Текст книги "Чертовски знаменита"

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Катерин вернулась из двухнедельного рекламного турне совсем без сил, но в нетерпеливом предвкушении встречи с Жан-Клодом. Разлука, безусловно, подогревает любовь, подумала она, с удовольствием глядя на высокую, сильную фигуру в дверях гостиной. Она ожидала, что он обнимет ее, и была поражена его холодностью и даже некоторой жесткостью, которой она не замечала те два месяца, что они жили вместе.

– Как ты тут, дорогой? – обеспокоенно спросила она. – Скучал по мне? – Она попыталась прижаться к нему, но он держался отстраненно и смотрел на нее без всякого выражения.

– Гм. Немного.

– Немного? – Она была уязвлена, но с деланным смехом сбросила пальто, взяла его за руку и повела в гостиную.

Солнце в этот день светило особенно ярко, отражаясь от ослепляющей белизны диванов и многочисленных стеклянных и серебряных предметов. Вместо того чтобы сесть рядом с ней на мягкий диван, как обычно делал, он выбрал для себя кресло из позолоченного серебра. Четкие, ровные линии кресла, казалось, подчеркивали его настроение. Он положил руки на жесткие подлокотники и беспокойно пощелкал пальцами. Когда она взглянула на него, ей показалось, что его прозрачные зеленые глаза смотрят сквозь нее, как будто ее вовсе нет в комнате.

– Ты выглядишь усталой. – Сказано это было без всякого сочувствия.

– Я и в самом деле устала. Вымоталась до предела. – Она снова попыталась рассмеяться, но смех прозвучал неубедительно и фальшиво, поэтому она взяла сигарету, но он не сделал попытки поднести ей зажигалку.

– Не понимаю, зачем тебе себя так загонять, Катерин. – Он рассматривал ноготь, чем-то явно недовольный.

– Ну дорогой, не говори глупости. – На этот раз смех вообще застрял у нее в горле. – Ты же знаешь, я должна. Реклама есть реклама. Если мне повезет, они не вырежут мою роль. Я очень надеюсь.

Он почти презрительно пожал плечами, закурил сигарету и повернулся, чтобы полюбоваться видом, теперь почти скрытым густым смогом Лос-Анджелеса в конце дня.

Катерин загасила сигарету. На вкус она была как зола. Этот человек не тот, кого она любила. Что произошло за время ее отсутствия? По телефону они говорили мало, поскольку из-за своего жесткого расписания она так уставала, что к вечеру даже говорить не могла. Разумеется, сейчас она припомнила, что голос его звучал холоднее. Она относила это к помехам на линии и не придала значения.

– Выпьешь, дорогой? – Катерин соблазняюще взглянула на него и направилась к зеркальному с серебром бару, призывно сверкая в разрезе юбки ногами в прозрачных черных чулках и подвязками. Он обычно обожал подвязки, но сегодня даже не повернул в ее сторону головы.

Вместо этого он резко сказал:

– Я не хочу пить. И почему ты не поручишь это дело дворецкому?

– Но, дорогой, нам же надо отпраздновать мое возвращение. Мы две недели не виделись. Нам предстоит многое наверстать.

– Ты слишком много пьешь, – коротко бросил он, наблюдая, как дым от его сигареты поднимается к потолку.

Катерин налила себе добрую порцию «Чивас Регал» и почувствовала, что начинает краснеть. Заслышав звяканье льда, появился новый дворецкий.

– Добро пожаловать домой, мэм, – сказал он. – Надеюсь, поездка прошла хорошо.

– Да, спасибо, Вон. – Она отпила сразу полбокала.

– Мария приготовила ваш любимый ужин, мэм. Когда прикажете накрыть на стол?

– Ну не знаю, Вон. – Она взглянула на часы. – А ты как думаешь, дорогой? – обратилась она к затылку Жан-Клода. – Когда будем ужинать?

– Когда захочешь, – ответил он безучастным тоном, какого она еще от него не слышала. – Делай что хочешь, Катерин. Ты ведь и так всегда делаешь что хочешь.

Она залпом допила виски и жестом показала ожидающему Вону, чтобы он налил еще.

– Мы будем ужинать в семь. – Она постаралась, чтобы голос звучал ровно, хотя сердце билось так, что, казалось, выскочит из груди. – В… нет, в комнате для завтраков.

Жан-Клод медленно затягивался сигаретой, выпуская идеально ровные колечки дыма.

– Ну что же, наверное, мне надо пойти переодеться. – Она весело улыбнулась, хотя чувствовала, что грядет что-то ужасное. – Надену что-нибудь поудобнее, потом мы поужинаем и… поговорим. Мне многое надо тебе рассказать, дорогой.

Ее семь чемоданов шумно распаковывали в спальне Мария и новая горничная. Мария возбужденно рассказывала Катерин, как она рада ее возвращению.

– Мы скучать по вас, senora. Без вас здесь все не так.

– Спасибо, Мария. – Теплые слова едва не заставили Катерин расплакаться, и она быстро прошла в ванную комнату. Там она уставилась на мешки под глазами, на свое усталое лицо, каждый недостаток которого высвечивался еще четче ярким светом и увеличительным зеркалом. Жан-Клод прав. Она выглядела не просто уставшей, она выглядела замотанной до предела, похожей на пожухлый лист.

Вместо стен в ванной были зеркала от пола до потолка, так что, раздеваясь, она вынуждена была смотреть на себя во всех ракурсах. Зеркало никогда не лжет. Сейчас она ясно видела результат одиноких ночей в гостиничных номерах. Две недели поисков утешения у мини-бара в номере; один Бог знает, сколько маленьких бутылочек водки и виски она выпила, все это наложило свой отпечаток. Большинству женщин она все еще показалась бы очень стройной, но сама она видела, что набрала липший вес и стала рыхлой. Она ущипнула себя за складку вокруг талии. «Максимилиан меня убьет», – сказала она себе. Он ведь всегда говорил ей, что она и в мешке может выглядеть элегантно.

– Все, пора кончать, – пробормотала она, опускаясь в пенистую, приятную, душистую воду, наполнившую мраморную ванну. – А то завтра же весь город будет говорить, что я толстая.

После ужина, во время которого салат «Цезарь», горячая камбала и шербет из манго застревали у нее в горле, они с Жан-Клодом поддерживали вежливый разговор. Глаза у Катерин слипались, она с трудом держала их открытыми. Но как бы она ни устала, ей требовалось выяснить, чем он так явно недоволен.

– В чем дело, дорогой? Пожалуйста, скажи мне. Почему ты так расстроен?

– Расстроен? Я? – Казалось, ее вопрос его позабавил. – Со мной все в порядке, Китти, уверяю тебя. Абсолютно.

– Хорошо, я рада, а то мне показалось… что ты какой-то другой. Надеюсь, ко мне это не имеет никакого отношения?

– Никакого. – Он снова закурил и уставился в окно.

– Ну, не убеждена, что поверила тебе, но очень надеюсь, что то, что тебя грызет, может подождать до завтра. Сейчас я слишком устала для разговоров, да и тебя они явно не привлекают. Я на ногах уже почти двадцать часов. Глаза сами закрываются.

– Замечательно. – Он улыбнулся этой новой, холодной улыбкой, от которой у Катерин пересохло во рту. – Иди спать. Ты всегда усталая, Китти. По твоему виду ясно, что тебе надо выспаться. Мне тут кое-куда следует позвонить, так что не жди меня. Я твоего мирного сна не побеспокою.

Его сарказм заставил ее сжать зубы, но она твердо решила ничего не показывать, допила вино, встала и попыталась обнять Жан-Клода, но его тело было напряженным и негнущимся.

– Спокойной ночи, дорогой. Увидимся утром, – прошептала она и, с трудом сдерживаясь, направилась к мраморной лестнице.

– Когда завтра утром, мэм? – Вон шел за ней по лестнице в мягких китайских тапочках.

– Без четверти шесть, – ответила она. – Скажи Сэму, чтобы приготовил машину.

Но, несмотря на усталость, сон не приходил. Прошло два часа, а она все еще лежала, прислушиваясь, как раздевается Жан-Клод в «хозяйской» ванной комнате – впечатляющем чисто мужском помещении, отделанном красным деревом, принадлежавшем ее бывшему мужу. Она поуютнее улеглась на прохладных льняных простынях.

– Бог мой, эти простыни просто замечательны по сравнению с тем, на чем мне приходилось спать эти две недели, – заметила она, когда Жан-Клод вошел в спальню в одних пижамных штанах. Пижама? Он никогда ничего не надевал на себя в постели. Что происходит, черт побери?

– Все не спишь? – прокомментировал он, потом включил телевизор и принялся беспокойно щелкать кнопками пульта дистанционного управления, переходя с канала на канал. Эта привычка всегда раздражала Катерин, а сейчас она едва не довела ее до бешенства.

– Почему бы не посмотреть Ларри Кинга? – предложила она после пяти минут двухсекундных мельканий кадров всего, чего угодно, от хоккея до рэпа. – Это мелькание не дает мне уснуть.

Он вздохнул, выключил телевизор, затем свою лампу и, повернувшись к ней спиной, холодно сказал:

– Спокойной ночи, Катерин.

В спальне было темно, только лунный свет слегка пробивался сквозь занавески. Катерин хотелось, чтобы Жан-Клод обнял ее, она чувствовала себя опустошенной, холодной и печальной. Ей ничего не было нужно, только ощутить знакомые руки вокруг себя, только прижаться к нему поближе.

Никакого секса. Ей вовсе не хотелось заниматься любовью. Слишком уж она устала. Но внезапно этого захотелось Жан-Клоду. Молча и резко он притянул ее к себе, задрал ее ночную рубашку и начал грубо касаться ее. Что привело его в такое недовольное состояние? Ладно, она попробует ему подыграть; возможно, он изголодался. Жан-Клод резко толкнул ее голову под простыни. Ей меньше всего этого сейчас хотелось, но она во что бы то ни стало стремилась угодить ему. Через десять минут у нее начало сводить скулы, а во рту пересохло. Ей не удалось пробудить в нем ответной искры. Как правило, даже малейшее ее прикосновение вызывало у него немедленную эрекцию. Он потянул Катерин за волосы.

– Черт побери, женщина, ты это делаешь, будто корову доишь, – резко заявил он.

Изумленная и шокированная, Катерин смотрела на озлобленное лицо Жан-Клода в мягком свете, пробивающемся сквозь жалюзи.

– Видать, не выйдет. – Он подтянул пижамные штаны. – Давай на сегодня кончать. Нет куража. Я хочу спать.

Отодвинувшись как можно дальше, он свернулся калачиком и закрыл глаза.

Униженная и взбешенная Катерин поправила ночную рубашку, отодвинулась на дальний край постели и ледяным тоном произнесла:

– Спокойной ночи. Извини, что я так устала.

– Можешь не извиняться. – Он говорил неохотно, почти скучающе. – Это не имеет значения. На самом деле не имеет значения, Катерин.

Но она знала, что все не так. Это имело огромное значение.

Катерин еле открыла заспанные глаза в холодной утренней темноте, заслышав писк будильника на прикроватном столике, и на цыпочках прошла в гардеробную. На столе напротив туалетного столика высилась гора почты, факсов и газет, и, пока она пила крепкий кофе, принесенный Марией, ей бросился в глаза заголовок во вчерашней «Америкэн тэттлер». Ее прислала ей по факсу мать, которая приписала на полях: «Скажи мне, что это неправда».

Отрывок из «Америкэн тэттлер» от 8 сентября 1988 года.

Две ведущие дамы в угасающей мыльной опере Эй-би-эй «Семья Скеффингтонов» явно недолюбливают друг друга. Катерин Беннет, сорока трех лет от роду, играющая Джорджию-Гадюку, по слухам, безумно ревнует тридцативосъмилетнюю блистательную Элеонор Норман. Китти недавно пришлось уступить столь желаемую ею роль Эммы Гамильтон английской красавице, так что теперь она просто кипит от злости! Но Китти не намерена сдаваться.

– Она может быть моложе меня, но я разжую ее и выплюну каждый раз, когда нам придется играть вместе, – обещает Гадюка.

Катерин, обиженная тем, что Голливуд игнорировал ее годами, и обеспокоенная надвигающейся старостью, по рассказам сослуживцев, отличается такой необузданностью и требовательностью на съемочной площадке, что даже стареющий Альберт Эмори возмущается ее высокомерным поведением. Хорошо известно, что ни на один другой телевизионный канал в Голливуде Катерин Беннет никогда не пригласят.

– Черт побери, ну почему они все время льют такие помои?

– Что случилось? – В дверях появился Жан-Клод. – Что еще случилось? Господи, ну и шум ты устраиваешь, Катерин, по любому поводу.

– Взгляни. – Она показала ему газету. – Ты только взгляни. Как бы тебе понравилось, если бы такое написали о тебе! О Господи!

– Какая разница? Ты же знаешь, это все ложь.

– Какая разница?.. Какая разница? Милостивый Боже, да огромная разница, Жан-Клод, чертовски огромная разница. – Ее голос поднялся на октаву. – Каждый в этом проклятом городе прочтет эту белиберду. И решит, что тут одна правда. Это же все равно что поставить крест на карьере… Из меня мгновенно сделают изгоя. Со мной никто не захочет работать…

– Ох, заткнись, – перебил он. – Заткнись к такой-то матери, Катерин, и перестань на меня орать.

– Я ору не на тебя. – Она понизила голос, хотя все еще тряслась от гнева. – Я просто ору, и точка. Может человек иногда поорать?

– Мне кажется, последнее время ты переусердствовала. Самую малость, Катерин. Многим это не по душе, включая меня. Помнишь каплю, переполнившую чашу терпения, cherie? – Он вернулся в спальню и закрыл за собой дверь.

– О Господи, Жан-Клод, не злись на меня. Ради Бога. Не будь смешным, пожалуйста. Слушай, извини меня, я не собиралась так излишне бурно реагировать, но ведь речь идет о моей карьере, а я так потрудилась, чтоб хоть чего-нибудь добиться. Ты же это знаешь. Господи, да что с тобой? – крикнула она. – Ты мне напоминаешь зомби, Жан-Клод, я тебя… не узнаю.

– Что касается твоей блестящей карьеры, – откликнулся он, включая душ, – то только о ней ты и способна думать. На нас с тобой тебе глубоко плевать, Катерин, и так было всегда.

– Ничего подобного. Клянусь.

Она чувствовала, что в голосе появляются визгливые нотки, но, взглянув на часы, поняла, что ей надо немедленно уходить. Она не может себе позволить опоздать. Сегодня – судный день. Сегодня она узнает, умрет Джорджия или останется жить. Если она умрет, то ей останется отснять лишь одну сцену из воспоминаний Тони. С другой стороны, если она будет жить, ей сразу же придется включиться в работу: если ты победил – соответствуй. Вот только в данный момент она чувствовала себя потерпевшей неудачу.

– О Господи, Жан-Клод, мне пора ехать. Если я сегодня опоздаю, у них будет еще больше оснований прикончить меня.

Он не ответил, до Катерин доносился лишь шум воды. У нее на душ времени не осталось. Натягивая джинсы, майку и бейсболку, она вспомнила, что даже не почистила зубы. Она ринулась к умывальнику. Когда она пробегала через спальню, Жан-Клод зашнуровывал начищенные до блеска туфли с таким выражением лица, что сердце ее охватило предчувствие беды.

– Что ты делаешь? – спросила она.

– Ухожу, – холодно ответил он.

– Жан-Клод, не уходи так. Давай поговорим обо всем сегодня вечером.

– Ну уж нет, Катерин. – Тон стал совсем ледяным. – Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Мне все надоело. Ты всего лишь эгоистичная актриса, думающая только о себе, которой плевать откуда повыше на всех и вся, и в первую очередь на наши отношения.

– Но я считала, что у нас все прекрасно. Все было фантастически здорово с самого начала, ты ведь знаешь. – Она почувствовала, что умоляет, и возненавидела себя.

– Пока ты путешествовала, Китти, я тут всерьез призадумался. – Теперь он зашнуровывал другую туфлю. – И я решил, что я, пожалуй, больше тебя не люблю. По сути дела… – Он встал, возвышаясь над ней – внушительный вид в кашемировой водолазке, идеально отутюженных джинсах и красивых туфлях. По сравнению с ним она казалась себе жалкой, кое-как одетой простушкой.

– Мы дошли до конца дороги, Катерин.

– Нет, Жан-Клод, ты не можешь так говорить, просто не можешь.

– Очень даже могу. – Он надел твидовый пиджак, подаренный ею ко дню рождения, и, хмурясь, оглядел себя в зеркале, поправил плечи. – Я слишком долго мирился с твоими истериками, твоими страхами и любовью к себе. Ты не хочешь быть связанной со мной всерьез. Ты не хочешь выходить за меня замуж. Ты отказываешься ездить со мной в Вегас. То ты не хочешь того, то этого. Так позволь мне тебе кое-что сказать, cherie. Мне нужно продолжать жить, и я собираюсь делать это без тебя. Давно пора, радость моя. С'est la fin de l'histoire.[23]23
  Это конец истории (фр.).


[Закрыть]

– Но ведь ты говорил, что я – вся твоя жизнь… Ты говорил, что не можешь жить без меня… О Господи, Господи, что на тебя нашло, Жан-Клод?

– Спустился с небес, cherie, спустился с небес, – сказал он, небрежно опустил руку в карман, достал связку ключей, включая ключ от дома на кольце в форме сердца, и спокойно бросил их на кофейный столик.

– Посмотри на меня хорошенько, Катерин, потому что больше ты меня не увидишь. Au'voir, cherie, – сказал он, направляясь к двери. – Но не думай, все было здорово, пока оно было.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Когда Жан-Клод ушел, Катерин рыдала так долго, что глаза опухли и превратились в щелочки. Представить себе невозможно, что он ее бросил. За два месяца они даже ни разу не поссорились. Что же такое произошло в эти две недели, что превратило его в чужого, холодного человека?

– У senora все в порядке? – Послышался осторожный стук в дверь; в голосе Марии звучало искреннее беспокойство. Катерин подавила рыдания.

– Да… спасибо. Со мной все будет нормально, – хрипло прошептала она. – И, Мария, пожалуйста… позвони на студию и скажи… что со мной произошло несчастье… что я, ну, поскользнулась в ванне. Ничего серьезного. Что я приеду, как смогу. И, пожалуйста, принеси мне кофе и компресс со льдом поскорее.

– Слушаюсь, senora.

Катерин осмотрела урон, нанесенный ее лицу за последние два часа, который запечатлеют на пленке для миллионов телезрителей.

– А, блин, – прошипела она, обращаясь к своему расплывшемуся, залитому слезами отражению. – Блин-блин-блин… соберись, идиотка, иначе ты действительно потерпишь кораблекрушение. Он вернется, он должен, он же любит тебя, детка.

После того как Мария приложила компрессы со льдом к распухшим глазам, Катерин умудрилась добраться до студии и дожить до конца дня, но для этого ей потребовалась вся ее сила воли. Ей надо перестать думать о Жан-Клоде. Приехал агент, когда она заканчивала свою последнюю сцену в сериале. Он должен был доставить ее на крайне важное совещание у Гейба. Катерин с ужасом об этом думала.

Они прошли через раскаленную солнцем площадку к офису великого человека и застали Гейба сидящим за столом в одиночестве. Сегодня на нем была черная бейсболка и майка с надписью: «Добро пожаловать в ЛА[24]24
  Лос-Анджелес.


[Закрыть] – Приспосабливайся!». При полной пустоте в голове, на сердце у Катерин было тяжело. Настал решительный момент. Теперь наконец она узнает свою судьбу.

Через час измученная, но довольная актриса и ее агент вернулись в ее гримуборную.

– Ты должна быть в восторге, Китти, – радовался Хал. – Ты взяла их за яйца, душечка. Теперь держись ровно, не делай волну, и мы до конца сезона огребем солидную прибавку.

– Хорошо… это замечательно, Хал. – Катерин сама слышала, как тускло звучит ее голос.

Верно, она победила. Зрители со всех концов Америки забросали канал возмущенными письмами после выхода в эфир эпизода «Кто виноват?». Катерин была женщиной, которую они обожая ненавидели. И ни за что не разрешили бы каналу ее убить. Что бы там ни писали газеты, последнее слово за зрителями, а они души в ней не чаяли.

– Тебя голыми руками не возьмешь, детка, – не унимался Хал. – Просто фантастика, твою мать.

Катерин кивнула, не переставая думать о Жан-Клоде. Да, победила, но все равно внутри пусто, потому что нет у нее никого, кроме Томми и Бренды, с кем она могла бы поделиться своей радостью.

– Если бы не он, – бормотала она, закрывая дверь уборной. – Если бы только мне не был так нужен этот сукин сын.

Неизбежный звонок от матери. Катерин слышала в отдалении голос Опры Уинфри, смешивающей с грязью какую-то неудавшуюся семью.

– Говорила же тебе, будь осторожна, Кит-Кэт. Ты просто не имеешь представления, как обращаться с мужчинами. Полагаю, ты принялась им командовать. Тебе, дорогая, надо научиться позволять своим мужчинам чувствовать себя мужчинами.

Катерин вздохнула. Вера все больше и больше путала ее с Джорджией Скеффингтон.

– Тут в «Тэттлере» написано, что он имел какую-то интрижку с Элеонор. Это правда, Китти, он из-за нее тебя бросил?

– Да нет же. – Катерин почувствовала, что начинает злиться. – Не волнуйся, мама, – попросила она сквозь сжатые зубы. – Я его верну.

В этот момент в комнату вошла Бренда.

– Ты уверена, что хочешь его вернуть? – спросила она, после того как Катерин положила трубку.

– Пошли вы все к черту! – взорвалась Катерин. – Как бы мне хотелось, чтобы вы все не лезли в мою жизнь и позволили мне разобраться самой.

Следующие дни тянулись бессмысленной чередой примерок, съемок по четырнадцать часов в день, рекламных ленчей и ужинов. Внезапно Катерин снова стала общей любимицей, все стремились общаться с ней. Все, кроме одного человека. Катерин велела себе не думать о Жан-Клоде. Мужчине, который занимал ее мысли практически постоянно, чьим мнением она интересовалась даже по пустякам, теперь не разрешалось занимать доминирующее положение в ее голове, хотя он по-прежнему владел ее сердцем.

Тем временем Бренда попыталась выяснить, куда делся Квентин. Старик, похоже, исчез с лица земли. Когда Катерин ему звонила, иногда раз пять в день, всегда его голосом отвечал автоответчик. Более того, оказалось, что он практически единственный друг Жан-Клода в Лос-Анджелесе, то есть единственный, кто может что-то знать о том, куда тот скрылся.

Каждое утро Катерин просыпалась до рассвета и широко открытыми глазами смотрела перед собой в темноту спальни, приказывая своему подсознанию перестать думать о Жан-Клоде. Она приходила то в отчаяние, то в ярость. Иногда она не могла сдержаться и заливалась слезами; иногда она испытывала дикую злость, заставлявшую ее кричать так, что потом болело горло, или колотить кулаком по зеркальным стенам, обдирая костяшки пальцев. Но на четвертый день после исчезновения Жан-Клода она проснулась с ясной головой, полная решимости.

– Пропади он пропадом, этот Жан-Клод, а с ним и все мужики в мире. Сначала они высасывают тебя насухо, а потом бросают, – бормотала про себя Катерин, ведя машину в направлении студии через убогие улочки Санта-Моники. Она отпустила Сэма на утро. Из динамиков доносился успокаивающий голос Синатры, певшего «Мой путь», светило солнышко, и мир начинал приобретать розовые оттенки. – Самое ему место в свинарнике вместе с другими свиньями. Если вы думаете, что можете со мной так поступать, месье Жан-Клод Вальмер, то глубоко ошибаетесь. Поганец! – Она резко затормозила, чуть не сбив кого-то, когда въезжала в ворота. Она попыталась собраться и улыбнулась охраннику, жестом пропускавшему ее.

– Привет, Китти, вы выглядите потрясающе сегодня. Тяжелый день предстоит?

– Да уж, Сэнди. Спасибо за сочувствие. – Седой бывший полицейский дотронулся рукой до фуражки. Катерин Беннет – настоящая леди, всегда со всеми приветлива. Не то что эта зазнайка, вся фальшивая английская стерва Элеонор Норман.

Катерин припарковала машину у облезлого розового оштукатуренного здания, где размещались костюмерные, гримерные и парикмахерские. Как всегда, там все кипело. На съемочной площадке снимались сразу пять телевизионных передач. В каждой были заняты семь или восемь местных актеров, плюс заезжие знаменитости, и создавалось впечатление, что все они собрались там сегодня. В воздухе плавал сигаретный дым, чувствовался запах кофе и булочек, слышались голоса сплетничающих актеров.

Катерин первым делом заглянула к парикмахерам.

– Привет, Мона. Можешь мной заняться?

– Дай мне еще двадцать минут, пожалуйста. – Мона торопливо пыталась пристроить на лысой голове Альберта Эмори большую нашлепку из русых волос, пользуясь специальной клейкой лентой для париков. – Пойди попей кофейку, я тебя позову.

Катерин кивнула Элеонор в коридоре – ее соперница как раз вплывала в гримерную Альберта.

– Доброе утро, Альберт, лапочка. – Элеонор клюнула его в оранжевую щеку, одновременно посматривая на себя в зеркало.

– Доброе утро, моя дорогая. – Он оценивающе посмотрел на ее попку в тугих белых шортах.

Ходили разговоры, что Эмму Гамильтон она сыграла потрясающе, а если так, то очень скоро Катерин Беннет, эта второсортная бродвейская актриса, уйдет на телевидении в прошлое.

Тем временем Катерин откинулась в красном кожаном кресле у гримера и позволила Блэки сделать все, что он сможет, с ее лицом. Она не обращала внимания на озабоченное поцокивание языком, которым он сопровождал свои действия: смазывал успокаивающим гелем кожу под опухшими глазами, увлажняющим кремом – сухие щеки и тоном – пятна на лице. Она не могла не замечать перешептываний и поднятых бровей двух других гримеров, но не обращала внимания, поглощенная своей вдруг обретенной злостью на Жан-Клода. Она должна перестать о нем думать, изгнать его из своего подсознания. Он мужик, и все. Их кругом навалом, выбирай любого, разве не так?

«Нет, – прошептал ее внутренний голос, – Жан-Клод не похож ни на кого, поэтому ты его так и любила». Она внезапно вспомнила его глаза, глядящие на нее, когда они любили друг друга, и едва не разрыдалась.

– Доброе утро, дорогие. – Раздумья Катерин были прерваны стуком высоких каблуков и волной мало подходящих к утру ароматов – вошла Элеонор, послала всем воздушный поцелуй и плюхнулась в кресло гримера с театральным вздохом.

– О Господи, сегодня я выгляжу как последнее дерьмо.

Кто бы спорил, подумала Катерин, искоса бросив взгляд на Элеонор.

– Твори свои чудеса, Нина, – скомандовала Элеонор, – сделай меня сногсшибательной, душечка.

Гримерша слегка приподняла брови, потом обернула белую простыню вокруг розовой майки Элеонор и приступила к работе.

– Вот это ночка! – воскликнула Элеонор, ни к кому конкретно не обращаясь. – Эта вечеринка у Джонсонов – что-то фантастическое. Почему ты не пришла, Китти, дорогая? Со своим сказочным новым поклонником?

– Я устала, – правдиво ответила Катерин. – Да и эти вечеринки, все как две капли воды похожи друг на друга.

– Да, верно, это так, но, дорогая, ты бы посмотрела на наряды! Прямо-таки dernier-cri[25]25
  Последний крик моды (фр.).


[Закрыть] из костюмного фильма ужасов.

Она засмеялась своим смехом-колокольчиком, вынесенным из театральной школы, и, несмотря на огромную надпись «Не курить», закурила сигарету.

– Ну и что же происходит, дорогая? – спросила она.

– Где что происходит? – холодно поинтересовалась Катерин.

– Где же господин Красавец, мечта всех девственниц? Тут слушок прошел, дорогая, что лягушатник тебя кинул.

Элеонор сняла с век примочки и с любопытством уставилась покрасневшими глазами на Катерин, которая сидела, плотно сжав веки. Гримеры понимающе переглянулись. Поговаривали, что плохое настроение Катерин вызвано неурядицами по мужской части. Теперь они могут узнать поточнее.

«Значит, эта сука что-то подозревает?» – подумала Катерин. Это означает, что спасательная команда распустила языки. Что им еще делать после утренней работы, как не сплетничать? Дураками их не назовешь. Жан-Клод обычно звонил на съемочную площадку по меньшей мере дважды в день. Если команда знает, что он перестал звонить, да и у Элеонор есть свои подозрения, сколько времени пройдет, пока об этом узнают газеты?

Но Катерин не собиралась доставлять Элеонор радость. Она открыла глаза и с отвращением посмотрела на черные корни, которые просвечивали сквозь белокурые волосы Элеонор.

– Я всегда полагала, дорогая моя Элеонор, что англичане самые цивилизованные люди на земле. Но это было до того, как я познакомилась с тобой.

– О! – усмехнулась Элеонор. – Я сделала правильные выводы, так, дорогая? Жан-Клод тебя бросил, верно?

Китти вспомнила вечеринку у Джейка Моффатта. Две головы, склоненные друг к другу, смех: Жан-Клод и Элеонор. Было между ними что-нибудь?

– Ну, душечка? – ликующая Элеонор настаивала на ответе. Не получив желаемого, она продолжила: – Я всегда считала его геем. Блондин, сорок лет, холост. Мне кажется, похоже на гомика.

Гримеры и гримерши затаили дыхание и с усиленным старанием принялись накладывать тон на раскрасневшиеся лица своих подопечных. Скрытая вражда, так хорошо улавливаемая камерой, сейчас рвалась наружу, и они не хотели пропустить ни минуты интересного зрелища.

– Ты, милочка, компенсируешь недостаток таланта избытком злости, – ледяным тоном заметила Катерин.

– Ха! – ехидно воскликнула Элеонор. – А ты воображаешь, что уж больно талантлива, душечка? И ведь я попала в точку! Почему бы тебе не спросить режиссера, у кого больше текста в новом сценарии? И еще, позвони в отдел писем и узнай, на чье имя приходит больше писем от поклонников в последнее время.

– Полагаю, на твое. – Катерин устала от ссоры, но в гримерном кресла она находилась как в ловушке.

– Можешь поспорить на свои шелковые трусики, именно на мое, – радостно возвестила Элеонор. – Может, поначалу зрителям ты нравилась больше, лапочка, потому что ты так замечательно изображала крутую суку, но сейчас все изменилось, дорогая. Посмотри-ка сюда.

Она торжественно извлекла что-то из своей огромной сумки от Гуччи. Это был экземпляр «ТВ Квотиент», сверхсекретного документа для ведущих режиссеров и руководящих работников студии. Маленькое, сугубо конфиденциальное издание, выпускаемое компанией, подсчитывающей рейтинги. Считалось, что такового не существует в природе, во всяком случае, ни один актер его никогда не видел. Оно касалось оценки популярности. Как Элеонор смогла достать экземпляр, даже догадаться было невозможно.

– Семнадцатая страница, – злорадствовала Элеонор. – Читай и рыдай, дорогая Катерин. Твои дни вина, роз, шампанского и журнальных обложек сочтены, так я думаю.

Блэки передал тонкий помятый журнал Катерин. Список актеров состоял из трехсот или четырехсот имен. Первым (так было последние три года) шел Билл Косби, потом Джонни Карсон, Анжела Лэнсбери и Ларри Хэгман. Номером пятым, на котором, по слухам, три года держалась Катерин, теперь стояла Элеонор Норман.

Катерин быстро пробежала список, разыскивая свое имя. Вот оно, номер двадцать три, между молодой ведущей игровых передач и стареющей ковбойской звездой. Двадцать три – Катерин Беннет! Она и не подозревала, что это может произвести на нее такое впечатление, но ведь даже во время турне по стране, постоянно окруженная визжащими фанатами, Катерин иногда подозревала, что принимают ее не с таким энтузиазмом, как было два года назад. Это оказалось той ценой, которую ей приходится платить не только за то, что она играет роль стервы, но и за всю ту грязь, что появлялась в газетах всего мира.

– Высоко взлетаешь, низко падаешь, лапочка. – Элеонор упивалась своей победой.

– И наоборот, – спокойно ответила Катерин. Блэки закончил свои труды и передал ей зеркало, но она отмахнулась. Прошествовала к двери, обернулась и с достоинством произнесла:

– Для твоего сведения, Элеонор, дорогая, этот журнал – вчерашние новости. Гейб сказал мне, что со следующей недели сценарий будет больше уделять внимания Джорджии, чем остальным. Так что засунь этот список в свою сигарету и выкури, зайчик. – Она вышла, потом снова просунула голову в дверь и с ехидной усмешкой добавила: – Увидимся на съемочной площадке, дорогая, и ради разнообразия постарайся не перевирать текст.