Текст книги "История доллара"

2. Охотник за сокровищами

Дикость – Вампум – Пиратские монеты – Охота за сокровищами – Колдовство – Придуманная страна – Постоянно действующее предложение

16 ноября 1643 года шестнадцать галеонов и сопровождавшие их корабли отплыли из Пуэрто-Плата в Центральной Америке, чтобы доставить в Испанию добытое за год серебро. Флотилия взяла курс на север, желая выйти в Атлантический океан за Багамскими островами, где ее должны были подхватить западные ветры и течения. Однако через два дня налетел ураган, капитаны приказали убрать все паруса и плыть с голыми мачтами, пока шторм не выдохнется. Ночью «Нуэстра Сеньора де ла Консепсьон» сбилась с курса: наутро ее экипаж обнаружил, что море вокруг пустынно, а корабль несется на «котлы» Багамских островов, где коралловые рифы в беспорядке вспенивали водную поверхность.

Пройти сквозь эти рифы сложно. Отягощенную серебром «Нуэстру Сеньору» ветер бросал из стороны в сторону, в конце концов она наскочила на риф.

Ее днище, вероятно, разорвал зазубренный, словно пила, коралл. По всей видимости, во время удара мачту выбило из опоры. Смерть корабля была скорой. Одна часть экипажа наверняка бросилась молиться, другая оцепенела от ужаса, а некоторые искали плавучие предметы и бросались в море. Через час-два или быстрее все они оказались мертвы, а расколотый корабль с серебром в трюме мертвым грузом опустился на дно нахлестываемого ветром океана. На это судно потратили много труда и умения, с ним связывали надежды, на него уповали. И все внезапно поглотило голодное море, словно корабля никогда не существовало.

Однако это не конец истории. Груз «Нуэстры Сеньоры» вновь явился на свет благодаря усилиям человека, чей невероятный успех изменил не только его собственную судьбу, но и привел к провалу, давшему рождение современным деньгам в Америке.

в 1651 ГОДУ в двух тысячах миль к северу от места кораблекрушения, в большой бревенчатой хижине на берегу реки Кеннебек в Массачусетсе Мери Фипс родила своего двадцать первого ребенка, Уильяма[13]13
  Современные ученые обнаружили, что у Фипсов было только шесть детей, по они имели дело с записями едва ли более надежными, чем легенда (прим. автора).


[Закрыть]. Мистер Фипс счел родительское бремя слишком тяжелым и умер. Его вдова, разумеется, опять вышла замуж и родила еще восемь детей. Это была большая, шумная, неграмотная семья, жившая охотой и звероловством, фермерством и рыбной ловлей. Их дом был сложен из бревен и не имел оконных стекол.

«Вначале, – писал английский философ Джон Локк, – весь мир был Америкой». Имея в виду дикость и малочисленность населения, страну без связей и удобств. Ферма Фипсов идеально подходила под это описание. Расположенная на скалистом берегу, она была окружена землями индейцев вабанаки. Дальше к северу находились враждебно настроенные французы. Ферма была вне зоны досягаемости или защиты властей Бостона, принадлежала морской империи отмелей и утесов, речных берегов и портов; империи, которая за две сотни лет продвинулась не больше чем на сотню миль вглубь материка. Даже будучи на вершине своего могущества в Атлантике, когда британцы контролировали 1100 миль побережья от Ньюфаундленда до Флориды, колониальная Америка оставалась узкой полоской земли, повернувшейся спиной к лесам, жадно вглядывавшейся в океан и в то, что скрывалось за его просторами. Торговля и сообщение, циркуляция новостей и денег совершались на побережье. В те годы для путешествия, скажем, из Бостона в Филадельфию садились на корабль. И пусть Лондон был далеко, в трех тысячах миль по ту сторону океана, он многим колонистам казался ближе, чем они друг к другу или к неизведанным землям и рекам, лежавшим по ту сторону Аппалачей на западе.

Инстинкт заставлял колонистов держаться берега. Каждое утро солнце поднималось из океана, а тени местных обитателей, шпилей и корабельных мачт клонились к лесам, будто указывая цель трудового дня. По мере движения солнца тени медленно поворачивались, пока вечером, когда наступало время идти по домам, они не вытягивались на восток, к Атлантике. Лишь призраки деревьев подползали ближе, растекаясь в сумерках по недавно распаханным полям.

Участок Фипсов был огромен: землей колонисты были богаты настолько, насколько это не представлялось возможным в Старом Свете. Только рабочих рук для ее возделывания, которых в Англии имелось в избытке и по самой низкой цене, здесь катастрофически не хватало. Фипсы должны были увеличивать их число сами. Владельцы табачных плантаций на юге использовали труд рабов из Африки для возделывания своих полей. Но рабы стоили денег, а наличные были в дефиците. Дальше к северу высокая стоимость рабочей силы спасала бедных и умеряла аппетиты преуспевавших. Джон Уинтроп – первый губернатор Массачусетса описал разговор, произошедший, как говорят, в 1630-е годы между неким Хоули и его батраком.

«Хозяин, вынужденный продать пару быков, чтобы выплатить своему батраку жалованье, сказал тому, что больше нанимать его не будет, так как не знает, чем расплатиться за труд в следующем году. Батрак ответил, что может и дальше на него работать за несколько голов скота.

– Но как я сделаю это, – ответил хозяин, – если я уже все продал?

Батрак ответил:

– Тогда ты можешь работать на меня и снова накопишь на свой скот».

В Старом Свете так никто не разговаривал.

УИНТРОП. Хоули и батрак прибыли из Англии, равно как скот и фураж для него, лезвия топоров, которыми вырубали лес, и гвозди, которыми сколачивали дома. В 1620 году табачные плантаторы покупали себе даже английских жен – «молодых и непорочных девушек», как гласили рекламные афиши, – за сто фунтов доброго табачного листа. В следующем году жена тянула на сто пятьдесят фунтов: цены на табак упали.

Но цены на строительный лес. природное сокровище Северной Америки, держались. Именно неисчерпаемые леса, а не золото были основой скромного достатка колонистов: прямые, податливые бревна без изъяна, добытые в лесах, тысячелетиями не тронутых человеком. В «самой лучшей на свете стране для бедняка», по словам Уильяма Аллена, в которой нищие могли жить как родовитые на их бывшей родине, размах перекрытий сараев и домов достигал сорока футов, а то и больше. «Во всей Европе не кладут таких больших каминов, как в Новой Англии. – писал один памфлетист в 1630-е годы. – Бедный батрак, то есть, по нынешним меркам, владелец 50 акров земли, может позволить себе спустить больше дров на отопление, чем многие благородные в Англии». Корабельная партия строевого леса стоимостью в 300 фунтов стерлингов могла быть продана в Южной Европе за 1600 фунтов.[14]14
  См.: Perlin, John. A Forest Journey: The Role of Wood in the Development of Civilization. New York, 1989.


[Закрыть] поэтому лесопилки поднимались все выше по рекам. К 1665 году на реке Пискатаква работало больше двадцати лесопилок, и производительность каждой в двадцать раз превышала итог работы двух пильщиков, позволяя распускать на доски четырнадцать массивных сосен за день.

Удары стальных топоров и визг пил задавали ритм белой американской цивилизации. Вплоть до появления синих джинсов и заказа товаров по почте, до дня, когда перепись сообщила, что фронтир[15]15
  Фронтир (англ. frontier – граница, рубеж) – зона освоения американского Дикого Запада, которая постепенно смещалась на запад, вплоть до Тихоокеанского побережья. Бюро переписи населения США определяло фронтир как границу, за которой плотность населения была менее двух человек на квадратную милю (прим. пер.).


[Закрыть] окончательно исчез, поколения переселенцев совершали древний обряд подпиливания и рубки, а потом засевания расчищенных пространств. Кукуруза бурно разрасталась на перегное из старых листьев. Окрестный лес обеспечивал кормом полудиких свиней. Ошкуренные бревна распускались на брусья, из которых строили заборы и возводили хижины. То, что нельзя было пустить в дело, сжигали на полях ради золы для удобрений. Колка дров долгие годы составляла суть американской жизни, и даже в XIX веке американцы называли десятидолларовую купюру, отмеченную большой римской цифрой X, «пильными ко́злами».

По мере того как топор вгрызался в кромку леса, в его сердце прокрадывались деньги – безмолвные, словно охотники-индейцы. Деньги преображали жизнь леса, оценивали и обесценивали его, готовили к появлению ферм белых людей.

Деньги пришли вместе с торговлей пушниной и нефтяным бизнесом семнадцатого столетия. Потребность в теплой одежде жителей Северной Европы стимулировала спрос, вовлекший одновременно Россию и Америку в орбиту Европы. В этом процессе участвовала и семья Фипсов. Юный Уильям Фипс «в детстве провел немало утомительных дней за охотой и рыбной ловлей» ради бобровых и лосиных шкур, меха выдры и даже медвежьих шкур. Однако в одиночку белые звероловы не могли покрыть спрос: некоторое представление о его масштабах дают десять тысяч бобровых шкурок, которые Коннектикут ежегодно отправлял в Европу. Поселенцы продавали индейцам ружья и изобрели деньги. Индейцы поддались соблазну, невыгодность и гибельность которого не могли предвидеть, впрягшись в торговую цепочку, тянувшуюся из лесных чащоб до самой Пикадилли.

С американского конца эта цепь была сделана из небольших раковин, нанизанных на нить непонимания. Каждое лето на протяжении сотен, а может и тысяч, лет индейцы собирали эти раковины на песчаных отмелях Новой Англии, от Лонг-Айленда до Род-Айленда. С наступлением праздных зимних месяцев они использовали каменные сверла, чтобы сделать так называемый вампум: белый – из колумнеллы и внутренних завитков раковин береговых улиток, черный – из колумнеллы раковин обыкновенных двустворчатых моллюсков, или венусов. Индейцы энергично полировали цилиндры длиной в четверть дюйма на гладком щебне и плотно нанизывали их на веревки или сухожилия животных, получались связки по 360 бусинок, которые колонисты называли фатомом[16]16
  Один фатом, или морская сажень, равнялся 6 футам = = 2 ярдам = 1,829 м (прим. пер.).


[Закрыть].

Современные экономисты назвали бы вампум примитивными деньгами: возможно, потому, что такими деньгами экономисты не управляют. Колонисты рассматривали его так же и, значит, могли заставить работать еще лучше. Они устанавливали курс обмена вам пума в шиллингах и пенсах, в соответствии с мехом, который приобретали, и заимствовали то, что принимали за индейскую систему расчета, согласно которой один черный вампум стоил шесть белых. С точки зрения индейцев, вампум не являлся примитивными деньгами: он вообще не был деньгами, а для его изготовления требовалось большая сноровка. Вампум имел значительную ценность в обществе аборигенов, но не потому, что в обмен на него можно было что-то купить или продать. Сплетенный в узорчатые пояса, вампум был свидетельством целого ряда обменов. Голландские и английские колонисты инстинктивно считали количество раковин в поясе, а индейцы придавали значение рисунку и тому, каким материал был на ощупь, а также самому их наличию. Ведь пояса давались и принимались в ходе церемоний, отмечавших дипломатические соглашения, вампум был знаком доблести или свидетельством высокого статуса. Узор по сути представлял собой мнемоническое письмо, напоминавшее о прежних соглашениях или схватках. По поясам племени старейшины рассказывали его историю. Могущественные вожди забирали их с собой в могилу. Утрата вампума наносила удар по идентичности племени.

Живших на побережье индейцев принуждали подносить вампум в качестве дани более могущественным соседям: вот тогда он походил на деньги. А потом появились белые поселенцы. В 1644 году они «оштрафовали» наррангасеттов на две тысячи фатомов вампума, выплачиваемых в рассрочку ежегодно: по фатому с каждого взрослого пекота, по половине фатома – с юноши и по ладони[17]17
  Мера длины, обычно равная четырем дюймам – приблизительно 10,16 см (прим пер.).


[Закрыть] – с каждого ребенка в племени. Производство должно было резко вырасти, поэтому береговые отмели стали ареной ссор и стычек. Тем временем белые отсылали вампумы в леса, где обменивали раковины на меха, хотя цена поясов незаметно, но неумолимо понижалась.

Лондонские леди тех времен (как и теперь) не жили в гармонии с лесом за три тысячи миль по ту сторону океана. Результатом стало истребление живой природы. Племена слишком поздно спохватились, что охотятся в опустевшем лесу. Двадцать тысяч лет назад их предки за невероятно короткий срок истребили неуклюжих гигантов Северной Америки.

Теперь олени и бобры, волки и еноты последовали за гигантскими ленивцами, мамонтами и мастодонтами. В поисках свежей дичи индейцы стали мигрировать на запад, вторгаясь на территорию других племен.

Пока традиционный уклад жизни индейского общества и экология лесов рушились, колонисты открыли, что и сами могут использовать вампум в качестве валюты, таким образом, индейцы, сами того не желая, оказались в роли центрального банка страны, с охотой выкупая вампумы в обмен на мех. Однако мало-помалу они выходили из этой игры. Жадные колонисты использовали более производительные стальные дрели, избыток подрывал стоимость вампум а. Англичане обвиняли в мошенничестве голландцев, те и другие возлагали вину на аборигенов. Один фатом вампума, по общему уговору, приравнивался к длине руки, и голландцы жаловались, что индейцы отправляют принимать платежи самых высоких мужчин, а выплачивать – почти гномов.

Индейцы с легкостью выявляли подделки, и все вампумы, сделанные из «камней, кости, стекла, мидий, рога и даже дерева и битых бус», возвращались в карманы белых людей, тогда как «качественный, блестящий вампум, в просторечии манхэттенский», исчезал в лесу. В 1648 году Верховный суд Коннектикута постановил, что вампум больше «не уплачивают и не принимают к оплате, иначе как сплетенным надлежащим образом, то есть не слишком большим и не слишком маленьким и не составленным некрасиво или в беспорядке, как бывало прежде». За сорок лет колонисты огнем и мечом проложили свой путь к местной валюте. В 1649 году Массачусетс прекратил ее использование, хотя, по всей видимости, она просуществовала в качестве денег среди белых за пределами Нью-Йорка вплоть до 1701 года. Для оформления договоров с индейцами вампум использовали до самого XIX века, что служило ярким примером его преимущественно ритуального. немонетарного значения. В последний раз обмен вампумом произошел в Прери-дю-Шьен в 1825 году, когда тысяча предводителей племен собралась выслушать ультиматум белого человека – сцена, прекрасным образом запечатленная двадцать лет спустя на пяти-, десяти-, двадцати– и пятидесятидолларовых банкнотах банка штата Висконсин.

УИЛЬЯМ ФИПС. сильный, хорошо сложенный и абсолютно неграмотный в свои восемнадцать, обратил взор к морю – в том месте, где река Кеннебек впадала в широкий поток англо-американской империи. Он работал подмастерьем на местной верфи, а в 1673 году пешком отправился в Бостон, на верфь покрупнее, чтобы устроиться корабельным плотником. Эта отрасль процветала: первый американский корабль спустили на воду в 1631 году, и уже к концу века каждое третье британское судно строили в Америке. Страна была мечтой для любого агента по корабельному снаряжению, огромным складом мачт и рангоута, дегтя и канатов.

«По внешности своей он был высок, выше большинства прочих мужчин, широк также, как высок, и силен так же, как широк: он был во всех отношениях недюжинным и мог одолеть такие тяготы пути и голода, которые убили бы большинство прочих». Уильям Фипс сошелся с молодой вдовой Мэри Спенсер Гулль, добился расположения ее отца – капитана судна и земельного спекулянта. Оба Гулля с готовностью поверили обещанию молодого человека, что однажды он возглавит один из кораблей флота его величества и станет так богат, что построит для своей жены прекрасный кирпичный дом на Грин-Лейн.

Фипс начал с того, что заключил соглашения с несколькими купцами из Бостона о постройке корабля на семейной ферме, который предстояло поставить вместе с грузом (вероятно, строевым лесом и провиантом). Но отношения с вабанаки ухудшались. 14 августа 1676 года близлежащее поселение разорили внезапно налетевшие индейцы, около пятидесяти поселенцев убили. Корабль Фипса был спущен на воду, но его груз еще ждал на берегу, когда с противоположной стороны залива потянуло дымом. Молодой человек не терял ни минуты: оставив ферму и строевой лес поджигателям-вабанаки. он погрузил на корабль семью, соседей и умчался в безопасный Бостон.

может, в Бостоне жить было безопаснее, но город тогда тоже был разорен. Местные купцы, как и повсюду, не могли достать денег – звонкую монету, вращавшую колеса заграничной торговли. Чтобы накопить свое серебро, почти все колонии рано или поздно устанавливали замену для внутренних расчетов. На какое-то время вампум стал «законными деньгами», подходящими для выплаты долгов и налогов; за ним последовали бобы, ром, гвозди и пшеница. Один поклонник называл их «твердой валютой».

Сноровка в замене валюты стала второй натурой людей, постоянно имевших дело с новшествами, но концепт «законных денег» превратился в бикфордов шнур, заложенный под древнее право королей регулировать денежное обращение, скромную, но значимую декларацию о намерениях колониальной Америки. То, что началось как уловка, мало-помалу сформировало альтернативный опыт, пока над отношениями Британии с ее колониями не начали сгущаться тучи взаимного раздражения.

Поиск звонкой монеты продолжался: золото и серебро имели очевидные преимущества в качестве денег, как обнаружил судебный пристав в Спрингфилде, чей ялик опрокинулся, утопив налоговые поступления за год, уплаченные сушеными бобами. В Виргинии, где законной валютой являлись гвозди, властям пришлось вмешаться, так как люди ради денег принялись сжигать собственные амбары.

Поскольку серебро в Северной Америке нельзя было найти или добыть из шахт, его приходилось накапливать манипуляциями и предприимчивостью.[18]18
  Алхимия по-прежнему открывала новые возможности. Интерес к ботанике, химии, металлургии, астрономии и медицине побудил прежнего губернатора Массачусетса Джона Уинтропа-младшего стать первым американским членом-корреспондентом Королевского общества – главной научной ассоциации Британии. Он продавал тайное медицинское снадобье под названием «рубила» и имел обыкновение отправляться на одну из гор Массачусетса, Говернор-Ринг, чтобы провести «три недели в лесах <…> раскаливая руду, выплавляя металлы и отливая золотые кольца» (прим. автора).


[Закрыть] Колонии вывешивали курсы обмена серебряной монеты, где она сильно переоценивалась. В Англии каждый мог получить за свой испанский доллар четыре шиллинга и шесть пенсов – курс, высчитанный для серебра не кем иным, как Исааком Ньютоном в 1717 году. Однако колонии были готовы предложить особые условия – пять шиллингов в деньгах Виргинии, шесть – в Массачусетсе. Несмотря на выпадавший время от времени неожиданный куш, от такой политики у торговцев кругом шла голова: курсы валют менялись год от года и в зависимости от монеты в процессе борьбы колоний за наличные деньги: серебро там подчинялось странным приливам и отливам. В один прекрасный день вся испанская монета в Массачусетсе могла навострить уши и двинуться на юг, подобно перелетным птицам, чтобы перезимовать в Виргинии. Иной раз все голландские доллары на континенте внезапно вымирали, словно зомби, и возвращались в свои нью-йоркские гнездовья. Это раздражало не только купцов. В 1679 году губернатор Виргинии приступил к накоплению песо, стоимость которых официально держалась на уровне пяти шиллингов. Когда нехватка денег стала ощутимой, он произвольно установил их стоимость в шесть шиллингов за песо и расплатился по такому курсу со своими войсками.

Купцы Нью-Йорка хотели, чтобы вся иностранная монета шла в переплавку и перечеканивалась в английские шиллинги, но англичане предпочли более дешевый путь и издали королевскую прокламацию, запретившую кому-либо предлагать за испанский доллар больше шести шиллингов. Как большинство британских законодательных актов в отношении колоний, прокламация оказалась нежеланной и неэффективной.

Серебряные монеты, перетекавшие туда-сюда через американские порты и плантации, были невероятно разномастными. Их привозили люди вроде Уильяма Фипса, который, женившись и преуспев в командовании кораблем, присоединился к карусели торговли материковых колоний с Карибами. Сахар был так выгоден в Вест-Индии, что плантаторы распахивали под сахарный тростник каждый акр земли, и все следующее столетие жители Новой Англии кормили Вест-Индские острова подобно кораблям в море, поставляя бочки соленый свинины и говядины, сушеную перемолотую рыбу для рабов, засоленную рыбу, высушенный лес, мед, лошадей и цыплят в обмен на местную патоку и пиастры. Большая часть этой монеты или ее тень – выписанные в Лондоне векселя – уходила на приобретение английских мотыг и топоров, еще, вероятно, юбок и книг.

В массе своей колонисты были чопорными провинциальными ханжами в грубой одежде и со сдержанными манерами, аскетичным домашним бытом и кругом чтения в пределах Библии короля Якова. Они лепились к берегу, как моллюски, и не стыдились процеживать грязь пиратства ради испанского серебра. Эти люди могли построить корабли, натянуть такелаж и снабдить команду ромом, не задавая лишних вопросов. В 1646 году счастливый шторм занес промышлявшего морским разбоем капитана Кромвеля в Плимут с грузом испанского серебра и экипажем из восьмидесяти человек, «столь истосковавшихся по выпивке, что они стали подобны безумцам». Всем было все равно. Жизнь в городе остановилась. «Моряки истратили и расточили среди жителей огромную сумму денег».

Полновесные, блестящие монеты редко задерживались в колониях, прежде чем пройти по кругу и окольными путями атлантической торговли отправиться назад: в затерянной на краю земли и забытой Богом Америке оставались лишь отбросы монетных дворов мира. Даже испанские доллары, которыми пользовались ее жители, здесь теряли около четверти своего веса. Многие деньги были очень старыми, истертыми на протяжении долгих лет хождения у бесчисленных владельцев, с едва различимыми надписями. Новые же в местном климате увядали очень быстро, и это никого особо не беспокоило. Крепкие руки могли разломать испанский доллар пополам, выскоблить его серебряные внутренности и соединить две половинки капелькой свинца или ртути. Монеты кромсали, сжимали, просверливали и набивали. «Пропотевшие», они часами тряслись в мешке, а вес, который терялся по ходу, накапливался в швах. С ободка монет могли снимать стружку. «Мне горько говорить об этом, – писал в 1699 году из Нью-Йорка граф Белломонт, – но это святая правда: англичане здесь столь беспутны, что я не отыскал ни единого заслуживающего доверия человека, с которым можно было бы иметь дело. Я был вынужден нанять в качестве секретаря собрания на эту сессию одного малого, которого давеча осудили в этом городе за порчу монеты».

Но даже такие монеты имели определенный флер, подобно толпе второсортных европейских венценосных особ сомнительного происхождения, что отправили все эти деньги прозябать в Америку. Сюда доходили исключительно монеты королевских дворов – их ценность то падала, то взмывала вслед за завоеваниями и союзами; их титулы читались подобно Готскому альманаху в Руританской империи мировой торговли, а генеалогические древа вновь и вновь пересекались в кровосмесительных связях прошлого. Здесь были реалы и кроны, дукаты и дукатуны. Небольшие султаны, взятые из оборота в арабской Северной Африке, известные колонистам под именем берберских дукатов. Приплывали муидоры и пистарины, изредка встречались мелкие серебряные османские цехины или чекены с изящным полумесяцем на реверсе. Громадные немецкие серебряные каролины с толстым королем в парике на аверсе. Из крошечного Ливорно пробивались пеццо, скудо – с острова Мальта в Средиземноморье. Флорины приходили из Южной Германии, денежные суммы из Китая в пагодах, по странному стечению обстоятельств – из Мадраса. Были в ходу английские гинеи французские и испанские пистоли а также голландские гульдены. Большой популярностью пользовались португальские жоао и монеты в половину жоао, двоюродные братья всех реалов Испании и те же испанские доллары, которые процветали со времен графа Шлика и теперь, равно как их повелители Габсбурги, приспособились к особым условиям империи: мексиканский доллар с изображением Геркулесовых столпов и девизом «дальше предела»: центрально-европейский талер: севильский доллар, доллар с лебедем, доллар с шаром и голландский доллар с собакой, которую прочили во львы.

Даже с этим ворохом лоскутов сомнительного достоинства наличности всегда не хватало. Американцы страдали от хронического недостатка мелких разменных денег, а большинство монет были крупноваты. В каком-нибудь захудалом американском салуне благородный муидор или чекен мог претерпеть последнее унижение в виде разрубания на куски. Этот сорт разменной монеты, по форме напоминавшей треугольный кусок сыра, был известен под метким прозвищем «острые деньги». Например, целый испанский серебряный доллар разрубали на два полудоллара, четыре четвертинки или восемь осьмушек, будто куски пирога, – привычка так прочно укоренившаяся в американской культуре, что даже теперь во вроде бы десятичной денежной системе США нет двадцатицентовых монет. Лишь 25-центовый четвертак, который многие американцы упорно называют «два куска», а некоторые местные фондовые биржи в 1998 году продолжали объявлять цены в «такой-то восьмой» доллара.

Фипс был из тех американцев, которые сами обеспечивали себе достаток и постоянно отправлялись добывать новый. Он вырос на рассказах о море. На верфях моряки говорили о галеонах и кораблях с сокровищами. пиратском золоте и перуанском серебре, а молодой человек их внимательно слушал. В порту на Карибеких островах он навострил уши: его заинтересовала история «Нуэстры Сеньоры».

Уильям Фипс мечтал о чуде внезапного богатства. Много лет спустя, в 1809 году, путешественник в Новой Англии обнаружил, «что поселенцы питают неистребимую надежду отыскать в земле клад. Предполагается, что деньги закопаны пиратами: но место их погребения, как они надеются, явится им лишь во сне. Когда грезы обнаружат хоть какие-то общие сведения о месте, то местные прибегают к лозе рудоискателей, затем втыкают в землю лопату или кайло и начинают творить разные ритуалы и заклинания, призванные обмануть бдительность духов, охраняющих сокровище». Духи сами по себе– важный штрих, напоминание о том. что за каждое свалившееся с неба богатство нужно платить. Иногда сокровища действительно находили на подмытых рекой берегах и отдаленных островах, под песками и в местах, отмеченных на карте крестиком. Герман Мелвилл и Натаниэль Готорн, Марк Твен и Эдгар Аллан По – все они сочиняли рассказы, придававшие зарытым сокровищам статус американского сюжета. Ощущение одиночества сглаживалось историей, которая могла привязать легенду-другую к безжизненному пейзажу. Вероятно, мысль о том, что ранее его путь был пройден губернаторами и королями, пиратами и конкистадорами со всеми их муидорами, дукатами, долларами и дублонами, служила сиротливому американцу утешением.

Правда, несмотря на полученную информацию, Фипс обнаружил, что Бостон не так-то просто соблазнить охотой за сокровищами. Поэтому он снарядил собственный корабль в Лондон, где решил добиться аудиенции у короля Карла II. Великосветские отмели и рифы требовали тщательного промеривания. На завязывание нужных контактов у Фипса ушел год, но он принялся за дело с такой самоуверенностью, что даже продал свой корабль ради приобретения парика, нарядов и подобающих развлечений. Его решимость была вознаграждена. Карл II, по натуре авантюрист, постоянно испытавший денежные затруднения и охочий до смелых, рискованных предприятий, питал слабость к Массачусетсу: в 1652 году, в период междуцарствия, последовавший за казнью его отца, Карла I, и собственным воцарением, Массачусетс уполномочил Джона Гулля – местного золотых дел мастера переплавить неполноценную монету и отчеканить свои серебряные шиллинги, шести– и трехпенсовики, украшенные изображениями сосны, ивы и дуба. Чеканка монеты являлась королевской прерогативой, но ситуация была неопределенной. По контракту Гулль получал шиллинг с каждого фунта, и несмотря на все запоздалые усилия местного собрания изменить условия, мастер стал одним из богатейших жителей колонии, современники еще долго помнили приданое, назначенное им своей дочери: массу серебряных шиллингов, равных ее собственному весу. Девушка была невысокой, но очень толстой. «Да, можешь взять ее в жены, – сказал Гулль кавалеру дочери. – И ты сочтешь ее весьма тяжелой ношей».

Когда Карл II заполучил трон, ему посоветовали положить конец чеканке этой монеты. Однако, памятуя о том, как ему однажды удалось скрыться от верных Кромвелю преследователей, спрятавшись в листьях старого дуба, он воспринял шиллинг с дубом Гулля как комплимент и назвал жителей Массачусетса «сворой верных псов». (Когда король все-таки вмешался, колонисты проставили на своих монетах более раннюю дату, чтобы те выглядели отчеканенными до запрета.) Теперь Карл II согласился стать деловым партнером скромного бостонского ремесленника, и Фипс отплыл домой капитаном корабля его величества – в точности как обещал своей ненаглядной. Он управлял фрегатом «Роза Алжира», недавно захваченным у берберских пиратов.

Фипс немедленно потребовал, чтобы торговые и рыболовецкие суденышки в Бостоне приспускали перед ним флаг, как если бы они находились перед кораблем королевского флота. В ответ на отказ подчиниться он палил перед их носом, а затем брал на абордаж и штрафовал на стоимость пороха и ядер. Несколько дней спустя Фипс попытался употребить свою военно-морскую мощь, дабы произвести впечатление на плотника с другого корабля. Завязалась потасовка на причале, и Фипс ринулся предупредить местных стражей правопорядка, что власть губернатора на это дело не распространяется. В самом деле, как выразился один из членов команды, «губернатор и правительство здесь не стоят и гроша».

Губернатор проигнорировал инцидент, едко напомнив молодому человеку, что «все в Бостоне отлично знают, кто он такой и откуда явился, поэтому не хотят, чтобы он вел себя столь высокомерно среди своих соотечественников». Фипс продолжил пальбу.

Бостон искренне обрадовался, когда 19 января 1684 года корабль вместе с надоедливым капитаном и командой взял курс на Багамы. Фипс захватил с собой трех молодых ныряльщиков-индейцев из родного города. На своих каноэ они отправились туда, где зажатое между островами море смертоносно вспенивалось вокруг коралловых рифов, и принялись обыскивать один риф за другим в поисках характерных очертаний затонувшего судна среди коралловых зарослей. Во время поисков погибших кораблей можно было очень легко разделить их судьбу. По мере того как новые обломки оказывались пустыми, в команде все больше зрело недовольство, моряки требовали, чтобы капитан стал пиратом и повел их на добычу средств пропитания. Фипс подавил первый бунт, кулаками посбивав с ног его зачинщиков, но месяцы безделья и неудач брали свое. Наконец капитан распустил команду на Ямайке, где желающие могли найти себя в «восхитительном ремесле» грабежа и разбоя. На борт поднялась новая команда, все без исключения – пираты, однако Фипс знал, что может положиться на их покорность в течение нескольких месяцев. И сам разжился определенным уловом: «благодаря ловкости своего обхождения он выудил из очень старого испанца (или португальца) совет о подлинном местонахождении тех обломков, которые он все это время искал столь же бесплодно, как алхимики – свой философский камень».