Текст книги "Книга теней"

И тогда я почувствовала… Даже не знаю, как описать то, что я почувствовала, резко приподнявшись (так что больно уколола голову о ветку оливкового дерева), сидя на этом скрытом от мира в лощине голом холме, рядом с большой белой скалой, залитой чистыми золотыми лучами полуденного солнца. Осмелюсь ли я назвать это откровением?

Можете себе представить, что почувствовала я в тот день, внезапно осознав, что, когда стемнеет, мне предстоит стать игроком, актером на сцене мира, в драме, в которой, что совершенно очевидно, некогда выступали в главных ролях Бог и Дьявол. Мне предстоит участвовать в великом противостоянии, применить свое искусство в противоборстве сил… назовите их как вам будет угодно… Добра и Зла, Хаоса и Порядка. И все это предстоит мне! Мне!

Сердце учащенно билось. Глаза наполнились слезами. Я чувствовала, как мое лицо расплывается в улыбке. А в голове звучали слова, которыми Себастьяна закончила свое горестное повествование о Греческом ужине. Я слышала эти слова, отмеченные не грустью, не сожалением, я слышала в голосе моей сестры торжествующие, ликующие нотки: «Мы кое-что значим. Хотя мы, колдуньи, живем на окраине жизни, мы кое-что в ней все-таки значим».

Эти слова показались мне боевым кличем.

Я побежала назад, к экипажу, держа башмаки в руке, легко и быстро, словно всю жизнь прожила в этой холмистой местности. Прыгая с камня на камень, я останавливалась только для того, чтобы сорвать оливки, казавшиеся мне спелыми. Ну и вкус! Никогда не ела раньше оливки прямо с дерева и поэтому сначала с трудом подавляла желание выплюнуть, такие они были маслянистые, горькие, острые… Но когда притерпелась, мне стало казаться, что я… ощущаю вкус самого солнца, белых скал и грубых, льнущих к земле трав, благоухающих солью и морем… Enfin[149]149
  Здесь: словом (фр. ).


[Закрыть], мне казалось, что я пробую на вкус сам мир, целиком! Оливки всегда будут возвращать мне этот миг, их вкус всегда будет связан для меня с радостью. И я ее чувствовала! Радость от того, что узнала, поверила впервые в жизни, что у меня есть роль в этом мире. Возможно, она еще точно не определена, может быть, никогда не будет точно определена, но у меня есть роль, которую я должна сыграть. Никто не убедит меня в обратном, никогда… Да, этот мир был моим, и иным будет теперь мой путь в этом мире, что бы ни случилось в эту ночь новолуния.

С разбега я чуть не налетела на спящего кучера, еще не уверенная, следует ли мне… Да! И я закричала ему в ухо, грубо потрясла за плечо. Вздрогнув, он проснулся. А я смеялась, смеялась громко, не сдерживая себя, – наверно, это случилось со мной впервые в жизни. Мой смех эхом отдавался среди холмов, отражался от скал, катился над этим неказистым ландшафтом, заглушая тишину, заглушая жужжание пчел, блеяние овец и свирель пастуха.

Мне кажется, что я и теперь слышу этот смех.

ГЛАВА 40Осквернительница могил

Кучер был явно недоволен: ведь я нарушила его идиллический сон. Подумаешь, велика важность! Я громко рассмеялась ему в лицо. Если бы он счел меня безумцем, то ошибся бы не так уж сильно; я действительно была сама не своя из-за наступающего через несколько часов новолуния, жаждала его прихода, страстно желала испытать свое искусство на перекрестке дорог. Действительно лунатичка!

Я приказала кучеру поспешить назад, в авиньонскую гостиницу. А так как он мечтал избавиться от меня не меньше, чем я – вернуться в город, дорога для нас обоих была легкой и приятной. Солнце начало клониться к закату, и древний город в его лучах казался золотистым… нет, засахаренным , медовым, как будто река, солнце и неподвижный воздух сговорились и заставили город блестеть, словно омыв его дождем из расплавленных цукатов.

Я поднялась в свою комнату, шагая через ступеньку. Все, чего я хотела, – поскорей позвонить в латунный колокольчик и вызвать призраков. Когда я увидела под этим колокольчиком, лежащим на подоконнике, там же, где я его оставила, листок бумаги, то была сначала удивлена, а потом разочарована. Листок был толстый, сложенный вчетверо. Развертывая его, я вспомнила о той записке, что получила от Мадлен в Равендале, с мольбой: «Помоги мне» , написанной кровью (она обмакивала перо в зияющую на горле рану).

На этот раз никакой крови – черные чернила, излишне, на мой взгляд, красивый, витиеватый, незнакомый мне почерк. Я сразу же, не прочитав еще ни единого слова, даже не пробежав написанное глазами в поисках отсутствовавшей подписи, догадалась, что это рука отца Луи.

Записка содержала план местности и краткие указания: что мне надлежит делать в этот вечер, как добраться до перекрестка дорог, где призраки будут ждать меня в полночь.

Я не очень-то обрадовалась тому, что прочитала.

В записке недвусмысленно сообщалось, что мне следует отправиться, взяв с собой лопату, на небольшое кладбище рядом с папским дворцом и наполнить два джутовых мешка (предусмотрительно положенные поперек кровати) освященной землей, вырытой из свежей могилы. Моп Dieu! Это уж слишком! К длинному перечню моих характеристик добавится еще и «осквернительница могил». Ты мужчина. Ты женщина. Ты ведьма… Ты кладбищенский вор, копающий во мраке ночи могильную землю!.. Нет, я вовсе не обрадовалась этому указанию. Но что мне оставалось делать?

Далее мне надлежит погрузить мешки с землей в берлин и ехать (без Этьена, заметьте) к перекрестку дорог, отмеченному на карте. К счастью, благодаря своей дневной прогулке я немного познакомилась с окрестностями Авиньона и имела приблизительное представление, куда ехать. (Перекресток дорог – точного местонахождения я указать не могу – находился среди холмов Альпилл близ Ле-Бо, к северу от Арля.) Принимая во внимание темноту, тяжесть берлина, который надо медленно провести по незнакомым и нередко крутым, узким дорогам, я рассчитала, что мне потребуется не менее двух часов пути. Этого времени должно хватить. В ближайшие часы, как я прикинула, мне предстоит под покровом ночи сделать многое. К счастью, ночь обещала быть темной: Луна, находящаяся на одной линии с Солнцем, повернется к Земле своей неосвещенной стороной.

Таков был план, вернее, его первая часть. Он казался мне достаточно простым, несмотря на то что у меня имелись некоторые возражения и вопросы, главный из которых: зачем надо наполнять освященной землей два мешка, чтобы извлечь из могилы то, что осталось от бренного праха Мадлен? Пройдет еще немного времени, и я получу ответ.

Получив от сына хозяйки гостиницы (ничуть не более дружелюбного, чем она) тарелку тушеного мяса, я уселась обедать. Стояла тишина, я чувствовала себя удивительно спокойной, хотя и была преисполнена решимости. Слышала, как время от времени входили в свои комнаты и выходили другие постояльцы. Смотрела из окна на стоящих на берегу реки и замеряющих уровень воды людей. Внизу медленно проехала повозка, груженная мешками с песком. Кругом, как птицы, носились дети, возбужденные происходящим. Наводнение для них было всего лишь приятной переменой в устоявшемся порядке жизни.

Я присела на край кровати, чувствуя, что устала, но о сне не могло быть и речи. Взяла башмаки и, поколотив ими о камин, сбила с каблуков в огонь прилипшую грязь. Вытащила игральные карты и разложила пасьянс, для чего пришлось немного смошенничать. Короче говоря, занималась то одним, то другим в ожидании часа, когда надо будет начать действовать. Ждала, когда стемнеет и взойдет луна. И вот наконец она появилась на небе под аккомпанемент стука моего сердца. Меня беспокоила неопределенность: что ждет меня в предстоящую ночь и в последующие дни? Мысли, которые подсказывало мое бодрствующее сознание, были не слишком приятны, поэтому я в конце концов решила отдаться во власть сна… Но и заснуть, увы, не смогла: металась и переворачивалась с боку на бок, пока окончательно не запеленала себя в шерстяное одеяло.

Все эти нескончаемые часы я безуспешно пыталась изгнать из головы мысли о могилах, разбитых гробах и разлагающейся плоти, о морском путешествии и морской болезни, шторме и компании просоленных морских волков – поймут ли они, кто я? Гнала прочь страх перед будущей моей одинокой жизнью: в новой стране, без дома, друзей и родного языка. Цеплялась за надежду опять встретиться с Себастьяной: ведь новой ведьме полагалось принимать у себя в доме свою «мистическую сестру». Конечно, Себастьяна однажды тоже отправится в морское путешествие, чтобы повидаться со мной. Но радость от предвкушения этой встречи быстро испарилась, стоило мне лишь подумать о ведьмах, которых мне придется принимать, шабаше, который предстоит созывать. А что если это будет ужасная банда, способная испугать далее сестер, участвовавших в Греческом ужине? Раздумья мои были мрачнее ночи… Но я не могла позволить, чтобы они мучили и дразнили меня (и особенно теперь, когда от новых земель меня отделяют всего лишь несколько часов плавания!). Было бы неразумно, бесконечно думая обо всем этом, придать моим мрачным мыслям более четкие очертания… Конечно, подобное неизбежно приходит в голову, но сейчас это всего лишь вспышки моего возбужденного сознания.

И вот наконец наступила полная темнота. Я собрала свои вещи и покинула гостиницу.

Берлин я отыскала без труда, поскольку загодя приказала Этьену (который, судя по всему, славно повеселился в Авиньоне: я не видела его со дня нашего приезда в город) поставить карету на самой темной и безлюдной улице, какую он сумеет отыскать. Он оставил записку хозяйке гостиницы, и та объяснила, как добраться до указанной им улицы. Этьен хорошо позаботился и о лошадях: они были накормлены, напоены и уже запряжены.

Повернув за угол и выйдя на улицу, где стоял экипаж, я почувствовала смущение, непонятно почему, берлин стал казаться мне еще больше и нарядней. Возле кареты суетились две старухи и молодой человек: освещали фонарем ее раззолоченные и разукрашенные бока, соскребали, чтоб получше рассмотреть, грязь, забирались на ступеньку, пытаясь заглянуть в окно. Хорошо еще, Этьен спустил все шторы, как я ему и приказывала. И, наконец, одна из этих женщин, более толстая, попыталась (какая наглость!) открыть дверцу кареты, предварительно оглянувшись по сторонам. Она была заперта, конечно. (Ключ, как я надеялась, лежал в условленном месте над правым задним колесом.) До чего же мне хотелось напугать эту нахальную корову по примеру ведьм былых времен: послать ей какое-нибудь видение, сделать так, чтобы дверная скоба осталась в ее руке, превратившись в кость или извивающуюся змею… (Когда-нибудь, возможно, я овладею колдовством и такого рода.) В конце концов эта бесстыжая стерва с глухим стуком спрыгнула с подножки кареты, и любопытствующее трио убралось восвояси. Я же подошла к берлину под встревоженное приглушенное храпение лошадей, приветствующих меня.

Несессер, надежно прикрепленный ремнями позади кареты, был на месте. Жаль, что никто не взломал его, освободив меня от оставшейся одежды, которую я никогда не стану носить, и от чувства вины за то, что избавилась от нее. Впрочем, я быстро заполняла несессер все новыми и новыми книгами, с которыми, разумеется, не желала расставаться. (Только через несколько дней, в открытом море, я осознала, какие сокровища оставляла на темной улице в этом дорожном сундуке, перетянутом лишь несколькими потертыми кожаными ремнями.)

Я немного посидела в берлине, закрыв дверь на задвижку, не поднимая штор, но сейчас ничего не могу вспомнить об этих мгновениях: беспокойство одолевало меня, и мысли путались. Лопату я легко разыскала, а мешки у меня были. Я выбрала одежду достаточно темную для копания в могилах (по крайней мере, так мне казалось), а поверх натянула кучерский камзол с многочисленными карманами, «позаимствованный» в гостинице с крючка для одежды.

Наконец я заставила себя выбраться из экипажа и, прихватив с собой «орудия труда», стараясь оставаться незамеченной, направилась разыскивать кладбище. Я пробиралась из тени в тень, избегая фонарей и освещенных окон, под которыми буквально проползала , опасаясь встретить кого-нибудь любопытствующего или, что еще хуже, непрошеного доброжелателя. И вот цель достигнута (если верить плану местности), но кладбища нет. Никакого кладбища! Я вновь и вновь изучала незатейливую карту, вертела ее так и сяк, поворачивалась сама то так, то эдак, пока наконец не убедилась, что именно здесь мне и следовало быть. Но ведь кладбища не было! Там, по сути, вообще ничего не было. Карта привела меня к боковой двери небольшого полуразвалившегося дома, черного, как деготь, и, по-видимому, заброшенного. Если в его дворе и хоронили кого-то, то едва ли в освященной земле.

Не зная, что предпринять дальше, я побродила еще немного, стараясь держаться самых темных мест. Можете вообразить мое облегчение, когда я случайно наткнулась на низкую ограду из кованого железа вокруг небольшого участка за домом – он-то и был кладбищем! Об этом свидетельствовал и знак на его калитке: было темно, зажечь огонь я не осмелилась и нащупала выпуклый крест – символ кладбища – пальцами. Впрочем, я не была в этом окончательно уверена, так как не могла толком разглядеть его, не говоря уже о том, что ничего не видела там, за оградой. А вдруг это огород, клумба или площадка для игры в шары? Проклиная отца Луи, я перешагнула через низкую ограду, задев ее зазубренный верх полой кучерского камзола. И тут я увидела явные признаки того, что искала, – унылые белые надгробные плиты, вкривь и вкось торчащие из земли, как ряды гнилых зубов. Кладбище занимало не больше сорока шагов в длину и двадцати в ширину. Я забеспокоилась, то ли это кладбище, которое указано на карте, но потом подумала: ну и что? Это такая же освященная земля, как и на любом другом погосте. Ведь есть же здесь крест на ограде! Должна, впрочем, сказать, что в моей голове тут же зародилась мысль, весьма меня озаботившая: если все же это не освященная земля, не пойдут ли прахом все наши труды на перекрестке дорог? Пытаясь прогнать эти опасения, я взялась за лопату, на рукоятке которой красовался серебряный набалдашник.

Из кармана камзола (до чего же была удачной идея украсть… нет, одолжить этот камзол!) я вытащила белую восковую свечу толщиной в мое запястье и зажгла ее, потратив несколько фосфорных спичек. Я переходила со свечой от могилы к могиле, низко наклоняясь, чтобы прочитать даты, – ведь мне было велено брать землю из свежей могилы.

Даты! Mon Dieu! Прошли века: здесь лежали умершие в Авиньоне давным-давно, многие – в один и тот же год. Холера, без сомнения. Или вражеское нашествие. Что же делать? Что делать? Сойдя с жесткой травы на землю и встав на колени, я увидела могилу, показавшуюся мне недавней: на ней еще не выросла трава. Надгробный камень еще без надписи, не успел покрыться мхом и лишайником. Взрыхленная земля несколько облегчила мою задачу. Я подгоняла себя: к полуночи мне надо было успеть на перекресток дорог. И я копала, пока не заполнила оба мешка кишащей червями землей. Мысленно попросив прощения у обитателя могилы, я заровняла ее как смогла.

Связав мешки вместе бечевкой (должна, не без смущения, признаться, что учла любую мелочь, которая мне могла понадобиться, битком набив карманы веревками и всякой всячиной), я перекинула их через плечо – один мешок спереди, другой – сзади. Лопату я прихватила тоже, зная, что на перекрестке дорог она понадобится мне вновь. Сняв нагар со свечи двумя смоченными слюной пальцами (этими же пальцами я затем изобразила в воздухе подобие креста), я потихоньку тем же путем выскользнула с кладбища. Дойдя до берлина, забросила в него мешки. Часы на городской башне показывали, что у меня осталось меньше двух часов, чтобы добраться от Авиньона до перекрестка дорог.

Вскоре я уже катила на юг, в сторону Ле-Бо. Вот теперь я вспомнила о паводке. А что если дороги стали непроезжими? А что если?.. Но вскоре я убедилась, что по мере продвижения к Ле-Бо уровень местности повышается , что меня вполне устраивало. По существу, дорога, ведущая к Ле-Бо, вьется у подножия холмов, на которых и стоит этот город, так что порой кажется, будто вся его каменная громада вот-вот сползет вниз. Потом дорога идет по долине, оттуда уже легко добраться до города даже на таком большом экипаже, как мой.

В давние времена, несколько столетий назад, Ле-Бо был значительным городом, более того – столицей империи. Жители острова Сардиния и городов, расположенных неподалеку отсюда, – Арля, Марселя – состояли в вассальной зависимости от сеньоров Ле-Бо. Этих феодалов было не так много, несколько сот, но у них были тысячи подданных. Они занимали должности сенешалей, командовали армиями Пьемонта и Ломбардии, флотом Неаполитанского королевства, их дочерей жаждали заполучить в жены наследные принцы первейших европейских стран.

Но все это давно минуло.

У меня нет ясного представления, как это все рухнуло. Конечно, тому, что осталось от города, нанесла тяжелый урон революция, но все же я не могу объяснить упадок такого значительного места, знаю лишь, что он пришелся на середину семнадцатого века. (Отец Луи поведал мне об этом позже, ночью, не вдаваясь в подробности. «Никаких вопросов больше, – сказал он. – Час настал». Что ж, так оно и было.) Но я поняла, что священник и Мадлен жили и умерли в другом городе, неподалеку от Ле-Бо, который теперь так изменился, настолько захудал, что стал неузнаваемым. Здесь поработал великий ваятель – время. То, что некогда было городом, стало тенью на карте веков, не отмеченной на картах нашей эпохи. Я даже не могу точно указать его местонахождение, знаю лишь, что он расположен, вернее, располагался в долине к югу от Ле-Бо и к северу от Арля.

Поднимаясь к Ле-Бо той ночью, я видела в свете фонарей кареты следы его былого величия: каменные остовы домов, стены, поднимавшиеся и опадавшие перед моими глазами как застывшие волны. Увидав на выступе скалы фундамент замка, я мысленно надстроила над ним величественные стены. Я представила себе окна, облокотясь на подоконники которых дамы, вызывавшие некогда всеобщее восхищение, и почтенные мужи озирали принадлежавший им мир (так им, должно быть, казалось). Городские улицы были узкими, крутыми и неровными – берлин продвигался медленно. Это меня вполне устраивало: я хотела увидеть хоть что-то, не имея времени для прогулки пешком. К тому же мне все время приходилось точно следовать маршрутом, указанным на карте: повернуть налево, повернуть направо, спуститься сначала в одну долину, а потом в другую, где была похоронена Мадлен.

Итак, я медленно ехала мимо руин Ле-Бо. Несколько домов все же не рухнули – пустые, без дверей, с зияющими окнами без ставен, похожими на открытый рот немого. Ужасное зрелище, оно только усиливало меланхолию, которая, казалось, стала моей участью. Вот почему я так обрадовалась, когда берлин слегка ускорил ход, увлекаемый собственной тяжестью, – явный признак того, что дорога пошла под гору.

ГЛАВА 41На перекрестке дорог

К полуночи я была там, где мне и следовало быть, – на южной оконечности долины за Ле-Бо, близ города, названия которого я не знала, у пересечения не двух даже (как я себе представляла), а трех дорог. У перекрестка.

Но где же могила? Как я найду могилу? Все вокруг заросло сиренью, а воздух был напоен ароматом можжевельника, который в лучах солнца блестит, наверно, как золото. Было темно, и я не могла в этом сейчас убедиться, но, думая о перекрестке, я всегда представляла себе его в багрово-золотистых тонах. А вот и ответ на мой вопрос о могиле: у дороги, которая шла прямо на юг, я увидела недавно расчищенный прямоугольник земли. Форма его, даже при очень слабом, тусклом лунном свете, слабее света фонаря, навевала мысль о могиле, гробе.

Лошади были необычно возбуждены, встревожены чем-то. Я опасалась, что они встанут на дыбы и мне тогда не совладать с ними. Остановив берлин, я спустилась с козел, чтобы накормить лошадей кусками моркови и редиса, которыми загодя набила карманы кучерского камзола. Это, кажется, если не успокоило, то развлекло их. Я отошла от лошадей, размышляя, то ли они мне внушают страх, то ли я просто боюсь идти прямо к могиле.

Подойдя к ней поближе, я увидела, что низкорослые кусты вереска убраны, а верхний слой песчаного грунта взрыхлен, и похоже, руками. У изголовья могилы лежало небольшое распятие из белого мрамора, – по крайней мере, оно когда-то было белым, а теперь покрылось темными пятнами, края его растрескались. Если бы крест стоял вертикально (а его положили на землю явно с умыслом), то доходил бы мне до голени, не выше. Надписи на распятии не было. По давней привычке я перекрестилась.

Странную смесь чувств испытывала я: раздражение, и надежду, рвение и сознание собственной праведности, словно была крестоносцем; в голове звучало: «Мне отмщение, и Аз воздам». Ощущала прилив сил: сейчас вернусь к берлину, возьму лопату и мешки с освященной землей и начну… Но застыла как вкопанная, увидав призраков на узкой дороге, позади берлина. Их фигуры, словно освещенные изнутри, ярко выделялись во мраке новолуния – я не могла найти этому объяснения. (На море мне приходилось видеть пятна света, испускаемого некоторыми морскими тварями. Возможно, и призраки, столь зависимые от воды, светились в ту ночь схожим образом, не знаю…) Хочу добавить: я не имела ни малейшего представления, что делать с этой землей и лопатой, если бы стала копать, не дождавшись отца Луи. Я содрогаюсь при мысли, что могла бы обнаружить, если бы взялась за дело сама: ведь и то, что мы извлекли из могилы, было достаточно ужасно.

Странно, но, увидев призраков, я подняла глаза к небу, раскинула руки и запрокинула лицо, словно ожидала дождя. Я пыталась оценить силу ветра, как будто прислушиваясь к приближающейся буре. Но было тихо. Мертвая тишина. А что если Мадлен вернула реку в берега, успокоила ее, если именно призраки, уж не знаю, намеренно или нет, ускоряли подъем воды в ней?

Мы стояли, разделенные дорогой, призраки – рука об руку. Их очертания были четкими и зловеще яркими, словно они отражали лунный свет. Священник был в своем обычном черном одеянии, белый воротничок, казалось, отливал серебром. На Мадлен – все те же холщовые лохмотья, и хотя я привыкла видеть ее в них, но только теперь поняла, что это были клейкие, пропитанные воском клочья того платья, в котором ее хоронили.

И тогда мне пришло в голову, что я никогда не видела, как призраки прикасаются друг к другу. Предполагала, что для них это невозможно, но ведь касались же они меня иногда. И вот они стояли передо мной, взявшись за руки с какой-то детской невинностью. Они казались грустными и испуганными, но им, как и мне, похоже, хотелось поскорей приступить к делу. Мысли их, очевидно, текли по одному руслу, потому что они произнесли хором: «Ты пришла». Их голоса, слившиеся в один, разорвали тишину, рассекли ее как клинком.

– Да, пришла.

– Спасибо.

–  У тебя есть… освященная церковью земля?

Казалось, отец Луи рассержен из-за того, что вынужден задавать этот вопрос. Конечно, он на меня сердился: его возмущала сама необходимость прибегнуть к силе, скрытой именно в этой земле.

– Да. – Я сделала жест в сторону стоявшего позади них экипажа, где лежали мешки.

– Хорошо, – сказал отец Луи. – Давай ее сюда.

– Пожалуйста , – добавила Мадлен, улыбнувшись и потянув священника за руку.

– Пожалуйста, – повторил он за ней. – Ты хорошо поработала, ведьма, накопала эту землю, привезла ее сюда. Благодарю тебя. – Он взглянул на Мадлен. – Мы оба тебя благодарим.

И вот мы втроем стоим у могилы. Лопата у меня в руках, мешки лежат по обе стороны. Все молчат. Слышится отдаленный лай одичавших собак, – к счастью, он не приближается. Неподалеку кричит ворон, и крик его успокаивает меня, придает уверенность.

Наконец мне велено начинать копать.

Земля песчаная, сухая и легкая. Эта долина избежала наводнения. Я вспомнила, что не повстречала ни реки, ни озера, ни ручья на пути к перекрестку. Как же удалось призракам сохранить столь четкие очертания и стоять теперь вот так у края могилы, взявшись за руки? Ответ я не нашла. Сила воли – таков был бы, несомненно, ответ призраков: это объяснение, возможно, и было самым верным. Думаю, и луна сыграла свою роль… Но здесь мне следовало быть очень осторожной: я где-то читала, что ведьмы слишком склонны приписывать все странности действию луны. На ум мне пришла фраза, впервые услышанная в С***: «Существует необъяснимое».

Быстро работая лопатой, я вскоре стояла уже по колено в неглубокой яме. Рядом лежали кучи каменистой земли. Внезапно я почувствовала, как лопата ударилась о крышку гроба, расколов гнилое дерево. Опустив фонарь в могилу, я убедилась, что это действительно гроб, и подняла глаза.

– Продолжай , – сказала Мадлен. Священник кивнул, соглашаясь с ней.

Я окопала песчаную землю со всех четырех сторон, и гроб целиком открылся нашему взору. Тряпкой, которая вообще-то была блузой, извлеченной из несессера еще раньше, ночью, когда я впервые испачкала руки, наполняя мешки на кладбище, я стерла землю с крышки гроба. Древесина действительно была гнилой, но целой и сравнительно гладкой, в чем я убедилась, потрогав ее рукой. Форма гроба, суженного с одного конца, ясно показывала положение тела в нем, и я застыла, глядя туда, где должна была находиться голова, почти готовая поверить, что вот-вот крышка гроба откроется, поскольку та, другая Мадлен толкнет ее изнутри. Но никаких сюрпризов, никаких чудес не предвидится: я поняла это, подняв глаза на призраков. Они… не знаю даже, как бы лучше это выразить… были испуганы, трепетали, с нетерпением ждали дальнейшего? Все это можно было бы сказать и обо мне, но мои чувства этим не исчерпывались.

Время шло. Мгновения, может быть, минуты, пока я отчищала крышку гроба от песка, въевшейся грязи, мелких камешков… Все мы знали, но никто не говорил, что нет никакой нужды делать это, однако нас охватила нерешительность…

– Ты не откроешь его, ведьма? – спросил священник с подчеркнутой учтивостью: мы каким-то странным образом поменялись ролями, и теперь уже призраки полагались на меня, рассчитывая, что я сделаю то, о чем не имела никакого понятия. Ни малейшего представления…

Сидя на краю могилы, я голыми руками продолжала счищать с гроба мягкую песчаную землю. И тут, еще не осознав , что делаю, я просунула пальцы под крышку и приподняла ее. Ожидая какой-то помехи – гвоздей, колышков, даже проржавевших петель, – я потянула, по-видимому, слишком сильно и, не встретив никакого сопротивления, чуть было не упала назад, когда услышала голос священника: «Нет!»

– Нет, – прошипел он возбужденно. – Еще не время! Мешки…

И я поспешно закрыла крышку. Скорее, я дала ей упасть, и она встала на свое место, словно ее никто и не тревожил. Я ничего не успела увидеть внутри гроба, но оттуда повеяло сырым зловонием, заставившим меня отвернуться.

Священник показывал на джутовые мешки, лежащие возле могилы.

– Прежде открой и приготовь мешки! – приказал он.

Я открыла их один за другим, отгибая жесткие края. Хорошо помню, как сильно отличалась темная, словно кофейная гуща, и жирная кладбищенская земля от легкой, цвета жженого сахара земли с перекрестка.

То, что произошло дальше, хотя было это всего лишь несколько дней назад, смешалось в моей голове. Я стала одновременно наблюдателем и участником.

Отец Луи извлек откуда-то книгу, похожую на Библию, но она не была Библией, а только напоминала ее своей тяжестью. Не знаю, что это была за книга, не могу сказать. Он подал мне ее туда, где я сидела, на край могилы, и она раскрылась, упав на мои подставленные ладони. Вижу ли я отмеченное место? Да, вижу. Я должна прочитать этот отрывок задом наперед, снизу вверх, справа налево, громко, слово за словом, а прочитав один раз, тут же начать снова. Читая, я должна была высоко поднять правую руку в сторону новой луны, держа ладонь вывернутой наружу. (На это он обратил особое внимание.) Мне надлежало читать, пока он не остановит меня, нанизывая эти латинские слова одно на другое, так что получалась какая-то нелепая цепочка. Сама не знаю, что я читала той ночью, не могу извлечь ни малейшего смысла из этой декламации. Слова, всего лишь слова, не более. Единственное, что могу сказать наверняка: если бы они читались так, как были написаны, слева направо, то составили бы описание некоего ритуала римской католической церкви. А так, как я их читала, задом наперед, они были, как я уже сказала, не более чем словами, но складывались каким-то образом в заклинание. И чему же мне предстояло стать свидетельницей, когда это заклинание…

…Отец Луи открыл гроб сам, на этот раз медленно. Деревянная крышка отделилась со звуком ломающегося льда. Все это время я продолжала читать. Стоит ли говорить, что читать вот так – по-латыни, задом наперед, держа вывернутую правую ладонь раскрытой в сторону луны, было не так-то просто, требовало нешуточной сосредоточенности? Занятая своим делом, я не сразу увидела содержимое раскрывшегося гроба. Не заметила я и того, что, как я думаю, случилось в тот же миг, – исчезновения призрака, моментально водворившегося в предназначенную смертным могилу.

Когда же взглянула вниз, на раскрытый гроб, то увидела высохший труп в знакомых лохмотьях. Черты лица были неразличимы. Его положение в этом узком сосновом ящике больше всего напоминало позу зародыша: он лежал, свернувшись, на левом боку, подтянув колени и склонив голову… Я ожидала увидеть совсем другое: или Мадлен, такой, какой я ее знала, или неузнаваемую кучу костей – обычный скелет. То, что предстало моему взору, было ни тем ни другим, а вернее… и тем и другим. Когда я сидела на краю могилы, произнося слова заклинания, пытаясь одновременно заглянуть в гроб… я увидела , что труп перестал быть трупом! То, что было мертво, ожило.

Мадлен, та Мадлен, которую я знала, каким-то образом сошла в гроб, чтобы заявить право на свой бренный прах. Заглянув в гроб сразу же, как только отец Луи раскрыл его, я бы, вероятно, увидела просто останки смертного существа. Тлен. Кости. Может быть, сохранившиеся лучше, чем обычно. Но к моменту, когда я увидела это там, в могиле, Мадлен уж словно начала воссоздаваться. Отрываясь время от времени от страницы, которую читала, и бросая взгляд вниз, я стала свидетельницей полного ее воссоздания из останков. Эта мертвая, потемневшая от времени кожа, туго натянутая на кости, вновь стала девушкою по имени Мадлен. Живой Мадлен де ла Меттри – так, по крайней мере, казалось. Такой она оставалась недолго. Очень недолго.

Я видела, как высохшая кожа становится мягкой и заполняется плотью, как кости соединяются в суставах. Кожа вновь обрела цвет, присущий живому человеку. Волосы и ногти начали… расти с быстротой, немыслимой для смертного. А потом… потом я увидела шею, которая мгновением раньше была всего лишь выемкой на кости, неким изгибом. Там, где был профиль Мадлен, медленно проступало ее лицо, обращенное к небу; она лежала, глядя вверх, на священника. Я это видела , могу поклясться! Помню последнее слово заклинания, произнесенное мною, – Dominus[150]150
  Господь (лат. ).


[Закрыть], после чего веки Мадлен приподнялись и – какой ужас! – ее красивые карие глаза словно застыли, превратившись в вязкое желе, и она долго еще улыбалась этими глазами отцу Луи.