Текст книги "Книга теней"

Но прежде чем я смогла ответить, Теоточчи обернулась, распахнула входную дверь и подала сигнал – то ли свистнула, то ли взмахнула рукой – и…

И мимо меня прошествовала гуськом вереница самых странных, каких только можно себе вообразить, женщин. Одни носили богатые украшения, другие были одеты в лохмотья и дурно пахли. Одну из них, как мне показалось, я узнала. Я услышала, как говорят на нескольких языках. Ни одна, ни единая из них не сказала мне ни слова приветствия. Некоторые отметили мою одежду ухмылками и удивленно поднятыми бровями. Они прошли через вестибюль, через столовую (ни одна, казалось, не обратила внимания на прекрасно сервированный стол) в большую гостиную и, наконец, через двойные двери – в сад.

Все еще стоя, ошарашенная, у входа, я услышала, как хлопнули стеклянные двери. Тишина, внезапная абсолютная тишина поразила меня, как удар. Я прошла в гостиную и увидела всю компанию собравшейся в саду. Они образовали просторный круг с Теоточчи в центре и стояли, взявшись за руки. Теоточчи говорила, я не слышала что, но видела, что говорит именно она. Через толстое стекло я наблюдала, как круг внезапно распался и ведьмы разлетелись, будто дробинки, по залитому лунным светом саду.

Никогда раньше я не чувствовала себя такой одинокой, потому что никогда до этого так сильно не надеялась, что придет конец моему одиночеству.

Помню, что испытывала благодарность к этому одетому в лохмотья сборищу за то, что они явились в мой дом под покровом темноты и их не было видно с улицы, во всяком случае, я на это надеялась: ведь если мне не суждено жить среди них (а я уже знала, что это так), я, по крайней мере, смогу вернуться незапятнанной в приличное общество.

Признаюсь, что всерьез подумывала о том, чтобы уйти из собственного дома. Но вместо этого прошла мимо своего прекрасно сервированного стола (вид лавровых венков, привязанных белыми ленточками к спинкам стульев, вызвал у меня горестные чувства) в сад.

Сад занимал обширное пространство между двумя моими домами. Там произрастали бесчисленные растения, цветущие кустарники и деревья, по границам участка были высажены кусты самшита. Я занималась только розами, в остальном полагаясь на своих садовников.

Выйдя на дорожку, вымощенную плитняком, я не увидела никого, кроме Теоточчи. Она сидела как раз передо мной на каменной скамейке. А где же остальные?

– О, – сказала Теоточчи с извиняющимися нотками в голосе, – они здесь осматриваются.

Она подвинулась на край скамейки. Подойдя к ней, я заметила движение в глубине сада и с трудом удержалась от возмущенного восклицания. Одиннадцать женщин, неважно, ведьмы они или нет, бесцельно бродящие по моему саду? Мне это совсем не понравилось.

– Есть вещи, которые тебе понадобятся, – сказала Теоточчи, когда я села рядом с ней, – понадобятся, чтобы заниматься нашим ремеслом. Они просто смотрят, что у тебя уже есть, а что еще нужно. – Одна из ведьм позволила себе зажечь светильники, стоявшие на уровне пояса на подставках из кованого железа и покрытые стеклянными колпаками. Дорожки теперь были освещены, и я увидела, как по ним крадутся еще несколько моих «гостей», некоторые на четвереньках. Я встала, кипя от негодования. Ну, это уже слишком! – Полно, полно, – сказала Теоточчи, поглаживая холодную поверхность камня. – Сядь.

Я тяжело опустилась на скамью, словно в легких совсем не осталось воздуха, ощущая, как давит в шее и плечах. Сидеть прямо было невозможно. Руки лежали на коленях ладонями вверх. Я чувствовала себя сухой и безжизненной, как дерево, пережившее пожар. Казалось, я развалюсь на части, если меня тронут. Развалюсь или разрыдаюсь.

– Наверно, я ввела тебя в заблуждение относительно цели этого вечера?

Я посмотрела на Теоточчи и внезапно выпалила:

– Но в твоей книге ничего не говорится о шабаше. Я не знала, что делать, чего ожидать. Я думала…

– Знаю, знаю, дорогая. – Она положила мою голову к себе на плечо. – В книгах не может быть написано обо всем.

Она встала. Ее черные одежды слились с тенями, лунный свет упал на ее лицо, шею и руки, отчего они стали белее снега. Как всегда красивая, она, казалось, плыла в водоеме глубокой ночи.

– Это моя вина, – сказала она. – Я должна была…

– Нет, – прервала я ее. – Что сделано, то сделано. Пусть все будет так, как есть.

– Но на тебя обрушилось столько хлопот! – Она кивнула в сторону дома. – Зная твою склонность к излишествам , мне следовало…

– Arrete[82]82
  Здесь: прекрати (фр. ).


[Закрыть], – сказала я. Мы рассмеялись, я поднялась со скамьи и встала рядом с ней. Вокруг нас копошились сестры. – Довольно упреков.

И тут в наш разговор вмешалась необычайно высокая сестра, высунувшая голову из-за куста. Переведя дыхание, она скептически заявила:

– Но здесь нигде нет ни веточки рябины. Ни единого кустика!

Промолвив это, она вновь нырнула в заросли. Я рассмеялась. Теоточчи пожурила меня, но я просто не могла сдержаться.

– Хоть плачь, хоть смейся, – заметила я, добавив: – Скажи, та в черном, что приехала с тобой и Нико… Мне кажется, что я ее где-то уже видела. Возможно…

Я замолкла на полуслове, потому что меня отвлекла та же долговязая ведьма: она быстро приближалась к нам по дорожке. В бледно-желтом платье, на две головы выше меня, с развевающимися за спиной длинными волосами, она очень напоминала жирафа, скачущего по африканской степи. Ее взгляд был устремлен на меня. Когда уже казалось, что она вот-вот через меня перепрыгнет, она внезапно остановилась и, приблизив свое лицо к моему, спросила:

– Не правда ли, дорогая, у тебя есть одна-две рябины?

Я ответила, что рябин у меня нет, но, если понадобится, я могла бы посадить пару таких деревьев.

– Понадобится, дорогая! Обязательно понадобится! – Ведьма посмотрела на меня сверху вниз. Ее глаза разделял такой большой и искривленный нос, что казалось, она могла видеть меня одновременно только одним глазом; и действительно, она наклоняла голову во все стороны, разглядывая меня. Отступив наконец назад, чтобы лучше оценить мой наряд, она повернулась к Теоточчи и спросила: – Чего это она так вырядилась? Разве шабаш – ип bal masque[83]83
  Костюмированный бал (фр. ).


[Закрыть]?

Теоточчи не ответила, но зато представила ее мне:

– Себастьяна, это Клеофида из Камбре.

Ни я, ни высокая ведьма не проронили ни слова. Мы стояли, уставившись друг на друга, напрягшись, словно кошки, повстречавшиеся на улице. Когда она наконец протянула мне руку (ничем не украшенные пальцы, похожие на ветки, покрытые красным лаком ногти, заостренные на концах), она показалась мне невероятно длинной. В руке ведьмы не было теплоты: когда я взяла ее, мне почудилось, что я пожимаю голую кость. Разжав свой рот, который до этого был плотно закрыт, как кошелек скряги, она произнесла без всякого выражения:

– Очень приятно. – И добавила: – Никогда не встречала ведьмы, у которой не было бы одной-двух рябин.

Теоточчи немного поддразнила Клеофиду, громко спросив, не слишком ли та любит рябину, чрезмерно доверяясь ее силе. Она вытянула руку и дотронулась пальцем до длинного ожерелья, свитого из рябиновых ягод цвета темного вина, висящего на шее Клеофиды.

– Вовсе нет, – хмыкнула Клеофида, нежно прикасаясь к ягодам, словно это были розы, а не рябина. – Эти рябиновые ягоды мне хорошо послужили. – Затем повернулась к моей мистической сестре и спросила, положив свободную руку на свое костлявое бедро: – Не хочешь ли ты сказать, что этой ведьме не нужна рябина?

– Я вовсе не это имела в виду, дорогая Клеофида, – ответила Теоточчи.

– Ты меня успокоила.

Она замолчала, и я ожидала, что ведьма сейчас повернется и уйдет своей легкой походкой в сад. Вместо этого она, к моему удивлению, сняла одну нитку ягод и подняла вверх. Инстинктивно я немного подалась вперед, Клеофида приблизилась, и я почувствовала нитку рябины на своих плечах. И все же мне не понравилась эта ведьма: ее поучающая манера говорить вряд ли могла помочь ей завоевать мое расположение.

Она рассказала, что в течение многих веков верующие всей Европы вешали кресты из рябиновых веток на двери домов, конюшен, хлевов и свинарников, чтобы отводить чары ведьм.

– Пользы от этого было мало, – сказала Клеофида, – но все же некоторые кресты имели силу: они были сделаны из веток дерева, которого никогда не видел тот, кто их изготавливал. Такой крест был, возможно, один на тысячу.

Хотела бы я знать, что она понимала под этим «имели силу»? Умирала ли ведьма, переступившая порог дома, украшенного таким крестом, корчась в ужасных судорогах? Я не спросила, потому что внимание мое все время отвлекали другие сестры, рыскающие в саду; некоторые из них куда-то несли вырванные из земли корни растений. Повсюду слышался треск ломающихся веток. Я даже различала щелканье ножниц. И я замерзла: ночь была звездная, ясная, бодрящая, а на мне был только афинский костюм (лавровый венок я засунула подальше в кусты, когда никто этого не видел).

– Извините, – сказала я, прервав Клеофиду, – мне нужно пройти внутрь, чтобы посмотреть…

Но я не успела сделать и шагу к дому, как эта Клеофида прыгнула на меня, крепко вцепилась в мое плечо – чересчур крепко – и с шипением произнесла:

– Иди, если хочешь, сестра. Но запомни: посади рябину только по одной и единственной причине – чтобы держать не обретших покоя мертвых на расстоянии.

Она резко сняла руку с моего плеча. Казалось, она была способна ударить меня. Я вновь направилась к дому, жалко лепеча:

– …Мои соусы… они подгорят… и я… – но замолчала, когда Клеофида заговорила вновь:

– Будешь искать рябину, чтобы вырыть ее и посадить, – загляни в церковный двор, там всегда бывает рябина. – Она теперь подошла ко мне близко, еще ближе, пока я не почувствовала жар ее дыхания, и добавила шепотом: – Она растет рядом с тисом: умные люди знают, что их нужно сажать рядом. – Сказав это, она выпрямилась и широко улыбнулась. Ее манера вести себя внезапно необъяснимо изменилась. Дотронувшись пальцем до нитки ягод, висевшей теперь у меня на шее, она добавила: – И к тому же рябина красива! – Затем развернулась в вихре желтого шелка, издала переливчатый смешок и ускакала прочь.

Мне и раньше было зябко, теперь я совсем закоченела. Я стояла дрожа (Клеофида меня испугала), размышляя, как бы улизнуть из сада, прежде чем еще одна сестра захочет меня «поприветствовать»… Но не смогла этого сделать.

Следующую ведьму звали Зели. Приземистая и толстая, она была одета во все черное и подлетела ко мне по дорожке, как каменная глыба, катящаяся через мой сад. Когда же Зели заговорила, ее слова сопровождались свистом: у нее было немного зубов, а оставшиеся… как бы это сказать… располагались крайне неудачно – между двух верхних зубов была щербинка, через которую проскальзывал ее язык, когда она говорила. А тараторила она быстро, и из-за этого свиста было трудно понять что, но, кажется, с южным выговором. Язык был вполне понятный, но явно южнофранцузский диалект, ритмичный, прыгающий. Я говорю об этой ведьме без всякого пренебрежения: она, по сути дела, первой из сестер проявила какие-то признаки благовоспитанности. Зели привезла подарок, который вручила мне с такими примерно словами:

– Сестра, я счастлива, я рада / орех увидеть – украшенье сада! – Она нашла это забавным: – Не правда ли, звучит как заклинание? – И безудержно расхохоталась с хрипом и свистом, ее грудь в черном одеянии вздымалась от смеха.

Я сказала, что да, у меня в саду, кажется, есть несколько ореховых деревьев.

– Ореховое дерево – это хорошо, – сказала она.

Я ответила, что да, я тоже так считаю.

И тогда Зели извлекла из складок своего платья ореховую трость, изящную, с искусной резьбой. Ее лицо стало серьезным – мгновением раньше казалось, что те же самые черты заплыли жиром.

– Это кадуцей, – сказала она, вручая мне трость, – вроде того, что Аполлон подарил Меркурию, символ просвещенного духа.

Просвещенного? Уж этого про меня никак нельзя было сказать. Тем не менее я взяла у нее трость, оказавшуюся непостижимо легкой. Резьба создавала впечатление, будто это две трости, сплетенные вместе; по всей ее длине ползла змея, поэтому казалось… как бы точнее выразиться… что она живая , и я едва не выпустила ее из рук. Однако сумела удержать, в то время как Зели рассказывала мне, что Плиний использовал жезл из орехового дерева для прорицаний. Такой же посох был и у Моисея (Адам взял его из Эдема), именно с помощью этого жезла Моисей и Аарон наслали чуму на Египет.

– Как видишь, – заметила Зели, – это весьма могущественное орудие, если оно в правильных руках.

– Мои руки можно назвать правильными? – спросила я.

– Пока нет, моя милая, – просвистела она, – пока нет. – И с хихиканьем удалилась.

Некоторое время это еще продолжалось и дальше. Сестры появлялись из тени и показывали мне то, что обнаружили в моем саду, или говорили, что там отсутствует.

Ореховое дерево у меня было. Но помимо рябины мне, по всей видимости, следовало посадить также ясень, осину, бузину, остролист, дуб, боярышник и лавр. Боярышник – чтобы защитить мой дом от молнии, остролист – чтобы использовать при ворожбе, бузину – для амулетов и чтобы делать вино из ее ягод, осину – чтобы класть поверх могил с «не нашедшими успокоения» мертвецами. И так далее.

Должна признать: я мало понимала из того, что мне говорили, когда мимо проходила вереница самых странных, каких только можно себе представить, гостей. Наконец, насквозь продрогнув, будучи не в состоянии находиться в саду ни мгновением дольше, я сказала очередной ведьме:

– Все эти разговоры о деревьях, кустах и ягодах, конечно, хороши, но их следует продолжить в доме, у огня.

И ушла. Довольно неучтиво, наверно, было оставлять свою soror mystica и других сестер в тени сада. Но ни одна из них толком не представилась, большинство явилось без подарков, а испытанного мной волнения не заметил никто, кроме Теоточчи… Ну и черт с ними, думала я. Пусть себе ползают по саду до самого рассвета. Я действительно их проклинала, всю эту шайку сук, порождение ада!

Мои соусы давным-давно свернулись или сгорели, я села у камина, вороша угли в надежде оживить угасающий огонь.

Ведьмы одна за другой входили в дом с Теоточчи во главе процессии.

Она подошла к очагу.

– Соберись с силами, – прошептала она, – возьми себя в руки, дорогая. Сестры приехали сюда ради тебя, подвергая себя большому риску… Такие сборища очень опасны.

Ее ладонь лежала на моем плече, и я накрыла ее своей ладонью. Я хотела сказать так много: о том, что думала, будто к концу этой ночи ход моей жизни будет определен, мое место в мире обретено. Что я узнаю, что значит быть той, кто я есть, и кто я на самом деле… Вместо этого я стояла, нелепо вопрошая присутствующих:

– Мы будем кушать?

Но Теоточчи велела мне сесть.

– Обо всем уже позаботились, – сказала она.

Чувствуя, что меня мутит, я обернулась и увидела, как несколько сестер разрушают столь тщательно выстроенные мною декорации. Складывают ширмы, пробуют пирожные, швыряя их, недоеденными, обратно на блюдо, пьют вино большими глотками, словно это вода. Две одинаковые вазы эпохи Мин разбились на мелкие кусочки, после того как к подставке, на которой они стояли, прислонилась широкозадая ведьма. Она даже не извинилась – лишь отбросила в сторону зеленоватые, цвета морской воды, черепки своей обутой в сандалию ногой. «Бисер перед свиньями», – шепнула Теоточчи, улыбаясь. Другие ведьмы скатали мои коврики, сдвинули мебель в гостиной к стене, расставили тринадцать стульев в круг у камина. Одна из сестер принялась бросать в огонь лавровые венки – «чтобы наполнить ароматом воздух», – а белую ленту, которой я привязывала венки к стульям, засунула в карман своей хламиды.

Пусть все будет как будет, думала я. По крайней мере, ночь обретала определенные формы, шабаш вот-вот должен был начаться, а чем раньше он начнется, тем раньше и кончится.

Мы расселись на стульях, и Теоточчи объяснила мне мои обязанности как устроителя: я должна была слушать, учиться и по возможности записывать все, что происходит.

ГЛАВА 25Греческий ужин. Часть II

Выписка из «Отчета об Эсбате (Шабаше )1788 года, включенного в Фармакопею ведьм, с приложением Руководства по надлежащему и правильному употреблению заклинаний».

Сестры образовали круг. Я сижу рядом с очагом, наслаждаюсь его теплом и веду записи при свете горящего в нем огня, потому что в зале темно. Сижу, как мне было велено, а велели мне сидеть тихо, не выпускать из рук данную мне «Книгу», слушать, записывать и, как довольно загадочно сказала мне Теоточчи, «набираться знаний, чтобы не погибнуть». Вот в центр круга вышла очень высокая ведьма и начала говорить. (То не Клеофида, которую я прежде видела в саду, а другая, более стройная и не столь высокая.) У нее коротко остриженные волосы с проседью. Глаза светло-голубые. Она улыбается мне теплой, приветливой улыбкой, слегка приоткрывающей очаровательно неровные передние зубы. Она кажется мне красивой; немного заурядной, но красивой. Серое, цвета булыжника, платье хорошо сидит на ее фигуре. Из-под платья виднеются элегантные черные мужские брюки-кюлоты. Она босая, ее сандалии – тонкая подошва и обвивающие ногу ленточки, нечто эфемерное в древнеримском стиле – дремлют под ее стулом, свернувшись клубком, как змеи. «Меня зовут Германсия», – произносит она с великолепным парижским выговором. И объявляет, что собирается рассказать о шести великих празднествах календаря ведьм. «Одно из которых, – добавляет она, – мы как раз отмечаем сегодня. Хэллоуин, канун Дня Всех Святых».

И далее она приводит следующие даты: Введение, иначе называемое Днем Возжигания Свечи – второе февраля; Канун Майского дня, известный также как Вальпургиева ночь, – тридцатое апреля; ночь накануне Ивана Купалы, она же Иванова, – двадцать третье июня; Ламмас, или Праздник Урожая, – первое августа; Хэллоуин; и, наконец, двадцать первое декабря, Фомин день. Она рассказывает понемногу о каждом празднике, но речь ее для меня слишком быстра… Не успеваю писать, не справляюсь, как о том свидетельствует сей протокол с его незапротоколированными словами Германсии.

…Сопутствует… Ах да, теперь она говорит о Введении: «… этот праздник посвящен очистительному обряду, который свершен был над Пресвятой Девой Марией в Иерусалимском Храме, во время которого она зажгла свечу в знак того, что станет „Матерью Света“».

…Шепот, еле сдерживаемый шепоток. Похоже, при этих словах Германсии другая ведьма – ее имя София – плюнула на пол. (Паркетный пол в моей зале!) С презрением София произносит: «Ах! Все эти разговоры о Деве и ее выводке!» (Выводок? Похоже, она имеет в виду не только Христа, но и всех христиан?) Вот она встает, эта София. (Германсия остается в центре круга.) Ее платье… отрепья! Засаленные черные лохмотья, вот во что она одета. Мятые, все в пятнах. В своем ли она уме? Похоже, нет. Как странно, что сестры дают ей слово вне очереди.

«Расскажи ей, – велит София, указывая на меня, но обращаясь к Германсии, – расскажи ей о настоящем Дне Возжигания Свечи, как вы его называете, о тех временах, когда не было никакой вашей Девы». «Свечи», «Девы» – София выкрикивает эти слова словно змея, плюющаяся ядом. (И ее выговор… Затрудняюсь сказать, откуда она родом.) «Задолго до Христа, – продолжает она, – и задолго до того, как болтовня о его пречистой родительнице заполонила Европу, настоящие ведьмы отмечали приход февраля грандиозным Праздником Огня, призывая богиню весны отогнать тьму и согреть землю. Вот истинный смысл зимнего действа!»

Теоточчи напоминает ведьмам о той задаче, ради которой они явились ко мне. Она не в том, чтобы склонить меня к той или иной вере, а в том, чтобы дать мне полезные знания, которыми я смогу воспользоваться, чтобы суметь выжить в этом мире, ведь он не очень-то ласково обходится с ведьмами. Ее прерывают. Одна из ведьм встает и принимается рассказывать о лучшем способе отвести заклятие: надо написать имя наводящей порчу ведьмы на матерчатой кукле, набитой крапивой, – это хорошо действует; а то можно просто разбросать крапиву по комнате, где спит человек, против которого направлены чьи-то чары.

Теперь Теоточчи призывает соблюдать очередность. Она полагает, лучше всего продолжать по кругу. Пускай каждая ведьма встанет и, как заведено, поделится чем пожелает. Теоточчи надеется, это позволит избежать пустых препирательств и поможет сберечь время. «И не забывайте, – напоминает она, – что сегодня Хэллоуин». (Что она имеет в виду? Лучше об этом не думать.)

Так что теперь должна говорить ведьма, сидящая справа от Теоточчи, и далее против часовой стрелки, как принято среди ведьм. Она встает и нараспев повествует о том, что узнала из древнего египетского папируса. «Дабы склонить женщину к любовным утехам, слепите из воска ее фигурку, проткните тридцатью иглами и положите на закате на могилу какого-нибудь человека, о коем знаете, что он умер в молодости или насильственной смертью». Безотказный способ, – а секрет, по ее словам, кроется в свойствах души скончавшегося. Желательно поискать могилу человека, умершего и молодым, и насильственно. «И чем страшнее смерть, тем лучше, – добавляет она, – а более всего подходит самоубийство».

Уж не стыд ли я чувствую, наблюдая, как вновь поднимается с места эта грязная ведьма, эта старая карга, собираясь говорить? Да, это опять София. Я чувствую, как все во мне отвергает ее. Но знаю, что должна выказывать ей такое же уважение, как и другим, с дорогими каменьями, разодетым в шелка. (Но кто же все-таки та самая младшая ведьмочка с таким знакомым лицом?..) Мне предстоит многое узнать от них, это мне хорошо известно… Но – тут я ничего не могу поделать – я действительно стыжусь, что между мною и этой каргой есть какая-то связь. Все во мне восстает против нес, когда я вижу, как она волочит стул к центру круга и достает из своей гадкой сумы, сшитой из простой мешковины… Кажется, она называет это Десница Славы. Жуткая вещь эти мощи! Что-то потемневшее, грязное, подергивающееся. Что бы это могло быть?.. Боже мой, да это же человеческая рука, закоченевшая и…

Она и вправду держит руку душегуба-убийцы, отпиленную у трупа, когда тот еще качался на виселице. «Разумеется, – произносит ведьма извиняющимся тоном, – наиболее действенную десницу следует добывать в полнолуние. Эта не из таких».

(Что происходит с моим желудком? И как остальные могут невозмутимо смотреть на такую мерзость?.. Но я пишу дальше, потому что должна.)

Теперь карга подходит ко мне. (Смрадное дыхание, исходящее из ее беззубого рта, искривившегося в улыбке, говорит о диете отшельника. Должно быть, она ест грязных червей. Какая нечистоплотная тварь!) Ткнув руку мне прямо в лицо, старуха шамкает: «Ты должна взять ее и завязать в платок». Пауза; карга ждет, затем спрашивает, записываю ли я каждое слово. «Затем ты должна выжать из пальцев кровь; ведь она может пригодиться для приворотного зелья». Некоторые из присутствующих смеются над такой бережливостью старой ведьмы. Та осыпает их проклятьями и продолжает: «Замаринуй руку в глиняном кувшине, положи в маринад соль, длинный стручковый перец и селитру; пусть настоится недели две, пропитается… Да записывай же! – понукает она меня. Я показываю исписанные листы. – Bien. [84]84
  Хорошо (фр. ).


[Закрыть] Потом высуши руку в духовке вместе с вербеной; а еще лучше провяль на солнышке летом».

(Ах, как она меня раздражает. И вот доказательство – почерк становится нетвердым, перо в руке так и прыгает… Ну отойди же, ведьма. Отойди назад .)

Она возвращается в центр круга и рассказывает, что приготовленную таким образом руку следует как-нибудь установить на манер подсвечника, вставив свечи между растопыренными пальцами. Свечи же нужно сделать из сала висельника, для чего надо срезать шмат с ягодицы или бедра, а затем выварить. (Смогу ли я продолжать? Кажется, меня вот-вот вытошнит. Я полна отвращения, и меня мутит. Мне гадко, тошнит, и я очень разочарована.) «И не повреди кожу, – добавляет ведьма, – и хорошо, если ты припасешь немного волосков с его головы, потому что из них получатся прекрасные фитили».

Ну продолжай же. Пиши.

«Сорок четыре года я блистала в лучших домах Парижа, и никому в голову не приходило меня ловить, – хвастает карга, – а все благодаря моим Десницам Славы». Собственно, ведьма использует их так: приносит руку в нужное место – как правило, это дом, который она собирается обокрасть. Потом ждет, наблюдает. Затем в укромном уголке, где ничто не помешает свече догореть до конца («Однако не забывайте о котах», – предупреждает старая неряха), зажигает свечи у большого и указательного пальцев. Первую – для собственной безопасности, а вторую, чтобы стих ветер, и после этого влезает через окно – на тот случай, если хозяин оставил на пороге что-нибудь отгоняющее ведьм – обычно это бывают сломанные ножницы. Пока свечи горят, можете без опаски ходить по всему дому «с какой угодно целью»; однако по хихиканью прочих сестер-ведьм ясно, что ее «целью» всегда являлось воровство. Карга, поделившись своим секретом, волочит стул на край круга и с недовольным видом садится… Внезапно встает и оборачивается в мою сторону…

«Я чуть не забыла тебе сказать, – кричит, бросаясь ко мне, грязнуха, – что есть лишь одна жидкость, способная погасить свечу в Славной Деснице, и эта жидкость, – ведьма едва не прижимается ко мне, – эта жидкость… Материнское молоко!» И с жутким хохотом склизкая от грязи мерзавка хватает своими узловатыми, скрюченными пальцами мою левую грудь и стискивает ее!

…Слезы. Карга смеется. Теоточчи пытается урезонить ее, и та садится, хихикая.

Я прошу позволения ненадолго уединиться, и мне позволяют.

Меня вернули обратно в залу из кухни, где, вся в слезах, я исследовала степень причиненного мне ущерба. В столовой тоже творится нечто ужасное… Но перерыв окончился.

Теперь выступает следующая докладчица – на тему о магических свойствах крови.

Кровь казненных преступников используется при возгонке волшебных напитков и зелий. Некоторые считают, будто особой силой обладает кровь рыжеволосого убийцы; другие утверждают, что это относится лишь к его семени. Вопрос дискутируется уже давно. (Я пишу, и перо более не дрожит.)

Утверждается, что менструальная кровь – правда, это совсем не относится к соответствующим выделениям ведьмы – тоже обладает значительной силой. Несколько ее капель, подмешанные в пищу мужчины, позволяют долго сохранять его любовь. «Если семена перед посадкой завернуть в ткань, спрыснутую или смоченную такой кровью, – утверждает докладчица, – то хороший урожай гарантирован вне зависимости от погодных условий». В настоящее время ничто не может вполне подтвердить абсолютной истинности распространенных в Древнем Риме поверий, гласивших, будто женская кровь может тупить ножи, способствовать порче фруктов, скисанию вина, ржавлению железа и потемнению зеркал. «Во многом римляне были правы, – подытоживает ученая дама, – но они мало смыслили и в своих женщинах, и в своих ведьмах».

Громкий смех; все та же ведьма затягивает песнь. Заклинание? Мистический гимн? Моление?

«Сжалься же над нами, о вербена,

Вырви ведьм из их желаний плена…» —

поет она.

Смех усиливается. Может, потому, что в песне что-то поется не так, как надо? Ведьма Имярек встает и начинает рассказывать о вербене. «Крестной травой» называют ее, потому что она уняла кровотечение из ран распятого Христа. Неразбавленный сок вербены, по ее словам, способствует исполнению простейших желаний, может вызвать невосприимчивость к заразной болезни, усиливает дар ясновидения.

Еще одна песнь, теперь ее поет ведьма Имярек; но мне кажется, это скорее рецепт, чем что-то еще:

«Лилия, болиголов,

Жир от крыс и от кротов,

Тополь, белена; потом

Вольешь масло с кипятком,

Кровь мышиную добавишь —

Нас от недруга избавишь».

На последней строчке сестрами овладевает истерика. Я все записываю. Ведь это мне суждено было созвать их на этот шабаш; я хозяйка Эсбата, его летописец и протоколист, и все эти ведьмы явились сюда ради меня, но как мне узнать, когда они…

Теоточчи. Она стоит, успокаивая сестер, наводит порядок. И мало-помалу весь этот кавардак постепенно преобразуется из разрозненных песен, заклинаний и разговоров о пролитой Христом крови в совместное радение. (Так это называет Т.) Круг все пополняется по мере того, как многие сестры возвращаются из дальних уголков моего дома, куда забрели не знаю зачем. (Прежде чем она уйдет, я должна угадать, в чьей сумочке спрятана моя белая лента.) Я сижу у камина. Теоточчи считает по головам и насчитывает их двенадцать, не считая себя. На Эсбате всегда присутствуют тринадцать ведьм. Радение продолжается. Я не могу определить, кто говорит: мне известны всего несколько имен, и сестры зачастую говорят разом, одновременно, кто про что. А я должна записывать все, что смогу разобрать в этой какофонии заклинаний, проклятий, разных историй.

Похоже, предметом очередного выступления будет применение трав. (Заранее предвижу, что при рассмотрении этой темы сестры не станут вести себя так чинно, как хотела бы Теоточчи.)

«Остерегайтесь пользоваться вороньим глазом, беленой, мандрагорой, гербеной, – учит очередная ведьма. – Мне доводилось видеть, как подобные травы помогали услать людей так далеко, что их после не видели». (Справиться: означает ли «услать далеко» просто очень продолжительный сон или собственно смерть? Сейчас не время перебивать говорящую вопросом, но надо выяснить.)

«Не слушай ее, – советует другая сестра. (Я уже встречалась с нею на кухне. Ее зовут Изабо.) – Пренебрегать мандрагорой глупо. Возможно, сестра просто неправильно ею пользовалась». Первая сестра обижается, вскакивает на ноги, протестуя, что она… Но Теоточчи успокаивает ее. А Изабо продолжает рассказывать о мандрагоре и ее «надлежащем» использовании.

«Греки и римляне употребляли ее в качестве обезболивающего при хирургии, – сообщает она. – Говорят, что Цирцея воспользовалась мандрагоровым соком, дабы превратить спутников Одиссея в свиней».

«Подобные превращения, – бестактно перебивает ее еще одна сестра, – многие мужчины любят претерпевать по собственной воле». (Она говорит растягивая слова. Кажется, южный выговор?)

Изабо рассказывает, как ее мистическая сестра, ее soror mystica , – похоже, о ней здесь многие слышали и она пользуется уважением, – собирала мандрагору по ночам под виселицей, где та хорошо растет в почве, удобренной «посмертными выделениями». «Омойте найденный корень в вине, – советует она, – и заверните в шелк, а еще лучше в бархат».

«О нет, это слишком опасно, – предостерегает другая ведьма, заговорившая впервые. – Если вырванный корень при ударе звучит словно камертон либо из него слегка сочится кровь, повинный в этом умрет». Такое случалось у нее на глазах. «Гораздо разумнее собирать мандрагору так, – разъясняет она. – Обкопайте почти весь корень серебряной лопаткой, оставьте в земле только самый кончик. Привяжите к обнажившейся части один конец бечевки, а другой привяжите к собаке. Сразу отворачивайтесь – вы слышите, сразу , – и пусть собака вытягивает корень из земли. Она умрет, а вы останетесь живы».