Текст книги "Книга теней"

ГЛАВА 27Ромео Рампаль

Я дочитала этот первый отрывок из «Книги теней» Себастьяны глубокой ночью. Свернувшись в углу lit clos , я запаслась двумя свечами, тремя пузырьками чернил и несколькими недавно очинёнными гусиными перьями и, переписав весь рассказ «Греческий ужин» в мою книгу, эту книгу, погрузилась в глубокий сон.

Несколькими часами позже я задвинула кровать с пологом в стенную нишу. Было раннее утро: я сразу отличу его мягкий свет, более насыщенный, чем яркий свет утренней зари. При этом свете поблескивающие рамы, кисти, стоящие кончиками вверх в цилиндрических сосудах, и скатанные полотна, прислоненные в углу, – теперь, когда я знала их историю, они сияли вдвое ярче. Развернув какое-нибудь из полотен, я могла найти там праздную графиню Скавронскую, неаполитанскую принцессу или детей короля и королевы Франции, низложенных более тридцати лет назад. Но я на это не осмелилась: Себастьяна бы не одобрила такого моего любопытства в ее святая святых. Впрочем, она могла бы уложить меня спать в любой из комнат – почему же выбрала именно эту?

Мастерская… Казалось, ею давно не пользовались: щетина кистей сделалась жесткой, маленькие стеклянные баночки с краской, разбросанные под шатким мольбертом, как детские шарики, были плотно закрыты. В тех немногих, что мне удалось открыть, была испортившаяся от длительного хранения краска – затвердевшая или раскрошившаяся. Неужели Себастьяна теперь не рисовала? А как же ее колдовство? Или она давным-давно забросила все свои таланты, испытав такие угрызения совести, раскаяние за то, что простодушно спела песенку, сплясала танец?

Я нашла на рабочем столе чашку теплого кофе, взяла эту бело-голубую бретонскую чашку и отхлебнула немного. Кто мог знать, когда я проснусь? Я бросила беглый взгляд во все углы комнаты. Никого. Но это не привело меня в замешательство, вовсе нет. Я была бы рада любой компании – видимой и невидимой, человеку или призраку. Я убрала с постели обе «Книги»: Себастьянину, полную чудес, и мою, в которой не было ничего, кроме рассказа о шабаше. Надо сесть за письменный стол, возобновить чтение, продолжить переписывать «Книгу» Себастьяны в свою.

Но вместо этого я направилась с чашкой в руке к той двери из студии, которая вела в розарий. Попав под лучи удивительно теплого дневного света, я повернула лицо к солнцу и улыбнулась. Потом уселась прямо там, у двери, скрестив ноги, поставив чашку с кофе на колени и опершись спиной о выстроенную много столетий назад каменную стену. Как переполнена чувствами была я тогда, как счастлива! Я верила, что наконец обрела пристанище, место, где я могу спрятаться, уединиться. Единственное, чего я желала, – жить и умереть в Равендале. Что касается «Книги» Себастьяны, я очень хотела прочитать ее, но полагала, что у меня будут многие дни и недели, которые я смогу посвятить обеим нашим книгам. Зачем поспешно проглатывать то, что можно смаковать?

Не помню, через минуту или через час я решила разыскать Себастьяну. Зачем, не могу точно объяснить. Без сомнения, я хотела задать ей многочисленные вопросы, важные и не очень, на которые не получила ответ во время нашего ужина. (Тогда я думала, что ответы Себастьяны придадут моей жизни правильное направление. И я хотела быть рядом с ней.)

Одетая лишь в простую белую ночную рубашку и домашние туфли, в которых я обедала вчера вечером, с распущенными волосами, ниспадающими на плечи, я отправилась на поиски моей мистической сестры.

Я вошла в розарий, где некогда впервые обнаружила Себастьяну, сидящую у фонтана. Но там ее не было, ее вообще не было в розарии. Мне и в голову не пришло, что можно окликнуть ее: в Равендале даже в саду ощущаешь себя как в церкви, большом соборе, где нельзя шуметь. Я повернулась, чтобы направиться обратно в мастерскую, преисполненная решимости разыскать Себастьяну или кого-то еще из моих спасителей.

Углубившись в розарий, я петляла среди высоких живых изгородей, оставляя за собой, чтобы не заблудиться, след из лепестков роз. Потом пошла назад, ориентируясь по темно-красным, розовым, лиловым, желтым и кремовым лепесткам. Я поздравила себя за сообразительность, позволившую мне найти дорогу в этом лабиринте. (Конечно, позже я обнаружила в мастерской листок, исписанный уже знакомым мне почерком: «Дражайшая, если ты и впредь будешь использовать мои розы подобным образом, я стану проклинать тебя до тех пор, пока твои зубы не начнут падать изо рта, как эти лепестки падали на землю из твоих рук. Твоя S.».)

Вернувшись в мастерскую, я почувствовала озноб: холод такого рода всегда ощущаешь в помещениях, выстроенных преимущественно из камня. Я извлекла темно-зеленое шелковое платье с тяжелым от вышитых листьев подолом и надела его поверх своего белого одеяния. Затем, отворив украшенные гобеленом двери мастерской, вышла с яркого солнечного света в темные залы дома.

Если не по замыслу, то по исполнению Равендаль очень напоминал ненавистный С***. Эти каменные сооружения не только создают постоянный холод, но и не пропускают свет: внутренние комнаты в них неизменно темные. Кажется, что такие здания не сделаны из камня, а изначально рождены каменными, подобно скульптурам.

Камень, повсюду камень… Я подумала о своей матери: какой это, наверно, был ужас для нее, когда пришла кровь! Ведьма, сознающая свою природу, ожидает этого, знает , что каждая сестра умрет именно так. То, что случилось с матерью, – чудовищно. Она в достаточной степени предчувствовала это, чтобы успеть упаковать мои немногие пожитки и привезти в С***, где недалеко от этого каменного здания кровь одолела ее. Там, по той утрамбованной грунтовой дороге, у ручья текла ее алая кровь. Она знала достаточно, чтобы сказать мне: «Иди к камню!»… Да, пока я брела днем по коридорам особняка, я думала о своей матери. Представляю, как она бы улыбнулась, увидев меня здесь.

Я бродила и бродила по Равендалю с фонарем в руке, в своих домашних туфлях, и лишь шелест их навощенных подметок сопровождал мои шаги, а низкие каблуки стучали, как маленькие молоточки, по длинным каменным коридорам.

Я останавливалась, прижимая ухо к запертым дверям, заглядывала в замочные скважины. Ничего. Я искала следы присутствия Мадлен: лужи крови, красные отпечатки на дверях, стенах или перилах. В темноте было трудно отличить то, что я искала, от тени. В поисках подозрительного кровавого пятна я даже выставила вперед палец и… ничего.

Комнаты первого этажа были большими и ничем не примечательными. Помимо мастерской, моей комнаты, – две одинаковые гостиные, скудно обставленные, второй обеденный зал – пустой, если не считать огромного стола из резного дерева, гораздо более простого, чем тот красный мраморный стол, за которым мы обедали. И еще одна комната, прилегающая ко второму обеденному залу, просторная, как танцевальный зал, паркет, уложенный «елочкой», колыхался – по такому полу было трудно ходить, не то что танцевать. Потом я оказалась в маленькой комнате со сводчатым потолком, покрашенным в небесно-голубой цвет; темные деревянные полки высились от пола до потолка, занимая все стены, даже поверх дверного проема, но были голыми – библиотека эта не содержала ни единого тома. Конечно, где-то еще есть другая библиотека, забитая томами с отметкой «S», которые я читала в последнюю ночь в С***.

Те немногие предметы мебели, которые я нашла в комнатах первого этажа, были превосходны, но ветхи. Хромой стол, украшенный мраморною мозаикой, без одной из тонких гнутых ножек, стоял прислоненный к подоконнику. Желтый шелк, обтягивающий кушетку, порван, пушистая набивка лезла наружу. По углам, как снежные сугробы, покрытые льдом, стояли на полу канделябры. Обои свисали со стен подобно шкурам наполовину освежеванного скота. Деревянные плинтусы отвалились, открывая дорогу мышам, по-видимому водившимся здесь в изобилии. Предметы обстановки, которым нашлось бы место в Версале, были разбросаны вокруг поломанные и забытые – реликвии прошлого. Да, весь дом представлял собой гробницу, некую фантастическую могилу. Он был когда-то домом, но теперь стал убежищем, не более того. Это место утратило связь с миром. Да, это было странное пристанище, и как оно мне нравилось! Совсем не такое, как я предполагала: мастерская, наиболее хорошо обставленная и удобная комната, представлялась мне образцом, которому остальная часть особняка, насколько я могла судить, не соответствовала. И все же я чувствовала себя так, словно попала домой.

На втором этаже я наткнулась на большую комнату, полную стульев, повернутых к одной и той же стене. Это были полные гарнитуры мебели: я насчитала тридцать стульев одного стиля, на всех было клеймо парижского обойщика Дагера. В коридоре рядом с комнатой большой глубокий шкаф был забит севрской посудой, не меньше сотни фарфоровых изделий, – некоторые сервизы целые, другие – с выщербленными краями или расколотые на кусочки. Когда я приоткрыла дверь шкафа, маленькая чайная чашка, хрупкая, как яйцо, упала и раскололась у моих ног.

Больше половины третьего этажа занимала капелла. Некоторые витражные стекла полностью вывалились из рам и лежали, разбитые, на полу. Огромный деревянный крест стоял в углу: птицы свили гнездо над головой Христа. На алтаре – винные бутылки, опутанные серебристой паутиной. Свечи сгорели до основания и не были заменены новыми. Чаша для святой воды у двери переполнена дурно пахнущими тряпками. Засохшие цветы вывалились из опрокинутых ваз; белая хризантема, прекрасно сохранившаяся, рассыпалась от моего прикосновения. Дерево многочисленных икон, разбросанных вокруг, было скользким от плесени, щербатым и пятнистым, словно пораженным болезнью, – окна с витражами упали внутрь, и часовня оказалась не защищенной от морского воздуха, дождя, воздействия погоды и времени.

В конце концов, отчаявшись найти следы чьего-то присутствия, я оказалась на площадке четвертого этажа. Это был верхний и самый светлый этаж – по одной простой причине: часть кровли отсутствовала, и лучи солнца попадали прямиком в эти крошечные комнаты с низкими потолками, пристроившиеся под свесом крыши. Возможно, в них когда-то жили слуги или они использовались как запасные спальни для детей (хотя трудно вообразить, что дети могли жить в таком месте), – так или иначе, эти помещения давно уже служили чердаком. Некоторые из них были битком набиты, другие – пусты. Да, в эти комнаты попадал снег и дождь, в них подолгу сияло летнее солнце, я видела, как мыши бегают, петляя, по доскам покоробленного пола. Повсюду были свиты птичьи гнезда. Я, несомненно, слышала прошлой ночью птичий крик, доносящийся из этих комнат четвертого этажа. Судя по всему, в Равендале обитала по меньшей мере одна ушастая сова: обследуя помещения, я все чаще натыкалась на следы ее деятельности – безголовые скелеты грызунов, иногда весьма крупных, усеивали во многих местах пол, как, впрочем и поля, прилегавшие к особняку.

Едва не упав, споткнувшись об один из таких скелетов, так что он разлетелся по полу, я решила спуститься вниз, вернуться в относительный уют мастерской. Но, возвратившись на лестничную площадку, я наткнулась на полуоткрытую дверь, и, когда толкнула ее, чтобы отворить, она с громким стуком упала плашмя на деревянный пол. По привычке нагнувшись, я вошла в комнату.

Она была пуста, если не считать нескольких разбросанных сундуков, ящиков, лежащей горой посуды. Обои содраны со стен, каков был их первоначальный узор – непонятно, поскольку от него остались только широкие полосы цвета гнилого лимона. Потолок здесь был прочным, во всяком случае казался таким, но пол прогибался слишком сильно – скрип одной из половиц даже заставил меня остановиться. Не желая возвращаться на первый этаж иначе, чем по лестнице, я старалась не двигаться по скрипучему, упругому полу, отступила на порог и отсюда бегло осмотрела комнату. В дальнем углу громоздились ящики, сколоченные из деревянных планок; этот штабель развалился под собственным весом, планки покрылись бело-зеленой слизью, плесенью – такой густой, что она стала похожа на пушистый мох. Только верхний ящик остался невредимым, и что-то в нем привлекло мое внимание.

Я осторожно прошла в угол комнаты и извлекла из ящика старый гроссбух. (Я надеялась, воображала , что это окажется еще одна «Книга теней», но нет.) Книга, ширина которой превышала высоту, была завернута в выцветшую синюю ткань. Я открыла ее, и корешок тут же с треском развалился, кусочки сгнившей бумаги посыпались на мои туфли. На страницах этой ветхой книги велись аккуратные подробные записи хозяйственных расходов Равендаля, который в те давние времена, конечно, имел другое название и был манором, чьи поля обрабатывались крестьянами-арендаторами, работавшими на аристократов, которым принадлежало имение. Эти бухгалтерские записи велись за много лет до того, как Себастьяна вступила во владение домом. Скорее всего, человек, писавший эти цифры таким убористым почерком, даже не знал того беспутного дворянина, что однажды продал дом и землю за портрет побочного отпрыска семьи. (Да, именно так этот дом стал собственностью Себастьяны.) Возможно, это был почерк бабушки или прабабушки вышеупомянутого дворянина – я не сомневаюсь, что столь тщательные записи делались женщиной. В голову лезли грустные мысли о ее доме, земле, о которой она столь ревностно заботилась, а потом все это было продано. Если бы она знала о подобных планах, она бы решительно им воспротивилась. Мужчины, даже мальчишки могли тогда творить такие вещи, а женщины лишь стояли в стороне и наблюдали за происходящим. Права наследования, конечно, изменились после революции, когда женщины, жены и сестры, а также младшие братья, долгое время мирившиеся с тем, что по праву первородства все достается старшим братьям, получили наконец возможность обрести свою долю наследства. Мое воображение увлекла мысль о том, как целая семья во времена ancien regime[87]87
  Старый режим (фр. ), т. е. королевский строй.


[Закрыть] пришла в негодование, когда некий воображаемый бессердечный человек…

Внезапно раздался шум, и я положила на место старый гроссбух.

Это был первый шум, который я услышала за целый день, по крайней мере мне так показалось. Опасаясь ступать на половицы (а вдруг они провалятся?), я стояла неподвижно, прислушиваясь. Нет, это не звук дерева, не звук шатающихся досок. Это был звук чего-то… кованого , железного, соприкасающегося с чем-то мягким. Лопата. Да, это была лопата…

Я медленно дошла до окна, откинула старый железный крючок, удерживающий вместе две деревянные ставни, и аккуратно, осторожно распахнула их. Я была готова к тому, что ставни слетят с петель, как дверь до этого, или сами петли отвалятся от каменных стен и вместе со ставнями рухнут вниз с высоты четвертого этажа, но этого не произошло. Внезапно какая-то птица захлопала крыльями на крыше, как раз над окном: похоже, я разворошила гнездовье грачей. Вздрогнув, я отшатнулась от подоконника, когда множество черных как сажа птиц стремительно пронеслись темными звездами по залитому солнцем небу… Казалось, прошла вечность, пока успокоилось это темное созвездие… и снова тишина.

Это окно не выходило на море, как я ожидала: то была другая сторона особняка с видом на поля, полого спускавшиеся к лесу, о котором мне говорили. Эта тесно сплоченная масса деревьев темнела вдалеке, судя по всему, почти не пропуская свет. Что касается полей, то они, очевидно, какое-то время не обрабатывались, но были обнесены оградой и все еще служили пастбищем: я даже различила вдалеке несколько некрасивых, каких-то угловатых силуэтов – то были коровы. Конечно, было разумно держать несколько коров в этом уединенном месте; несомненно, где-то были и куры, свиньи, возможно, несколько коз. Вся остальная местность вокруг вернулась в свое первоначальное состояние: высокая трава выжжена летним солнцем до коричневато-золотистого цвета, там и здесь разноцветными пятнами росли полевые цветы, ближе к дому под тяжестью своих ярких головок клонились к земле подсолнухи. Но больше всего бросались в глаза яркие красные маки, словно рубины, разбросанные по склону рукой какого-то великана.

…И снова этот шум откуда-то снизу слева. Я высунулась из окна, так что могла видеть пространство, прилегающее к дому. Да, там, в саду… От дома шли чередующиеся полосы вскопанной и невскопанной земли, а в самом центре сада стоял, нагнувшись, Ромео. Он переворачивал комья земли мотыгой.

Я совсем забыла о скрипящих досках пола. Взяв в руку туфли (на этих скользких подошвах я едва ли смогла бы передвигаться так быстро!), я покинула чердак и спустилась на три пролета вниз. Быстро свернув на площадку второго этажа, я добралась до лестницы гораздо более узкой, чем та, по которой взбиралась раньше, – она предназначалась для слуг. На дне темного лестничного колодца я увидела отверстие без двери, выходившее в сад.

И вот наконец я во дворе. Неподалеку от дверного проема стояло какое-то хитрое приспособление, напоминающее огородное пугало из стекла. При ближайшем рассмотрении оно оказалось сделанным из дерева – многорукая штуковина с меня ростом, игравшая, очевидно, всегда ту же роль, что сейчас: на ее ветвях были подвешены большие стеклянные банки. Висели ли они здесь после мытья для просушки? Или подвергались для какой-то цели воздействию солнца? Конечно, не самая большая тайна, с какой мне приходилось сталкиваться, но тем не менее тайна. (Ромео позже рассказал мне, что освобождал банки от старых заготовок, мыл и вывешивал на это «дерево» для просушки, чтобы осенью вновь наполнить их плодами очередного урожая. Он делал все это сам, что мне очень нравилось – казалось романтичным.)

Придерживаясь узкой полоски тени у стены особняка, я начала продвигаться на звук, доносившийся из той части сада, где Ромео копал землю. Я шла медленно, крадучись, обогнула угол дома… И вот!.. Прелестная живописная картина, достойная кисти Рафаэля: Ромео в саду, залитом ярким солнцем.

Сад с трех сторон был обнесен высокой живой изгородью, стена дома завершала этот открытый прямоугольник. Хотя за изгородью были видны лишь плечи Ромео, я могла наблюдать, как он работает. Именно эти сильные плечи пробудили во мне желание подойти ближе. Мне надо было рассмотреть его получше.

Но как мне было приблизиться, чтобы увидеть все, все , что я могла бы разглядеть, оставшись при этом незамеченной? Мое сердце билось учащенно: одно то, что этот юноша находился так близко, заставляло меня испытывать никогда не изведанные ранее чувства.

Сад был великолепен, столь же красив, как и мальчик, ухаживающий за ним. Сочетание тех могущественных сил, что вкладывала в его почву Себастьяна (не говоря уже о некоем ритуале, исполняемом каждый февраль), с трудом Ромео дало в результате невероятно крупные плоды: помидоры приходилось держать обеими руками, тыквы – вывозить из сада на тачке. Более того, урожай иногда случался в необычное время года, поэтому Ромео мог подать на стол похлебку из злаков в мае, а суп из свежих овощей – в разгар зимы.

Повернув за угол и выйдя из тени на свет, я увидела несколько высаженных шпалерами абрикосовых деревьев, умело ухоженных и подвязанных, стоящих вплотную к стене. Я подкралась еще ближе к саду, полагая, что идеально ровные ряды фруктовых деревьев скрывают меня. И вот наконец – полный обзор сада и садовника.

Стоя совершенно неподвижно, словно слившись с окружающими меня деревьями, я упивалась никогда не виданным зрелищем красивого и почти обнаженного мужчины (это не было демоническим наваждением – его красота была совершенно иного рода).

На работавшем под лучами жаркого солнца Ромео не было ничего, кроме старых деревянных башмаков и штанов цвета индиго, подрубленных выше коленей и подвязанных в поясе белой бечевкой.

Он сгибался, раз за разом погружая в землю железное лезвие мотыги, темные кудрявые волосы до плеч закрывали лицо. Хотя я и не могла разглядеть лица Ромео во всех подробностях, я уже точно знала, что оно красиво: высокий лоб, широко посаженные синие глаза с длинными ресницами, довольно большой нос, красные толстые губы и… Моп Dieu! Даже теперь моя кровь бурлит в жилах при этом воспоминании!

Не имея возможности разглядеть лица Ромео, я предполагала, что и он не видит меня здесь, у стены, между двумя деревьями с ровной, почти плоской кроной. (Я была похожа на ребенка, который, прячась, закрывает глаза руками.) Без сомнения, я просто пожирала его глазами, нагло, бесстыдно: эти широкие плечи, мускулы, двигающиеся при каждом взмахе мотыги под загорелой, покрытой веснушками от солнца кожей. Не отрывала глаз от его волнообразно колышащегося торса, от упругой спины, переходящей в узкую талию, крепких мускулистых бедер, от грубой материи его укороченных штанов… Вбирала взглядом крупные мышцы икр, спускающиеся к лодыжке, к мягкому, покрытому венами подъему стопы, выглядывавшему из-под потертых кожаных ремешков сабо… Я все это поглощала взором.

Итак, в каких-нибудь пятнадцати шагах от меня стоял Ромео, а кровь моя билась в висках, растекаясь по жилам… да, должна признать, что пару раз мне пришлось опереться о каменную стену и даже уцепиться за чахлые ветви абрикосового дерева. Но я, по крайней мере, не упала в обморок, как в тот раз во время ужина, когда вся была словно охвачена пламенем, разожженным Асмодеем.

Наконец Ромео распрямился, положил обе руки на мотыгу и оперся на нее, щурясь на солнце. Потом встряхнул головой, и несколько капель пота упали с его лба на землю, как ниточки серебра, как алмазная крошка, – должна со стыдом признаться, что в то мгновение жаждала ощутить на губах их соленый вкус. Навалившись грудью на мотыгу, черенок которой упирался в левое плечо близ сердца, Ромео провел обеими перепачканными в земле руками по своим густым черным волосам. Потом медленно приложил одну руку к груди, и я услышала свой вздох, почувствовала свое дыхание, с шумом вырвавшееся наружу.

Ромео окружало плотное кольцо петухов, кур и цыплят. Куры разрывали когтями землю, сводя на нет работу Ромео, сгребали ее в беспорядочные кучи, усаживаясь на них, как на насест. Вокруг резвились еще покрытые пухом цыплята, вертясь под ногами у Ромео, так что ему все время приходилось их отгонять. Курицы остервенело носились друг за дружкой, описывая причудливые зигзаги, кудахча, невысоко взлетая и вновь опускаясь. Петухи величественно пыжились у ног Ромео, их перья отливали на солнце черным, золотым, красным и зеленым, кончики гребней пламенели над их узкими головами. Бессмысленное кукареканье, мгновенно передававшееся от одного петуха к другому, разрывало прокаленную добела солнцем полуденную тишину.

Ромео отпустил мотыгу, позволив ей упасть, и ступил на архипелаг синих, зеленых и серых сланцевых плиток, которыми была выложена дорожка, ведущая из сада. Он сбросил сабо и направился, ступая по плиткам босыми ногами, к тому месту, где стояла я. Я вжалась спиной в стену. Он приближался.

Мне страстно хотелось исчезнуть. Сделать это я не могла, что еще мне оставалось? Выйти навстречу, словно я только что приехала? Остаться стоять, притворившись, что восхищаюсь умело ухоженными деревьями? Или стремглав бежать к дальнему краю имения и броситься в море?

Я уже почти остановилась на последнем, когда Ромео, не сказав ни единого слова, не бросив взгляда, прошел в пяти шагах от меня. Повернув налево (если бы направо, мы оказались бы лицом к лицу!), он проследовал к помпе, черный железный завиток которой торчал из земли вопросительным знаком.

Со своего места я наблюдала, как Ромео наклонился, чтобы поднять старое деревянное, обитое медью ведро. Поставив его под выходной патрубок, он начал качать воду. Ромео стоял спиной ко мне. То ли призвав на помощь остатки мужества, то ли потеряв осторожность, я сделала сначала один, потом второй, третий, четвертый шаг в его сторону и теперь стояла, прижавшись к стене, у последнего дерева в ряду.

Был ли у меня план, какая-то отговорка, припасенная про запас? Что я скажу, когда Ромео обернется и увидит, как я стою, уставившись на него? Если бы я действительно знала, что собираюсь делать, я бы не вспоминала об этом сейчас: если бы я смогла припомнить, о чем я тогда думала, я чувствовала бы себя обязанной изложить здесь свои мысли, усилив раз в десять свое и без того изрядное смущение.

Ромео наполнил ведро. Разогнувшись, он развязал бечевку, затянутую узлом на поясе; синие штаны упали к его лодыжкам, и он отшвырнул их ногой в сторону. Он был совершенно голым! Синюю ткань сменила белая, как алебастр, незагорелая плоть, твердые округлые ягодицы. Все еще стоя ко мне спиной, Ромео наклонился, чтобы поднять ведро. Он держал его обеими руками высоко над головой. Затем опрокинул ведро (при этом меня, а вовсе не его пробрала дрожь), окатив колодезной водой голову, спину, все тело.

Сделав это, он постоял какое-то время неподвижно, держа ведро над головой. Последние капли воды стекали по его коже. Он весь блестел, сверкал на солнце.

Наконец он резко встряхнул волосами, словно собака, вышедшая из пруда или лужи.

Наблюдая за ним, разглядывая его, я видела, что он дрожит. Могла ли вода из глубинных слоев почвы быть такой холодной? А может быть, мой Ромео (я думала о нем как о моем Ромео с первого раза, когда увидела, как он выходит из кухни, держа в руках супницу)… может, мой Ромео плакал?

Но нет. Когда он внезапно обернулся, заставив меня вздрогнуть, я увидела, что он смеется! Да, он стоял, глядя прямо на меня, с открытой веселой улыбкой.

– Batard! – воскликнула я, но как ни была смущена, не могла оторваться… не глядеть на него.

Только когда он опустил ведро, взяв его под мышку, как мяч, только тогда я отвела взгляд. Я стояла, уставившись в землю, когда он непринужденно сказал на смеси бретонского и французского:

– Знаешь, не у всех есть в домах турецкие бани.

Он говорил что-то еще про «свежий воздух», но к этому моменту я утратила способность что-либо понимать.

К счастью, я и на этот раз не лишилась чувств и не умерла прямо здесь на месте, как того желала. Я просто стояла, не в силах вымолвить ни слова. Ни на что не была способна: ни говорить, ни слышать, ни повернуться и уйти. Как те индейки, что безмолвно тонут, не отрывая взгляда от падающего с неба дождя. Так мы и стояли: я, с разинутым ртом, уставившись на него во все глаза, и Ромео, улыбаясь и нисколько не смущаясь своей наготы.

Он подошел ко мне и встал рядом, но прежде натянул свои синие штаны и нашел сабо, валявшиеся на дорожке сада. Эти его действия я восприняла как новое сотворение мира.

Стоя рядом со мной, Ромео просто сказал:

– Пошли. – И, оценив положение солнца на небе, добавил: – У нас еще есть немного времени.

Он положил руки мне на плечи. Мы стояли лицом к лицу в шаге друг от друга. Казалось, он сейчас поцелует меня (и хоть мне и неловко так говорить, я была готова к этому), но он повернул меня спиной к себе, и я почувствовала, как зеленый халат соскальзывает с моих плеч.

– Можно я его надену? – спросил он. – Не замерзнешь без него?

Я сумела выдавить улыбку в знак согласия, стоя рядом в одной тонкой белой сорочке. Халат на Ромео смотрелся невероятно красиво, хотя и был несколько тесноват на груди и в плечах. Казалось, что загорелая кожа Ромео так и пылает сквозь шелк, еще более подчеркивая его изумрудный цвет. Он развязал пояс халата, чтобы сделать его более свободным. Я проследила за взглядом Ромео, скользнувшим вниз, и обнаружила, что соски грудей выдают мое возбуждение. Ромео расплылся в улыбке, потом схватил меня за запястья, когда я подняла руки, чтобы закрыть ими грудь.

– Зачем? – спросил он. Я не ответила, руки мои упали.

Я осознавала, что многие из моих тогдашних ощущений я испытывала впервые.

– Пойдем! – сказал Ромео, и я последовала за ним. Его деревянные башмаки стучали по утрамбованной земле дорожки, ведущей из сада, все быстрее и быстрее, и вот он пустился бежать. Зеленый шелк, как крылья, развевался за его спиной. Мы пробежали мимо участка стены, залитого солнцем, мимо окон студии и розария. Ромео бежал все быстрее и быстрее, а я следом, даже не зная, куда мы направляемся. Он обернулся ко мне, все еще улыбаясь, и замедлил бег, протянув руку. Я попыталась достать ее, но… слишком отстала от него, а может, он дразнил меня. Я остановилась рядом с ним, когда Ромео замедлил свой бег, скинул сабо и отшвырнул их к стене, проделав все это очень грациозно, почти не сбившись с шага. Я с радостью последовала его примеру, избавившись от своих глупых комнатных туфель.

За розарием, когда мы приблизились к окружающим имение дюнам, Ромео вновь протянул руку, и на этот раз я сумела ее схватить. Мы бежали рядышком, смеясь, оба босые. Я чувствовала, как полы его шелкового халата омывают мои ноги, словно волны… Да, волны. Ведь мы неслись так быстро к морю… Я остановилась, вернее, мое тело остановилось, и только тогда я осознала, что страх быстро охватывает все мое существо. Перонетта, именно о ней я вспомнила, а также о многих реальных и метафорических приливах, которые совсем недавно угрожали мне, едва не став причиной моей смерти. Но не благодаря ли этим самым приливам я оказалась здесь, в этой милой обители, рядом с этим прекрасным юношей?

– Что с тобой? – спросил Ромео, обернувшись.

– Ничего, – ответила я, и мы продолжили свой бег. В тот день мы с Ромео спустились по дюнам вниз от Равендаля к морю. Мы бежали по тропинке, и высокие травы цеплялись за шелк наших одежд, царапали кожу.

Когда день уже клонился к закату, перед очередным приливом мы шли вдоль берега по пепельно-серому суглинку. Ромео отпускал мою руку, только когда это было необходимо, с тем чтобы тут же взять ее обратно. Мы выманивали двустворчатых моллюсков из их узких нор, бросая туда пригоршни соли, которую Ромео хранил в маленьком ведерке в разветвлении дерева, стоящего на вершине дюны. Собирали мидий с остроконечных скал в полу халата Ромео, как в мешочек.

Было поздно. Солнце вот-вот зайдет. Мы услышали отдаленный гул, возвещающий о возвращении прилива: скоро он придет, заключив в свои объятия мириады морских звезд, раков-отшельников и медуз, расшевелит мидий, полностью изменит очертания бухты. Но я буду в безопасности на берегу, поскольку не хочу вновь, как тогда с Перонеттой, испытать на себе угрозу, исходящую от прилива.

Не говоря ни слова друг другу, мы пересекли дюну по почти нехоженой тропинке. На этот раз бледные травы, острые, как заржавевшее лезвие, впивались нам в кожу, наше движение замедляли полускрытые в земле раковины и камни. Ромео шел впереди, время от времени оборачиваясь и протягивая мне свободную руку, – другой рукой он придерживал полу халата с мидиями: он карабкался вверх, и я слышала, как скользкие раковины щелкают друг о дружку, словно раздается болтовня изо рта, полного черных зубов.