Текст книги "История доллара"

3. Сад

Ведовство – Монетизированная земля – Постоянно действующее предложение

«Вы избрали честный и добрый способ, – гласило открытое письмо казначею Массачусетса, – оплачивать бондами то, что вы не могли оплатить наличными. Поэтому я не могу не подивиться на неразумность наших соотечественников, отказывающихся принимать то, что они называют бумажными деньгами, равными по стоимости лучшему испанскому серебру».

Анонимный автор был неискренен. Люди оказались лицом к лицу с бумажными деньгами впервые в истории Запада, и не все были готовы совершить концептуальный скачок. Лучшее испанское серебро вы могли попробовать на зубок. Даже вампум что-то весил, и груда денег была грудой. Бумага же ценности не имела: «Говорите что хотите, – ворчал один пожилой пенсильванец, – но бумага – это бумага, а деньги – это деньги». Фраза прозвучала за десять лет до того, как прочие колонии последовали примеру Массачусетса из-за расходов на борьбу с французами или индейцами либо с теми и другими.

Война короля Вильгельма, свою злополучную роль в которой сыграл Фипс, переросла в войну королевы Анны. Из войны за ухо Дженкинса выросла война короля Георга 1745 года; Французская и Индейская войны увенчались захватом Вольфа в Квебеке. В 1760 году французы официально уступили Канаду при Монреале, и создание Британской империи в Северной Америке завершилось. Локальных войн больше не будет, думали британцы, бумажных денег тоже.

Всякий раз, когда колонисты отправлялись на войну, даже если их участие ограничивалось стычками и приграничными рейдами, они сталкивались с непредвиденными расходами и решали эту проблему, печатая бумажные деньги. Иногда британцы присылали серебро, чтобы помочь колонии «выкупить» свои векселя. Иногда векселя изымались из обращения, когда население выплачивало ими налоги. Но часто они задерживались в обращении, год от года становились все более изношенными и сомнительными, покрывались бурыми пятнами забытых обещаний, а их стоимость всегда падала: порой медленно, порой стремительно.

«Что? Неужели слово "бумага" позорно для них? Не разве бонд или переводной вексель в тысячу фунтов – не бумага? И все же не равна ли она по своей ценности серебру или золоту, если выплата по этим бумагам в достаточной мере гарантирована? Так что есть надежность бумажных денег, как не вера в свою страну?»

Анонимного энтузиаста звали Коттон Мэзер – первый доморощенный философ Америки; друг, сосед и биограф сэра Уильяма Фипса – первого доморощенного предпринимателя Америки. Соблазнительно увидеть в них типичную американскую пару, источник напряжения, что всегда присутствует в жизни Америки, постоянно колеблется, вспыхивает и угасает, как старая семейная ссора: напряжения между действием и размышлением, необходимым и идеалом, соперничающими концепциями свободы, жизни и погони за счастьем – и деньгами, как средством платы за него.

Коттон Мэзер происходил из новоанглийской аристократии – Коттон была фамилией его матери. Он родился в 1663 году и вырос под сенью Старой Северной церкви, где служили пасторами его отец и дед. В отличие от Фипса, едва умевшего читать, чья религиозность выражалась лишь в редких визитах в церковь, Мэзер был образован и набожен. Практически первыми его словами были молитвы. К одиннадцати годам он умел выслушать проповедь, прочитанную на английском, и, смеха ради, записать ее на латыни. В двенадцать поступил в Гарвард. В конце концов последовал семейной традиции – стал служить в Старой Северной церкви. Мэзер сочетался счастливым браком, но его жена умерла молодой. Он женился снова и со временем стал отцом пятнадцати детей. Когда умерла и вторая супруга, он женился на сумасшедшей, которая не принесла ему ничего, кроме долгов и домашней неустроенности – разочарования, отступавшего лишь из-за внимания ангелов, что являлись в его кабинет побеседовать и побороться с Мэзером.

Фипс был решительным, привязанным к морю и охоте за сокровищами колонистом семнадцатого столетия. Основы же мировоззрения Мэзера, умершего в 1728 году, сформировал век пуританского исступления, пусть Мэзер и подходил к ним с позиций XVIII века. Он был членом Королевского научного общества[20]20
  Название Британской академии наук (прим. пер.).


[Закрыть], поддерживал спорную по тому времени новомодную практику прививок от оспы и писал трактаты по политэкономии. При этом Мэзер верил в ведьм, демонов, ангелов и, как покажут события, в возможность вызвать на суд духов в качестве свидетелей. При поддержке своей первой жены он однажды вызвался приютить у себя местную девушку, одержимую бесами, и позаботился об ее излечении. Этот опыт подготовил его к вспышке ведовства и сатанизма в маленьком городке Салем в Массачусетсе четыре года спустя. Для расследования созвали суд.[21]21
  Судьей был зять Джона Гулля, жена которого принесла ему знаменитое приданое в виде серебряных шиллингов (прим. автора).


[Закрыть] Мэзер вел запись слушаний, и его книга «Чудеса потустороннего мира» впоследствии объяснила, как небольшую общину могут держать в страхе потусторонние силы. Он рассказал, что «дьявол, обычно являвшийся в образе маленького черного человека, завлек трусливых, дерзких, несведущих, завистливых и злонамеренных созданий поставить себе на службу, внеся их имена в свою книгу».

Книгу эту, конечно, так и не нашли (она принадлежала дьяволу), но двадцать человек казнили за колдовство. Успели обвинить даже супругу сэра Уильяма Фипса, пока истерия не сошла на нет: простые поселенцы чувствовали, что в поиске пропавших сокровищ, таящихся под землей и под водой, в тайном накоплении богатств есть нечто дьявольское. Образцовый пуританин копил свой достаток упорным трудом на глазах у всей общины. Хотя свою лепту в эту манию внесли истерия на сексуальной почве, коллективный бред, ревность и атмосфера, в которой допускалось клеймить женщин как ведьм, но большую роль в ней сыграло и отсутствие контроля. Четыре из пяти обвиненных женщин были из числа «отселенцев» – так называли тех, кто порвал связи с общиной и отбился за пределы жестких границ прихода.

Хотя от идеи воспроизвести английские деревни с их традиционной зеленой лужайкой и церковью местные жители уже давно отказались, негласные пределы того, как далеко на отшибе может жить член общины, сохранились. Леса позволили первым поселенцам Америки выжить и даже преуспеть, но они оставались самой чуждой чертой Нового Света. Пуритане испытывали мрачное удовлетворение, живописуя «пустыню», в которую оказались заброшены; в этом выражении почтительность смешивалась с ужасом от бескрайности американских лесов. Поселенцы ощущали, что это иной мир, чуждый им и потому опасный. Пилигримы с «Мэйфлауэра», к примеру, получили первый урок через несколько минут после высадки: когда они подгребли к берегу, свидетелями их высадки на песчаном побережье оказалась группа индейцев, которые убежали в лес; два поселенца бросились за ними в погоню. Они были родом из Линкольншира, привычны к безлесью и вдобавок провели несколько лет на плоских польдерах Голландии. Через несколько секунд они застряли в переплетениях зарослей и древесных корней, в которых их «добыча» скрылась без малейших усилий.

Пусть море было огромным, неизведанным и бурным, но. в противоположность лесу, оно казалось понятным – широким трактом в мир, где люди, подобные Уильяму Фипсу, добивались славы и богатства. Разумеется, в нем жили чудовища, скрывались тайны, но к ним люди были привычны и знали: опытный моряк способен читать поверхность моря, словно книгу. Лес – другое дело. Протоптанные колонистами тропинки терялись в небытии на границе поселения, где заканчивались последние возделанные поля. Там росли деревья, размахом ветвей затмевавшие все, что доводилось видеть англичанину, и с такой чудовищной плотностью, что никто не мог предположить глубину зарослей, по осени вспыхивавших огненно-красным цветом. Вверх по рекам, вдоль индейских троп деревья наступали со всех сторон, скрывая всё и вся. Давно миновали времена, когда европейцам такое зрелище было привычным: их собственные леса почти полностью вырубили, но сказки еще звенели эхом томительного беспокойства, а выражение «сбитый с толку» в английском языке звучит как фраза о человеке, заблудившемся в лесу, потерявшемся в лесной чаще.

Пуритане в ответ населили странный новый мир демонами, и бостонские проповедники многие годы толковали об опасностях угрюмого и безграничного леса Америки, подобного человеческой душе.

То, чего действительно хотел Мэзер, так это защиты. Америка была полем почти материальной битвы добра и зла, сада и пустыни. С искоренением отселенцев, как он надеялся, укрепятся слабые узы общности. После внезапного провала процессов над ведьмами Мэзер изменил свои взгляды и приобщился к вере в добродетель бумажных денег, потому что, подобно многим другим консерваторам, был готов к радикальным действиям во имя взлелеянных идеалов. Новомодные деньги решали старую проблему, поставленную бостонским пуританизмом. Основанные на «кредите всей страны», они плели сеть деятельности и производства между общинами, которым иначе грозили мрак и распад. Выпущенные на основании обязательства, что бумажные купюры так же хороши, как золото или серебро, эти деньги выглядели логическим воплощением американского опыта. Сколь бы торжественным и серьезным не было данное обещание, оно оставалось вопросом веры: вера в общее назначение и будущее, в милость Божественного провидения, в праведность ближнего – то есть во все те догматы, на которых основали новую страну Америку.[22]22
  Не то чтобы всякий священник хмурил брови над этой проблемой. «Джентльмены! Вы должны поступать со своими бумажными деньгами так же, как все мудрые мужья поступают со своими женами: примиритесь с ними, – наставлял преподобный Джон Вайз в 1721 году. – Без жен не обойтись. Величайшее искусство заключается в том, чтобы примириться с необходимым и обратить его в счастье». Сам Вайз, видимо, не спешил следовать собственному рецепту, так как позднее подавал прошение о выплате ему жалованья в звонкой монете (прим. автора).


[Закрыть]

Если и имелся какой-то род литературы, кроме Библии, которую понимал каждый колонист, так это письменный контракт. У многих в Новом Свете еще не высохли чернила на пальцах: законтрактованные сервы подписывали обязательства отработать перевозку: поселенцы имели договор с компаниями, учредившими ряд колоний; целые братства иммигрантов, подобно пилигримам с «Мэйфлауэра», заключали соглашения о взаимных правах и обязанностях прямо в море. В Америке не хватало прецедентов, и по многим аспектам жизни требовалось вновь и вновь уславливаться о каких-то вещах. Европейцы могли мало менять в системе, где были рождены. Власть и закон, которым они подчинялись, равно как и деньги, которыми расплачивались, спускались сверху; их санкционировала сама история. Но, если первые поселенцы составляли контракты, следующие поколения в каждой колонии сохранили право на представительство в собраниях, до которых они могли донести свои жалобы и пожелания. Почти каждая должность в стране была выборной, от проповедника до церковного сторожа, а верховные власти находились далеко. Разбросанные вдоль узкой полосы побережья между голодным морем и неведомыми лесами, поселенцы заключали собственные соглашения, объединяясь ради помощи и защиты. Возможно, это объясняет, почему они без труда поняли, как работают бумажные деньги. Купюры являлись переходившим из рук в руки общественным договором и знаком ценности, базировавшейся на доверии всего сообщества.

Англичане на родине о деньгах не размышляли: те были спущены вниз согласно королевской прерогативе. В Америке деньги всегда были чем-то фиксировавшим закон: бобы, вампум, теперь – бумага. Все сообщество брало на себя долг, который в будущем должен был выплачиваться в виде налогов. Стоимость серебра и золота была заложена в уже осуществленных расходах на их добычу и представлении о тогдашнем дефиците. Производство бумажных денег ничего не стоило, в них заключалось лишь обещание, подобно самой Америке.

Так что, когда Мэзер поднимался на свою кафедру Старой Северной церкви, а его паства воскресным утром устремляла свои праведные стопы по нарядным улицам Бостона, чтобы послушать проповедь, и те и другие знали, что в нескольких милях от колокольни и булыжных мостовых даже в конце первого столетия американской истории, начиналась лесная чаща. Каждое поселение было садом, отвоеванным у пустыни, а каждое обращенное к будущему письменное постановление, украшенное по краям ветвями и побегами, цветами и узорами сучков, отражало тему возделывания и огораживания. Уинтроп просил Господа «ввести нас в Твой сад, в котором мы можем вкушать и насыщаться теми удовольствиями, которых не знает подлунный мир». Для Роберта Беверли в Виргинии «кажется, что там сам рай во всем его первозданном блеске». Слово рай означало убежище. Первые поселенцы, особенно движимые религиозными мотивами, с самого начала планировали держаться друг друга. Условия, в которых они оказались, побуждали их к тому же. Ибо не только то, что происходило в саду, делало его благом: благом было то, от чего сад уберегал.

Леса темны, дремучи и не отмечены на картах. Ноги неизвестных дикарей неслышно протоптали здесь неприметные тропы. Пучок перьев, связка ракушек, иногда крики животных, которые принадлежали совсем не животным. Под бескрайним покровом шелестящих листьев многое укрывалось от взора Господа – существа из крови и плоти, нечестивые таинства, привязанные перья, раскрашенная кожа, исчезающие обманки.

Мэзеру было известно нечто, о чем не знали европейские теологи, поскольку с того момента, когда жители Старого Света слышали дыхание окрестных лесов, минула тысяча лет. Все это отошло в царство суеверных воспоминаний. В Америке исход по-прежнему был неясен. Философ Джон Локк, написавший конституцию Каролины, однажды набросал образ прекрасно оборудованной фермы на многих тысячах акров земли, чудесным образом отвоеванной у девственного леса Америки. Он наглядно продемонстрировал, что без рынка все земли, кроме тех, что необходимы для пропитания самого фермера и его семьи, неминуемо придут в запустение. Получилась довольно мрачная картина: промотанное богатство и забвение Божьего Завета. Это значило, что лишь товарооборот и рынки могли расколдовать пребывавший во мраке континент: только деньги были в силах сдержать наступление лесов. Деньги сплачивали общины, приводили обитателя лесной глуши и юриста на рынок. Они были необходимы даже для «Священного эксперимента»

Уильяма Пенна (1644–1718). «Цель моя – общество. вспомоществование, оживленная торговля, просвещение молодежи, исправление людских нравов. протяженные и наезженные дороги». – писал он и ради достижения этого советовал колонистам переводить треть своего богатства в деньги. «Там, где не были учреждены деньги, – писал Мэзер, – люди дики и жестоки, и не возделывается ничего доброго»[23]23
  «Христианский философ» (1721). В своем сочинении «Стремление к добру» (1710) он доказывал, что, возможно, величайшим грехом, в который может впасть человек, является изъятие из обращения и накопление денег [прим. автора).


[Закрыть].

Деньги, подразумевал Коттон Мэзер, и есть цивилизация.

в 1729 ГОДУ один умный юноша решил рассеять страхи и предрассудки жителей колониальной Америки памфлетом «Скромное исследование природы и необходимости бумажных денег». Высказываясь не столько в пользу банкнот, сколько за увеличение их количества, вслед за первой денежной эмиссией Пенсильвании в 150 000 фунтов, этот памфлет стал первой вылазкой в общественную жизнь Бенджамина Франклина, и, как все прочее в изобретательном и остромуме Франклина, он служил нескольким целям.

Франклин любил бумажные деньги так же сильно, как Коттон Мэзер, но был чужд тревог, обуревавших старого проповедника. Колонии окрепли: лес отступал, индейцы бежали на запад, население быстро росло. Франклина трудно представить спорящим с ангелами: если хотелось поспорить, достаточно было встретиться с друзьями в кофейне, или он основывал дискуссионный клуб, или просто писал – многие из его сочинений звучали как набор доводов. Присущее Мэзеру сознание осажденного лагеря казалось безнадежно устаревшим. Даже Бостон в каком-то смысле выглядел ужасно старомодным. Франклин вырос здесь, и город рос вместе с ним, подобно европейским собратьям: стихийно, на кривых вытоптанных пространствах между домовыми участками. В один прекрасный момент Бенджамину надоело работать в типографии своего старшего брата. Коттон Мэзер был еще жив, когда юный Франклин демонстративно повернулся спиной к Бостону и направился со своими талантами в Филадельфию.

Филадельфия дала стремительные всходы после того, как землемеры Уильяма Пенна разметили в виде сетки 2128 акров земли под дома, магазины и сараи. Эта сетка отсылала к нереализованным планам города, которые набросал сэр Кристофер Рен для перестройки Лондона после Великого пожара 1666 года. Но Лондон был слишком стар, чтобы меняться, а Филадельфия была совсем юной. Ее планировка стала калькой для Америки: в конечном счете все города и земли стали планировать в виде сети. Поначалу Франклина ошеломил новый порядок. В своей «Автобиографии» он вспоминал, как, едва прибыв в город, слонялся взад-вперед по улицам и жевал булку за один пенни. Жители и жительницы города глазели на вновь прибывшего: одна из них вскоре стала его женой. Франклин был создан для Филадельфии.

Для Франклина размеченная земля и бумажные деньги шли рука об руку. Его «Скромное исследование» объясняло, как купюры, обеспеченные будущими налоговыми отчислениями, превратят предстоящее процветание в наличность прямо сейчас. «Обилие денежных средств, – писал он, снижает процентную ставку. – И это станет для многих побуждением вложить свои деньги в землю, нежели вывести их из обращения, и вследствие этого стоимость земли начнет расти: и в то же самое время это будет способствовать чрезвычайному оживлению торговли, поскольку люди извлекут большую выгоду, вкладывая свои деньги, нежели занимаясь ростовщичеством».

Далее он доказывал, что это как раз случай Америки – страны больших возможностей, где с дешевыми деньгами и кредитом даже бедняк мог преуспеть за счет предприимчивости: «Многие из тех, кто хорошо разбирается в этом деле [торговле. – Авт.], но не имеет достаточно собственных средств, будут стараться взять деньги взаймы, если это можно сделать под низкий процент».

Суть не как у Коттона Мэзера – держаться друг друга. Франклин говорил о более широкой общности, о народе, и писал о растущих ценах, оживленной торговле. Он хотел, чтобы люди брали деньги взаймы и пускали их в рост: чем больше людей, тем больше земли. Его «Скромное исследование» очень хорошо приняли и перепечатывали во всех американских колониях. Не прошло и десяти лет. а Франклин обеспечил себя контрактами на напечатание денег для Нью-Джерси, Пенсильвании и Делавэра. Пенсильвания даже дополнительно ему платила за уничтожение испорченных и изношенных банкнот. Бумажные деньги подразумевали значительные государственные заказы, поэтому уже к двадцати пяти годам Франклин стал человеком с прочным положением в обществе.

«Выпускаемые под земельные владения векселя, – писал он, – на деле вводят землю в оборот».

к СЕРЕДИНЕ восемнадцатого столетия матрица «земля – долг – бумажные деньги», которой предстояло управлять судьбами Америки на протяжении более сотни лет, хорошо укоренилась. Спекулянты объединяли капиталы, чтобы купить в рассрочку огромные участки целины. Далее им оставалось приглядывать за землей и содействовать ее продаже новым поселенцам. Учредители были состоятельными и влиятельными людьми, а влияние неизменно обеспечивало состояние. Местные законодательные собрания печатали бумажные деньги. Если они обесценивались. следующие выплаты в рассрочку осуществлялись по заявленному номиналу деньгами, стоившими меньше, чем прежде. Покупка и продажа земли стала главным бизнесом Америки.