Текст книги "Книга теней"

– Когда я вторглась в ее чрево, я поначалу была сама собой, то есть помнила все, что знала до того, как войти в нее, до того, как обручиться с водной стихией ее существа. Моя память, чувства, разум оставались невредимы, я обладала способностью говорить, хотя, конечно, и не имела для этого возможности. То был безмолвный мир, мир воды, лишенный звуков, если не считать стука двух сердец. И должна тебе сказать, это существование очень походило на наше, когда мы с отцом Луи не обретали форм, отказываясь от всякой видимости бытия. Когда мы это делали, наш мир тоже был миром воды. Я вся целиком (душа моя сжалась )была заключена в это рождающееся существо, все еще водянистый завиток в чреве женщины. Но с каждым днем, каждым часом я все больше теряла себя. Воспоминания блекли, ход мысли замедлился, почти совсем остановился. Только инстинкт остался. Но это были радостные утраты: я знала, что они приближают меня к жизни.

–  И что ж… ты родилась?

Мадлен, не ответив прямо на мой вопрос, продолжала:

– Прошло девять месяцев, и я не помнила ничего. Я была процежена по капле (чем, кем, я не знала ), сокращена до жизненной материи, человеческой субстанции. Хотя у меня имелись тело и сознание, но считать это мною, думать об этом как о некогда существовавшей Мадлен де ла Меттри было бы неправильным. Так мне казалось, по крайней мере .

– И так со всеми? Всегда происходит подобное… путешествие?

– Думаю, что нет. Наверно, кто-то способен сохранить больше воспоминаний, даже отличительных свойств своего былого воплощения: цвет глаз, манеры, темперамент… Поэтому некоторые младенцы рождаются не со знанием, а с памятью как таковой. Этим, видимо, объясняется, почему запас мудрости у людей столь различен. Некоторые души уже рождаются старыми, отягощенные прожитыми ранее жизнями, усвоенными прежде уроками.

–  Значит, все мы… – начала я.

– Ты хочешь сказать, что мы все перевоплощенные, составленные из остатков былого души?

–  Да, – ответила я.

– Я так не думаю , – сказала Мадлен. – Некоторые существа – заново рожденные, они – всего лишь результат чистого акта Творения .

– Но расскажи, – настаивала я, – расскажи, что случилось, когда ты действительно родилась?

– При родах?.. Ах да. Сначала я увидела ослепляющий свет, такой же, какой видела, когда умирала. Но заметь: это не тот свет, который манит, ведет к себе; о свете такого рода только и говорят истеричные люди. Нет, то был свет, как… как бьющееся стекло. Можно сказать, небесная трещина. А потом сразу, мгновенно (это было непередаваемое мгновение )– противоборство хаоса и покоя, которое, как я полагаю, всегда сопровождает рождение и смерть. Когда этот свет погас, я услышала, как замедляется биение сердец – сначала одного, потом другого. При этом произошел стремительный переход от тепла к холоду, подобному… холоду льда в ядре Земли. А потом треск со вспышкой света: я поняла, что умерла, вернее, умер ребенок, внутри которого я находилась, и его мать умерла тоже. И тогда моя душа поднялась ввысь, и я вновь обрела привычное состояние: ни жизни, ни смерти… Вот так!

Мадлен смолкла. Она печалилась не об этих потерянных жизнях, а о собственных утраченных возможностях, и, как ни странно, мне это не показалось бесчувственностью.

– Испытав это разочарование , – тихо продолжала она, – я разгневалась. Впала в состояние ярости на многие десятилетия, совершала поступки, о которых не стану рассказывать… Сатанинские поступки, в которых я дала волю своей мстительности.

Отец Луи сидел молча, никак не проявляя своих чувств. Если он и знал, о каких поступках говорила его подруга-суккуб, он тоже не желал о них рассказывать.

– Ты когда-нибудь пыталась еще раз? – спросила я. – Пыталась вновь обрести жизнь таким способом?

– Еще дважды , – ответила та, – и с тем же результатом. Один раз плод погиб на втором месяце, и я покинула тело истекающей кровью женщины. Во второй раз я прожила в утробе своей хозяйки весь срок беременности и сохранила гораздо больше разума по мере приближения срока рождения ребенка, но роды были сложными, и моя душа вновь воспарила, так что я не прожила и четверти часа .

– Этой четверти часа было недостаточно, чтобы позволить тебе… прожить эти минуты и умереть, как ты хотела?

– По-видимому, недостаточно. Младенец умер, а я нет. Я-то думала, что мне хватит этой частицы жизни, но… Те ритуалы, что были исполнены над моими смертными останками, проклятие, тяготеющее над моей бессмертной душой из-за уловок церковников, не позволили душе вырваться на волю… Так мне кажется.

–  Это то самое заклятие, от которого ты хочешь освободиться у перекрестка дорог?

– Да .

– Ты знаешь, – вдруг сказала я, – у меня нет уверенности, что я могу сделать это. А если у меня не хватит силы, чтобы…

– Тебе не нужна сила , – сказала Мадлен и добавила после паузы: – Ведьма, ты и есть сила .

ГЛАВА 37Вощительница трупов

Потрясение? Каким словом можно передать, что чувствуешь ты, когда узнаешь истины, которые люди пытались открыть веками?.. Внимала ли я духам так, как некоторые святые, судя по рассказам, внимали голосу Бога? Святые принимали Слово без всякого потрясения и удивления, потому что были подготовлены к нему своей верой, ждали его, как награду. Могу ли я сказать, что верила, обладала некой верой? Могу ли я сказать, что слова призраков были для меня своего рода вознаграждением? Наверно, я льщу себе. Конечно, я не святая и даже не отношусь к посвященным. Время от времени я приподнимала занавеску и выглядывала в окно: мы проезжали мимо олив, златоцветников, кипарисов, лавров и виноградников. А отец Луи говорил уже не о «путях», которые искала Мадлен, а о Париже:

– Когда ходишь по границе между жизнью и смертью, нередко сталкиваешься с насилием.

И он повел речь… не о насилии, нет, а о том, как встретил Себастьяну и Асмодея в Париже в последнее десятилетие минувшего века. Он говорил довольно долго, пока я наконец не поняла, что он вовсе не сменил тему и, повествуя о Париже, все же рассуждает о насилии.

Призраки рассказывали мне о событиях, случившихся давным-давно, лет за двадцать до моего рождения. Конечно, срок жизни, прожитый мною, казался им ничтожным: продолжительность существования каждого из них была в десять раз больше. Жизнь представлялась им длинной непрерывной линией, а поскольку их памяти не всегда можно было доверять (когда речь шла, например, о датах и тому подобном), я мысленно дополняла их истории тем, что знала сама.

– Не помню, когда это было, – сказал в какой-то момент разговора отец Луи в своей характерной манере и добавил, усмехаясь: – Одно время я вообще не обращался к календарю. Последний, который я видел, был смешной революционный календарь Фабра д'Эглантена, которым все должны были руководствоваться. Как он меня забавлял! Послушайте сами: термидор, мессидор… фример, нивоз… Какая нелепая самонадеянность – переименовывать составные части времени!

Священник, несомненно, имел в виду недолго существовавший в первые годы после революции календарь – Annes I et II[129]129
  Первый и второй годы республики (фр. ).


[Закрыть]; тогда полагали, что наступил новый день в истории, а новый день заслуживал нового названия.

– Это было, я полагаю, – продолжал священник, – в девяносто втором или девяносто третьем году.

– Король, несомненно, был уже мертв , – заметила Мадлен.

– Да, да, конечно, – сказал отец Луи, – но королева ведь еще была жива, верно? – обратились они оба ко мне. Первая дата, которая пришла на ум, означала казнь короля.

– Двадцать первое января, – сказала я. – Короля казнили двадцать первого января тысяча семьсот девяносто третьего года.

– Да, так оно и было, – пробормотал в раздумье отец Луи. Он закрыл глаза, потом открыл их, добавив с насмешливой улыбкой: – Может быть, ты и помнишь дату, ведьма, но я-то помню сам день.

– Ты там был?

– Конечно, мы присутствовали при казни , – отозвалась Мадлен. – Там собрался весь Париж. Коммуне пришлось в конце концов закрыть доступ в город, чтобы остановить поток людей, желающих попасть в столицу. Городские ворота заперли, вдоль улиц выстроились войска. Говорили, что не менее тысячи солдат стояло на пути короля к эшафоту .

– Но тогда уже никто не осмеливался называть его королем – разве что Луи Последним, гражданином Капетом или Вареннской Свиньей и, наконец, чаще всего – Луи Укороченный.

– Прозвище Укороченный венчало целый ряд других оскорблений , – заметила Мадлен. И добавила с грустью: – Я вот думаю: не была ли смерть для него желанной?

–  Дорогая, ты, похоже, утвердилась в мысли, что все только и мечтают, как бы умереть! – проворчал отец Луи. – Уверен, будь у членов королевской семьи выбор, они бы предпочли жить безбедно и счастливо в каком-нибудь позолоченном убежище, подальше от черни… И королю действительно пришлось пережить всевозможные мелкие унижения в последние дни своей жизни.

Я спросила священника, что он имел в виду, и он объяснил:

– Например, когда король был заключен в Тампль, тюремщики отказывались снимать шляпу в его присутствии и оставались сидеть, когда он проходил мимо. Ему запрещалось надевать украшения, когда он выходил на свою ежедневную прогулку… унижения, кажущиеся незначительными, но весьма болезненные для бывшего короля. И конечно, эти оскорбления затем обрели словесную форму и закончились физическим оскорблением, – при этих словах он улыбнулся, – смертной казнью.

– Вот так: началось со смешных прозвищ и пренебрежения под маской учтивости, а дошло до отсечения головы , – сказала Мадлен. – Должна признаться, что эта дорога – крутой спуск в революцию – так и осталась для меня тайной… Но если возвратиться к тому дню, о котором мы говорили… В тот день, когда король был обречен взойти на эшафот, Париж устроил праздник смерти! Тут и там в огромной толпе люди плясали карманьолу. Казалось, каждый второй бил в барабан: барабаны имитировали учащенный пульс народа .

– Значит, вы действительно были там, в толпе, когда короля казнили?

– Нет, нет, не «в толпе», как ты выразилась, а над толпой, наши души были отделены от телесной оболочки . – Мадлен посмотрела на священника. – Тогда мы были везде, везде, где жизнь вот-вот должна была внезапно и насильственно прерваться. Мы редко принимали человеческий облик: тело стало бы для нас помехой – привязывало бы к одному месту в каждый момент времени .

– А что, вы могли быть в нескольких местах в одно и то же время? – спросила я, зная, что ответ Мадлен, возможно, поставит под сомнение идею Троицы и вездесущности Бога…

– Ну, не совсем.

–  Не так. Не так, как тебя учили, – уточнил священник. – Мадлен хочет сказать, что, будучи бесплотными, лишенными телесного бремени, мы могли и можем , если захотим, передвигаться с места на место быстро, очень, очень быстро.

– В самом деле , – рассмеялась Мадлен, – однажды я видела две казни на противоположных концах города – одну на Плас-дю-Карусель, другую – не помню где, но в газете на следующий день сообщалось, что обе казни состоялись, когда часы пробили полдень! – Я никогда не видела ее такой по-детски оживленной. – Да, один из осужденных был совсем мальчик, ему и двадцати лет не исполнилось; военный суд приговорил его к смерти за то, что он поцеловал геральдическую лилию, вышитую на его потертом мундире. Как плакал этот бедняга, поднимаясь на гильотину!

–  Расскажите мне еще о короле, – попросила я. Отказавшись от удовольствия созерцать проплывавшие мимо ландшафты, я силилась разглядеть Мадлен при падающем в окно кареты неверном свете.

– Что ж, дай вспомнить… на нем были серые чулки, серые кюлоты и розовый камзол под коричневым шелковым кафтаном. Я хорошо это помню. А на голове колпак…

–  Волосы были обрезаны сзади так, чтобы коса не помешала гильотине, – добавил священник.

– И он был спокоен , – продолжала свой рассказ Мадлен. – Или казался таким поначалу. Он взошел на эшафот и, как это было принято, обменялся рукопожатием с палачом Сансоном и его сыном. А затем разгорелся спор .

– Толпе было ясно, – сказал отец Луи, – что Капет не желал, чтобы его руки связывали за спиной. Сансон настаивал. В конце концов вмешался присутствовавший при казни священник: он шепнул что-то королю, и тот смилостивился. У него уже не было выбора.

– В какой-то момент показалось, что толпа вот-вот вмешается.

–  Да.

– Некоторые кричали королю слова поддержки .

– Да, – сказал отец Луи, – хотя указ, расклеенный повсюду, гласил: «Те, кто аплодируют королю, когда он идет к Помосту Правосудия, будут выпороты, те, кто проклинают короля, – повешены». Говорю тебе: то было время великих противоречий. На следующий день после казни в газетах сообщалось о двоих, арестованных на пути следования короля: один из них обращался к королю так, как подобает обращаться к монарху, другой оскорблял его.

– Ведь их обоих убили? – спросила Мадлен. – Кажется, да: монархиста казнили без суда по приговору Трибунала, того, кто выкрикивал оскорбления, убили в тюрьме другие заключенные.

–  Да, – подтвердил священник. – Полагаю, ты не ошиблась.

– Резня в тюрьмах? – спросила я задумчиво.

– Нет, милая. Это случилось несколько раньше, в девяносто втором году, – удивленно сказал отец Луи. – Но скажи, что тебе известно об этих убийствах?

– Я читала показания очевидцев. Но и вы же были их свидетелями. Расскажите, что видели своими глазами.

– Но зачем тебе это, ведьма? Если ты хоть что-то слышала об этой резне, ты уже знаешь слишком много. Да и что там рассказывать: банда примерно из пятнадцати граждан – их было гораздо меньше, чем принято думать, – возбужденная слухами о якобы готовящемся в тюрьмах восстании, врывалась в некоторые из них и устраивала настоящую бойню.

– Не говорите о тюрьмах , – взмолилась Мадлен, – не теперь… Говорите о короле, Людовике .

– А что можно сказать о короле: они убили его, вот и все. Сансон-fils[130]130
  Сын (фр. ).


[Закрыть] по приказу отца позволил лезвию гильотины упасть, и голова короля Франции покатилась в корзину, как тысячи других до того.

– Можешь мне не верить , – рассмеялась Мадлен, – но некоторые ожидали, что у короля голубая кровь. На это делались ставки, а когда кровь хлынула из шеи, у эшафота началась страшная давка. Нашлись и такие, кто даже пробовал ее на вкус и говорил, что она солоноватая, как мясо скота, выкормленного на солончаках. В конце концов, как говорили тогда, и король жил за счет земли …

– Сансон поднял вверх отсеченную голову, толпа смолкла. А потом, зародившись где-то в задних рядах, медленно нарастая и накатываясь волной, чтобы разбиться об эшафот, раздался глухой первобытный рев… То был жуткий гул радости. Так народ убил своего короля.

– Подумай об этом , – сказала мне Мадлен, – только подумай! Я поняла, что мир стал другим, когда увидела, как воспитанники «Школы четырех наций» бросали свои шапки в воздух .

– Голова и тело короля были вывезены на телеге и захоронены в общей могиле, – продолжил рассказ священник. – Сансон остался на месте казни, чтобы проследить за продажей сувениров – носовых платков, смоченных королевской кровью, и тому подобного, – таким правом обладал палач.

– И право это приносило немалый доход, – можешь мне поверить: Сансон был богат! Жил в достатке… Бывало, сидел вечерами у камина в кругу своей семьи, – Габриель, его старший сын, позже умрет, сломав себе шею (он будет показывать толпе отрубленную голову, неловко ступит вперед и упадет с эшафота ); его второго сына Анри и внука Анри-Клемана тоже, в свою очередь, станут называть «месье Париж» – все они сидят, бывало, у камина, а Сансон-pere[131]131
  Отец (фр. ).


[Закрыть]медленно водит смычком по виолончели или учит длиннохвостого попугая песням своей юности. А смерть – по существу, убийство – была столь же обычной темой для разговоров, как и любая другая. Я-то знаю, я посещала Сансона несколько раз.

–  Посещала? – переспросила я. – Ты посещала Сансона?

– Нет, нет! Не так, как ты думаешь! Я просто хотела понаблюдать за ним, посмотреть, как он живет. Полюбовавшись, как он ухаживает за тюльпанами в саду, было весьма странно через несколько дней видеть, как Сансон убивает короля. Видишь ли, Сансон был торговцем смертью, поэтому я и следила за ним, уверенная, что, если буду достаточно внимательной, увижу, обнаружу… разрыв, некую прореху в ткани жизни, ведущую к смерти… И ищу ее все эти долгие годы.

Призраки долго еще рассказывали мне о короле. Большинство этих сведений, по их словам, они почерпнули от Асмодея, которого личность монарха почему-то чрезвычайно интересовала. Он нередко принимал облик придворного. Однажды, когда короля везли в Тампль, Асмодей обернулся тюремщиком, а вскоре стал даже брадобреем бывшего короля. Да, Асмодей порой бывал весьма близок к королю, про которого отец Луи насмешливо сказал: «в лучшем случае бездарь, в худшем случае недоумок, потворствующий злу, вечно под каблуком у своей весьма своенравной супруги». Он назвал короля олухом, что вызвало смех Мадлен.

– Луи, я лет сто не слышала этого слова. Действительно олух!

Священник, вдохновленный таким интересом к своему рассказу, продолжал:

– Да, представь себе некую помесь божества и коровы… voila! Таким он и был – олухом, дурачком!

– И все-таки не настолько же он был плох, – начала я. – Говорят, он знал толк в числах, разгадывал загадки…

– Верно, – согласился священник, – он был по-своему неглуп, вот в чем подлинная трагедия. Возможно, он и стал бы, мог бы стать хорошим королем. Он был способен управлять страной, но не мог , поскольку слишком долго ничем не интересовался, а когда наступил кризис, было слишком поздно.

Положение дел в то время, о котором шла речь (когда пути моих четырех спасителей сошлись в Париже), было плачевным.

Давняя привычка к излишествам (Дюбарри, Антуанетта, сотни и тысячи их предшественниц) привела монархию и всю страну на край гибели. Франция обанкротилась, и эта ситуация, когда ее наконец начали осознавать, еще более усугубилась тем, что, я уж не знаю, правильно или нет, назвала бы Зимой Себастьяны.

Монархия, растленная веками сибаритства, олицетворяемая теперь рожденной за пределами Франции королевой, бездействовала. Деньги – вот что заставляет крутиться колеса государственной машины, подобно тому как поток льющейся воды приводит в действие мельницу. Существование монархии без денег было невозможно. Но действительно ли казна была пуста? Этот вопрос готов был сорваться с поджатых губ представителей привилегированных сословий, но разве голодающая беднота Парижа не была достаточным доказательством этому?

В конце концов король был вынужден что-то предпринять и в мае 1789 года созвал собрание трех сословий – Генеральные Штаты, что явилось первой из его многочисленных тактических ошибок. Об этом законодательном органе, бездействовавшем в течение нескольких веков, почти забыли. Первое сословие составляло дворянство, второе – духовенство, третье, гораздо большее по численности, чем первые два, – народ. Король возложил на них поиски вывода Франции из финансового кризиса, они же намеревались пойти гораздо дальше.

Через несколько дней дебатов королю была представлена на рассмотрение новая конституция – ни много ни мало.

– Капету следовало закрыть свой маленький ротик и просто подписать эту проклятую бумагу! – высказал свое мнение священник. – Может быть, ему удалось бы как-то обойти ее, проигнорировать. Если бы он подписал конституцию, он мог бы сохранить свою корону и голову, чтобы носить ее! Вместо этого король вступил в борьбу: хитрил, отвергал любые требования, а когда у него не осталось иного выбора, чем «уступить воле народа», все понимали, что он лицемерит.

– Тем временем , – продолжала рассказ Мадлен, – голод усиливался. Народ взял штурмом Бастилию, стал вооружаться. Женщины Парижа, не желая видеть, как голодают их дети, организовали марш на Версаль, а возвращаясь назад, грязные после целого дня пути под дождем, захватили с собой и членов королевской семьи, насильственно водворив их в старый дворец Тюильри, в котором давно никто не жил .

– Там они находились под наблюдением, – добавил инкуб. – В толпе росла смертельная ненависть к королеве; народ вступил в противоборство с королем, король – с народом. К тому же помимо волнений внутри страны Франции приходилось сдерживать продвижение прусско-австрийских армий.

В Париже политика быстро выродилась в культ отдельных личностей. Огромное влияние на толпу оказывали Дантон (грубый, уродливый, вульгарный, он долго был популярен), Робеспьер (нервный, злой, кровожадный) и Марат (в своей газете «Друг народа» он неоднократно требовал голов своих врагов). Вокруг них и им подобных кружились водовороты преданности, верности, ненависти и предательства. Группы политиков (такие как кордельеры под руководством Дантона, якобинцы во главе с Робеспьером, жирондисты) возвышались и, в свою очередь, низвергались, теряя сначала свое влияние, затем положение и, наконец, головы.

– Робеспьер, – рассказывал отец Луи, – каким-то образом продержался дольше всех. Ему было суждено «сплясать с деревянной вдовой» лишь в июле девяносто четвертого. У него еще было достаточно времени, чтобы дирижировать красным террором, в последние шесть недель которого состоялось не менее тысячи четырехсот казней. Это не выдумка: я сам видел, мы видели, как убивали мужчин, женщин, детей. Даже собаку, обученную рычать при слове «республиканец», гильотинировали вместе со своим престарелым хозяином.

– Даже трупы самоубийц обезглавливали , – сдержанно добавила Мадлен, – чтобы самоубийство не стало слишком популярным способом избежать правосудия .

– Власть при этом, – продолжал отец Луи, – прыгала из рук в руки, как мячик: от короля к различным комитетам (бдительности, общественной безопасности и тому подобным), коммунам и трибуналам, затем в девяносто пятом году – к Директории, в девяносто девятом наступил период Консульства, а в первые годы нынешнего века пришел звездный час маленького человека с отдаленного острова Корсика – императора Наполеона Бонапарта. И на этом я остановлюсь, добавив только, что примерно пятнадцать лет назад, как мы знаем, был возведен на престол король Людовик Восемнадцатый, брат казненного Луи Капета. И теперь многие столетия историки будут спорить, ради чего все это было совершено. Конечно, они не придут к единому мнению, но, подозреваю, ни один из них не сделает вывод, что все это не имело никакого смысла… Я тут рассуждал так пространно о событиях мирового значения, а не о том, что касается нас. Мы-то не принадлежим к этому миру. Или принадлежим? Как говорит Себастьяна: «Хоть мы живем на окраине жизни, мы кое-что в ней все-таки значим»… А теперь я вернусь к тому дню, о котором шла речь: двадцать первому января тысяча семьсот девяносто третьего года. Великому дню.

– Отчего ты так его называешь? – спросила я из духа противоречия. – Только потому, что в этот день убили короля?

– Mais поп! – ответил он. – Именно в этот день мы встретили Асмодея. – По словам священника, им пришлось лишь сопроводить тело казненного короля до кладбища Маргерит, а там…

– Нет, Луи, я точно помню, что это было кладбище Мадлен. Именно там они затолкали тело короля в гроб, который был слишком мал для него, а потом швырнули в общую могилу . – И с отвращением добавила: – За несколько су могильщик разрешал гражданам бросить лопату извести на гроб короля .

– Возможно, ты и права, – сказал священник.

– Конечно, права. И вовсе не труп Капета привел нас к Асмодею, а его голова, которая, если ты помнишь, отправилась совсем по другому маршруту.

–  Теперь припоминаю, – сказал он. – Тюссо.

– Да , – подтвердила Мадлен. – Тюссо .

…Женщина по имени Мари Грохольц, впоследствии мадам Тюссо.

Во время революции возникла переходящая в манию мода на des choses en cire[132]132
  Поделки из воска (фр. ).


[Закрыть]. Один медик, ставший импресарио, некий доктор Кюртиус, выставлял восковые бюсты знаменитостей и преступников в своем кабинете на бульваре Тампль. Его юная ассистентка, не слишком красивая, но невероятно тщеславная, сначала делала для Кюртиуса модели, но вскоре уже изготавливала слепки. Поскольку Кюртиус был близок к Маэстро (так иногда называли Сансона), тот сообщал ему, когда, где и кого казнят. Получив эти сведения, Кюртиус давал поручение Мари следовать за повозкой с телом казненного на кладбище Мадлен или какое-то другое и там, быстро работая en plein air[133]133
  Под открытым небом (фр. ).


[Закрыть], рядом с могилой, а иногда и в ней , она снимала посмертные маски непосредственно с голов, а потом изготовлялись слепки.

– Эту Тюссо называли «вощительницей трупов», – сказал отец Луи, добавив восхищенно: – Да, трудолюбивая девушка, ничего не скажешь! Во время террора неоднократно видели, как Мари бежит за похоронными дрогами, нагруженная корзинами со щипцами, иглами, холстом и воском, а за спиной у нее, словно крылья, развевается черный плащ. Получая в свое распоряжение голову, она тщательно стирала с нее кровь и отруби (ими устилали дно корзины палача, чтобы впиталась кровь), намазывала голову льняным маслом и окисью свинца, накладывала воск и ждала, пока маска затвердеет. Когда дело было сделано, она швыряла голову назад, в могилу, как мелкую рыбешку, которую нет смысла оставлять.

Помнится, призраки рассказывали мне о Тюссо ранним-ранним утром, когда еще не рассвело. Не знаю, где мы тогда находились, по-видимому близ Баланса. Припоминаю, что наш разговор сопровождало бормотание воды: уровень ее в реке поднимался повсюду.

– Асмодей, – продолжал отец Луи, – извлекал свою выгоду из террора, как и многие другие.

– Да , – отозвалась Мадлен, – у него были связи. Благодаря зловещему очарованию, умело поданной лжи, грубой силе влияние его было безгранично. Никто не осмеливался сопротивляться или отказывать ему.

Не зная, к чему клонят призраки, я молчала.

– Итак, – сказал священник, – если бы гроб короля открывали в тот день на кладбище…

– Нет, – сказала я. – Асмодей не…

– То была всего лишь голова, ведьма, и открывали его только на несколько часов.

– Этого времени вполне хватило бы Мари, чтобы сделать слепок.

Услышав это, я ужаснулась, но не удивилась: честно говоря, я без труда могла представить Асмодея, убегающего с отсеченной головой короля.

По-видимому, Асмодей играл роль посредника в сделках с Кюртиусом, передавая Мари за определенную плату требуемые головы. В том, что голова недавно носила корону, он, должно быть, не видел ничего для себя зазорного.

– Сансон тоже участвовал в сделке, – продолжал отец Луи, – как, впрочем, и кучер. Неподалеку от эшафота, когда повозка выехала с площади, возница передал Асмодею прочный джутовый мешок, получив взамен другую голову в таком же точно мешке (недостатка в отсеченных головах тогда не было), чтобы могильщик или граждане, толпящиеся на кладбище, не заподозрили неладное и не захотели бы взглянуть на королевскую голову.

– Но это не была бы голова Капета, – заметила я.

– Нет, не была бы , – откликнулась Мадлен. – Это была бы лишенная индивидуальных черт масса крови, отрубей и спутанных волос. Да и не нашлось бы в этот день такого христианина или просто гражданина, который пожелал бы приблизиться к отрубленной голове короля: вокруг нее все еще сохранялась аура тайны и страха… Разве нас всех не учили, что короли связаны некими узами с Богом и монаршье право даровано им Божественным Провидением?

–  Понимаю, – сказала я.

Отец Луи рассмеялся.

– Голова Капета была позднее, в тот же день, брошена в могилу, словно мячик в корзину.

– Просто брошена? Рядом с телом и чужой головой?

– Хороший вопрос, ведьма! Единственное, что я знаю: король Франции был похоронен с двумя головами! – Священник нашел это очень смешным, Мадлен – в меньшей степени. Мне же это не показалось смешным вовсе.

– Да, и нас очень удивила эта, если хочешь, неприкрытая торговля, а также наглость и самонадеянность посредника в этой сделке – твоего Асмодея.

– Моего Асмодея? Вряд ли его можно так назвать.

– Это верно , – согласилась Мадлен. – Никто из тех, кого я знала, не был столь поглощен собой и так мало заботился о других. Себастьяна как ни старалась, так и не …

– Именно тогда, – перебил ее отец Луи, – мы впервые увидели Асмодея. Я сразу понял: он из тех, за кем стоит понаблюдать.

– А я сразу поняла, что он не просто человек: он был так красив и так …

– Да, – вновь прервал ее отец Луи, – мы следовали за трупом, за обеими его частями, а когда увидели, как Асмодей подошел к кучеру и передал ему вторую голову… Конечно, мы проследили, куда отвезли голову короля, поскольку местонахождение его тела не составляло тайны. Его погребение не сопровождалось никакими церковными обрядами, и это было величайшим оскорблением!

– Значит, вы проследили, куда отвезли голову, – эхом отозвалась я. – К Тюссо?

– Да, – ответил отец Луи. – Но она еще была не Тюссо, а Мари – девчонкой, не боящейся крови. Потом, уже после террора, она отправилась в Англию, и я слышал о ее собственном аттракционе – Cabinet de Cire[134]134
  Восковой кабинет (фр. ).


[Закрыть]. Но тогда она была Мари, и только.

– Нас интересовала не она , – сказала Мадлен. – И не голова короля.

–  Да, – согласился священник. – Асмодей – вот за кем мы следовали много дней по всему Парижу – на бесчисленные казни, в бордели и трактиры, на какие-то отвратительные чердаки в различных частях города…

– И в конце концов он привел нас на Bal des Zephyrs[135]135
  Бал зефиров (фр. ).


[Закрыть] и к Себастьяне.

– Et voila , – сказал священник удовлетворенно. – На этом и закончим.