменении моей маленькой и одинокой жизни вылетают у меня из головы.

Я не готова к такому. Никто не готов.

Я заказываю билет до Лос-Анджелеса на следующий день. Я не знаю, когда вернусь. Я не знаю, выздоровеет ли мой отец. Я ничего не знаю и не могу думать о том, что может случиться. Я просто знаю, что мне нужно как можно скорее пересечь полмира.

Я люблю своих родителей. Правда. Не будем слишком увлекаться Филипом Ларкином, мы все немного испорчены нашими родителями[30]30
  Оригинал фразы: «But not to go too Philip Larkin, we're all a little fucked up by our parents after all». Известная поэма «This Be The Verse» британского поэта Филипа Ларкина начинается аналогично: «They fuck you up, your mum and dad». Отношения с родителями сильно сказались на творчестве Ларкина, и эта поэма как раз о том, как каждое поколение в семье оказывает влияние на следующее. – Прим. ред.


[Закрыть]. Иногда я задаюсь вопросом, зависит ли моя зинтроверсия от экстраверсии моих родителей. Они могут разговаривать с кем угодно: с пассажирами их рейса, официантами, людьми в очереди, проходящими мимо почтальонами, незнакомцами, которые едят за соседним столиком. У меня из головы до сих пор не выходит их последний визит в Лондон и разговор моего отца с нашим водителем Uber:

Отец. Откуда вы родом? Восточная Европа? Россия?

Водитель. Я грузин.

Длинная пауза.

Отец. Сталин был из Грузии…

Мой отец – самый непредсказуемый из всех людей: я видела, как он падал на пол в вестибюлях отелей, показывая швейцарам, как правильно отжиматься, спрашивал польскую официантку, сильно ли она скучает по своей семье и сожалеет ли о переезде в Лондон, и обсуждал статистику обрезаний в США и Великобритании на моем свадебном завтраке. С моими новыми британскими родственниками. С которыми он познакомился накануне вечером.

– Твой папа может говорить с кем угодно, – любит повторять мама.

Да, хорошо, но должен ли он?

Перед операцией у нас есть один «обычный» день, чтобы провести его вместе. Всякий раз, как я приезжаю в Лос-Анджелес, я останавливаюсь у бабушки и дедушки, которым сейчас по 90 лет. Вечером накануне папиной операции мы все вместе идем в наш любимый китайский ресторан Hop Li. Мы едим хрустящую гонконгскую лапшу, баклажаны с чесноком и омлет фу-янг. Бабушка и дедушка пытаются заставить моих родителей есть яичный суп, а те отказываются, как и всегда. Все кажется таким нормальным – даже слишком нормальным. Но этот вечер омрачен грядущим.

Когда подают печенье с предсказаниями, мама не берет ни одного. Она отворачивается от них. Я знаю, она боится, вдруг ей не повезет, и не может рисковать, когда речь заходит о завтрашнем дне. Я тоже не беру. Вместо этого мы едим нарезанные апельсины.

Перед сном, прежде чем мы с папой снова и снова желаем друг другу спокойной ночи, он делает 20 отжиманий на полу, чтобы доказать мне, что он сильный. Даже не думай, не думай, не думай, что это последний раз, когда он это делает. Он в приподнятом настроении: он боялся операции, но теперь намерен просто разделаться с ней.

Он берет кухонные щипцы, чтобы изобразить операцию. Он постоянно называет опухоль на своем сердце трюфелем. В видео с УЗИ опухоль пульсирует взад и вперед, когда кровь проходит через его сердце. Это выглядит так безобидно, будто это всего лишь маленький гриб, шатающийся в его кровеносной системе.

– Мы войдем, достанем трюфель, и все, – говорит он с излишним удовольствием. – Все просто.

За исключением того, что он пропустил ту часть, где хирурги усыпляют его, подключают к аппарату, делают разрез прямо над сердцем, чтобы добраться до трюфеля, зашивают его обратно и запускают сердце заново. Он опускает ту часть, где они собирают его тело воедино.

Я не так уж много времени проводила в больницах. Большая часть моих ожиданий основана на нескольких эпизодах сериала «Девочки Гилмор», единственного телешоу, которое мои родители и я смотрели вместе. В нем идеально сочетается количество смешных и сексуальных (их почти нет) сцен, а потому сериал отлично подходит для семейного просмотра.

В шоу у Ричарда, дедушки, были проблемы с сердцем, а позже и сердечный приступ. Во время этих сцен Лорелай и ее дочь Рори постоянно расхаживают по белым больничным коридорам в поисках кофе и нездоровой пищи, утешая друг друга. Там всегда есть торговые автоматы и нервные медсестры, добрые врачи и бесконечные чашки отвратительного кофе в бумажных стаканчиках. Неужели мир действительно такой?

Однажды, когда мы смотрели одну из серий, папа сказал нам с мамой:

– Разве вы двое не хотите быть такими же, как Лорелай и Рори? Как лучшие подружки?

Это был неловкий момент, потому что наши отношения были совсем не такими, как у них. Рори было 16, а Лорелай – 32. Когда мне было 16, маме исполнился 51 год. Мы часто ссорились, пока я росла. Мы не встречались каждый день в закусочной, чтобы выпить кофе после школы. Разумеется, я не рассказывала ей о своем первом поцелуе или о той ночи, когда потеряла девственность. У нас просто были не такие отношения.

Мы очень отличаемся друг от друга. В детстве я молча сидела рядом с ней, а она болтала с незнакомыми людьми по нескольку раз в день. Мы любили друг друга, но были настолько разными, что просто не могли быть лучшими подругами.

В день операции мы с родителями просыпаемся в 5 утра, чтобы начать собираться в больницу. Нам сказали, что, несмотря на раннее прибытие, мы все равно будем ждать несколько часов до процедуры из-за разных задержек.

Когда мы паркуемся, на улице еще темно. Папа снимает часы и протягивает их мне. Я надеваю их, защелкнув серебряные зажимы. Они довольно тяжелые и давят мне на запястье. Мы проходим в больницу, и он регистрируется.

Мы с мамой сидим рядом с ним, пока работник больницы заставляет его подписать еще несколько бланков. Затем мужчина говорит:

– Хорошо, я сейчас отведу вас наверх, вы переоденетесь в больничный халат, и вам поставят капельницу.

Мы с мамой поднимаемся.

Мужчина говорит:

– Только один посетитель может пойти.

Вот и все. Вот и настал момент.

Я думала, что у нас есть еще несколько минут побыть вместе, но меня вдруг осенило, что это может быть последний раз, когда я вижу своего отца живым.

Я начинаю плакать, крепко обнимаю папу и говорю, что люблю его. Я не знаю, что еще говорят в такие моменты, но вспоминаю его слова, когда у меня было воспаление легких в четыре года.

– Я знаю, что ты сильный, – говорю я ему и обнимаю еще раз.

Оставшись одна в приемной, я сажусь как можно дальше от всех остальных и начинаю тихо плакать. У меня нет салфеток, чтобы вытирать слезы, поэтому я использую свою рубашку. В этот же момент я понимаю, что у меня начались месячные. Я наполовину смеюсь, наполовину плачу, когда ко мне подходит женщина.

– Они хотят, чтобы вы поднялись наверх, – говорит она.

Прошло всего пять минут. Я смотрю на нее в замешательстве, но женщина показывает мне дорогу и дает пропуск посетителя; я лечу к лифтам и поднимаюсь на переполненный этаж больницы. Я бегу по коридору в поисках нужной палаты.

И тут я слышу его.

Голос мамы, громкий и ясный.

– Мам? – осторожно окликаю я.

Она кричит в ответ:

– Мы здесь! – и отдергивает занавеску. Мой папа, теперь уже в халате и с капельницей, сидит на кровати, и я бегу к нему, чтобы снова обнять, просто потому что есть такая возможность. Меня даже не беспокоит, почему мне вдруг разрешили подняться сюда или сколько времени у меня есть, прежде чем мне нужно будет купить тампоны.

Время вышло. С отцом может пойти только один посетитель.

Приходят врачи и медсестры – анестезиолог, ассистент кардиохирурга, еще один анестезиолог, а затем еще одна медсестра, – и быстро говорят сложными словами о происходящем. Они рассказывают обо всех лекарствах, которые ему дадут, о том, как будут останавливать сердце и разрезать его стенки, прежде чем запустить снова. От страха у меня кружится голова.

Через 20 минут отцу пора в операционную. Я начинаю паниковать. Я чувствую, что мне нужен козырь, чтобы заставить его вернуться к нам, чтобы убедить, что его сердце обязательно снова заработает. Взяточничество всегда было популярно в нашей семье.

– С меня внук к 2020 году, если ты выберешься отсюда, идет? – выпаливаю я ему прямо перед тем, как его уводят.

Его глаза загораются:

– Могу я получить это обещание в письменном виде?

У этого человека уже есть пять внуков, но он намерен обзавестись полной футбольной командой.

Теперь действительно пришло время. Медсестры и врачи выкатывают его койку и везут по коридору. Он исчезает из поля зрения.

Мы с мамой идем к лифту и заходим внутрь.

– Давай позавтракаем, – предлагает она. – Я проголодалась.

Странно, что повседневная жизнь протекает в тени самых драматичных моментов.

Мы идем через вестибюль в столовую.

– Как ты договорилась о том, чтобы меня пустили наверх? – спрашиваю я. – Они же сказали, что могут пустить только одного посетителя.

– В прошлый раз, когда мы были здесь для анализов, общались с очень милым медбратом из Уганды. Мы много болтали о его семье. И сегодня он подошел ко мне и сказал: «Я узнаю эту улыбку где угодно». Я рассказала ему, что мне очень страшно и ты совсем одна в приемной, а потому нам очень нужно быть вместе прямо сейчас. Он улыбнулся и сказал: «Я попробую что-нибудь сделать».

Я тронута этим и немного потрясена, потому что моя мама только что сотворила гребаное чудо при помощи своей болтливости.

Поделившись своим желанием с медбратом, с которым она подружилась несколько недель назад, моя мать сумела во всем этом хаосе научить меня экстраверсии.

Мы встаем в очередь в столовой, а затем садимся друг напротив друга за стол в огромном обеденном зале. Мы обе выбрали слойки с вишней и крепкий кофе. Часы папы все еще давят мне на руку, и я пытаюсь не обращать на них внимания, чтобы сосредоточиться на выпечке. Вишневая слойка на вкус лучше, чем, я думала, она будет при таких обстоятельствах. Мама делает глоток кофе, ее руки обхватывают бумажный стаканчик, локти на столе, и она оглядывает всех врачей и медсестер в столовой.

– Как думаешь, они все занимались сексом в подсобке наверху? – спрашивает она.

– Что?

– Ну, знаешь, как в сериале «Анатомия страсти». В этом шоу нет ни одной подсобки, где бы врачи и медсестры не занимались важными делами. Должно быть, это затрудняет работу здешних уборщиков, – говорит она.