Текст книги "Цвет жизни"

Я делаю пометку в блокноте.

– Какой у вас теперь источник доходов?

Она качает головой:

– Наверное, пенсия вдовы погибшего военнослужащего.

– У вас свой дом?

– Таунхаус в Ист-Энде.

Там живем и мы с Микой. Это богатый белый район. Черные лица в Ист-Энде я чаще всего вижу в проезжающих машинах. Насилие в этом районе редкость, а когда все же случается ограбление или угон автомобиля, на сайте газеты «Нью-Хейвен Индепендент» раздел комментариев заполняется стенаниями истэндцев об «элементах» из бедных соседних районов, таких как Диксвелл и Ньюхоллвилл, которые лезут в наше райское местечко.

Под «элементами», само собой, подразумеваются черные.

– Вы удивлены, – замечает Рут.

– Нет, – быстро отвечаю я. – Просто я тоже там живу и никогда вас не встречала.

– Я не люблю показываться на людях, – говорит она сухо.

Я откашливаюсь.

– У вас есть родственники в Коннектикуте?

– Сестра Адиса. Она сейчас сидит с Эдисоном. Она живет в Черч-стрит-саут.

Это жилой комплекс для бедных в районе Хилл, между вокзалом Юнион и медицинским центром Йельского университета. Что-то около девяноста семи процентов детей там живут в нищете, и я нередко сталкиваюсь с клиентами оттуда. Черч-стрит-саут находится всего в нескольких милях от Ист-Энда, но это совсем другой мир, где дети продают наркотики для своих старших братьев, старшие братья продают наркотики, потому что у них нет работы, девушки идут на панель, и каждую ночь слышны перестрелки между бандами. Интересно, почему Рут и ее сестра живут так по-разному?

– Ваши родители живы?

– Мать работает в Верхнем Вест-Сайде Манхэттена. – Глаза Рут смотрят в сторону. – Вы помните Сэма Хэллоуэлла?

– Диктора с телевидения? Разве он не умер?

– Умер. Но она до сих пор работает горничной в его семье.

Я открываю папку с именем Рут, в которой лежит обвинительное заключение, выданное большим жюри и дающее Одетт повод требовать отказа в освобождении под залог. До сих пор у меня не было времени внимательно прочитать что-то кроме самого обвинения, но теперь я просматриваю бумагу с суперскоростью, которой владеют государственные адвокаты: определенные слова как будто сами спрыгивают со страницы и попадают в наше сознание.

– Кто такой Дэвис Бауэр?

Голос Рут становится теплее.

– Ребенок, – говорит она. – Который умер.

– Расскажите мне, что произошло.

Рут начинает плести историю. У каждого сплетаемого ею толстого черного факта имеется серебряный проблеск стыда. Она рассказывает о родителях и о записке своей начальницы на самоклеящемся ярлычке, об обрезании и экстренном кесаревом сечении, о приступе новорожденного. Она говорит, что человек с вытатуированной свастикой на голове, который плюнул на нее в зале суда, это отец ребенка. Нити опутывают нас, как шелковый кокон.

– …и в следующую секунду, – говорит Рут, – ребенок умер.

Я смотрю на заявление полиции.

– Вы к ребенку не прикасались? – уточняю я.

Она долго смотрит на меня, точно пытается понять, можно ли мне доверять. Потом качает головой:

– Нет, пока старшая медсестра не велела мне начать массаж.

Я подаюсь вперед.

– Если мне удастся вытащить вас отсюда, чтобы вы смогли вернуться домой к сыну, вам придется выплатить часть суммы залога. У вас есть какие-нибудь сбережения?

Ее плечи расправляются.

– То, что собрано на колледж Эдисону. Но их я трогать не буду.

– Вы готовы выставить свой дом?

– Что это значит?

– Вы позволите государству наложить на него арест, – объясняю я.

– И что потом? Если я проиграю суд, Эдисону негде будет жить?

– Нет. Это просто мера предосторожности, чтобы вы не сбежали из города, если вас выпустят.

Рут делает глубокий вдох:

– Хорошо. Но вы должны кое-что для меня сделать. Передайте моему сыну, что у меня все хорошо.

Я киваю, она кивает в ответ.

В эту минуту мы не черная и белая, не адвокат и обвиняемая. Нас не разделяет то, что я знаю о правовой системе, и то, что ей только предстоит узнать. Мы просто две матери, сидящие рядом.

На этот раз, когда я иду по галерее зала суда, мне как будто на глаза поставили контактные линзы. Я замечаю наблюдателей, на которых раньше не обращала внимания. На них нет татуировок, как на отце ребенка, но они белые. Лишь у некоторых «докторы мартенсы», остальные обуты в кроссовки. Они тоже скинхеды? Кто-то держит табличку с именем Дэвиса, кто-то в знак солидарности приколол к рубашке зеленовато-голубую ленточку. Как я могла этого не заметить, когда вошла в зал суда в первый раз? Все эти люди собрались, чтобы поддержать семью Бауэров?

Я представляю себе Рут, идущую по улице в Ист-Энде, и думаю: сколько жителей этого престижного района улыбались ей в лицо, но провожали косыми взглядами? «Как невероятно легко спрятаться за белой кожей», – думаю я, глядя на этих предполагаемых расистов. Если ты белый, ты имеешь право сомневаться. Ты не подозрителен.

Несколько черных лиц в помещении выделяются темными пятнами на общем светлом фоне. Я подхожу к юноше, на которого указывала Рут, он сразу поднимается.

– Эдисон? – говорю я. – Меня зовут Кеннеди.

Он выше меня почти на фут, но его лицо еще не утратило детских черт.

– С мамой все хорошо?

– Да, у нее все хорошо, она послала меня сказать тебе об этом.

– Ну а вы не очень-то спешили, – вставляет женщина, сидящая рядом с ним. У нее длинные косички, переплетенные красными нитями, и кожа намного темнее, чем у Рут. Она пьет кока-колу, хотя в зале суда запрещено есть и пить. Увидев, что я смотрю на жестяную баночку, она вскидывает бровь, как будто ждет, осмелюсь ли я сказать что-нибудь.

– Вы, наверное, сестра Рут.

– Это почему же? Потому что я единственный ниггер в этом зале, кроме ее сына?

Я даже отпрянула, услышав от нее такое слово, и, похоже, именно такой реакции она и добивалась. Если Рут показалась мне осторожной и обидчивой, то ее сестра – это ощетинившийся всеми иголками дикобраз с неуправляемыми вспышками гнева.

– Нет, – говорю я таким же тоном, каким разговариваю с Виолеттой, когда хочу ее урезонить. – Прежде всего, вы не единственный… не белый человек… здесь. Во-вторых, ваша сестра сказала мне, что Эдисон с вами.

– Вы можете ее вытащить? – спрашивает Эдисон.

Я сосредоточиваю внимание на нем.

– Постараюсь изо всех сил.

– Можно с ней увидеться?

– Не сейчас.

Дверь в судейские комнаты открывается, входит клерк и, велев всем встать, объявляет, что суд идет.

– Мне нужно идти, – говорю я.

Сестра Рут смотрит мне прямо в глаза.

– Делайте свое дело, белая девочка, – говорит она.

Судья занимает свое место и снова оглашает дело Рут. Недра здания суда вновь исторгают Рут, и она занимает место рядом со мной. Рут бросает на меня вопросительный взгляд, и я киваю: с ним все хорошо.

– Госпожа Маккуорри, – вздыхает судья, – у вас было достаточно времени, чтобы поговорить с клиентом?

– Да, Ваша честь. Всего несколько дней назад Рут Джефферсон работала медсестрой в больнице Мерси-Вест-Хейвен, ухаживала за рожающими женщинами и новорожденными детьми, как последние двадцать лет своей жизни. Когда у одного из детей возникла необходимость срочного медицинского вмешательства, Рут с остальными работниками больницы пыталась спасти ему жизнь. К сожалению, им не удалось этого сделать. В ожидании расследования случившегося Рут была отстранена от работы. Она окончила колледж, ее сын – отличник, муж – военный герой, отдавший жизнь за нашу страну в Афганистане. У нее есть родственники, она владеет домом. Я прошу суд установить разумную сумму залога. Мой клиент не станет скрываться; на учете в полиции она до сих пор не состояла; она готова соблюдать любые условия, которые суд сочтет нужным установить для залога. Для защиты это очень простое дело.

Уж я постаралась изобразить Рут образцовым американским гражданином, который был неправильно понят. Разве что не достала американский флаг и не начала им размахивать.

Судья обращается к Рут:

– О каком доме мы говорим?

– Что, простите?

– Сколько стоит ваш дом? – спрашиваю я.

– Сто тысяч долларов, – отвечает Рут.

Судья кивает:

– Я устанавливаю залог в размере сто тысяч долларов. В качестве залога я приму дом. Следующее дело.

На галерее группа поддержки белого расиста начинает недовольно гудеть и свистеть. Не уверена, что их удовлетворило бы какое-нибудь другое решение суда, кроме публичного линчевания. Судья призывает к порядку и стучит молоточком.

– Уведите их, – наконец говорит он, и бейлифы начинают передвигаться между рядами.

– Что теперь? – спрашивает Рут.

– Вы выходите на свободу.

– Слава Богу! И скоро?

Я смотрю вверх.

– Через пару дней.

Бейлиф берет Рут за руку, чтобы отвести обратно в накопитель. Когда ее уводят, словно завеса соскальзывает с ее глаз, и в первый раз я вижу в них панику.

Освобождение под залог проходит совсем не так, как показывают по телевизору и в кино, – вы не выходите из здания суда свободным человеком. Нужно оформлять документы и разговаривать с поручителями. Я знаю это, потому что я государственный защитник. Большинство моих клиентов знают это, потому что, как правило, попадают в суд не один раз.

Но Рут не такая, как большинство моих клиентов.

Она даже не мой клиент, если разобраться.

Скоро четыре года, как я работаю в службе государственной защиты, и я не занимаюсь мисдиминорами.[21]21
  Мисдиминор (англ. misdemeanour) – в уголовном праве США и Великобритании категория наименее опасных преступлений, граничащих с административными правонарушениями. – Примеч. ред.


[Закрыть] Я столько раз занималась делами о взломах, хулиганстве, похищении персональных данных и фальшивых чеках, что сейчас, наверное, уже могла бы проводить их во сне. Но сейчас речь идет об убийстве. Это громкое дело, которое будет вырвано из моих рук, как только станет известна дата суда. Оно отойдет кому-то в моем офисе, кто накопил больше опыта, чем я, или играет в гольф с моим боссом, или имеет пенис.

В конечном счете я не буду адвокатом Рут. Но пока что я защищаю ее, и я могу ей помочь.

Я про себя благодарю белых расистов, которые создали весь этот шум. Потом бегу по центральному проходу галереи к Эдисону и его тетке.

– Послушайте. Вам нужно сделать заверенную копию документов о покупке дома Рут, – говорю я ее сестре, – заверенную копию налоговой оценки, копию документа о последнем платеже по ипотеке вашей сестры, в котором должно быть указано, какая часть суммы выплачена на сегодняшний день, и предоставить их клерку…

Я замечаю, что сестра Рут смотрит на меня так, будто я вдруг начала говорить по-венгерски. Но опять же, она живет в Черч-стрит-саут, собственного дома у нее нет, так что для нее мои слова – непонятный набор звуков.

Но потом я замечаю, что Эдисон записывает все, что я говорю, на обратной стороне квитанции из бумажника.

– Я сделаю, – обещает он.

Я даю ему свою визитную карточку.

– Это номер моего мобильного. Если будут какие-то вопросы, звони мне. Но делом твоей матери буду заниматься не я. Кто-нибудь из моего офиса свяжется с вами, когда она выйдет.

Это признание снова включает сестру Рут.

– Значит, на этом все? Вы отдали под залог ее дом, чтобы она вышла из тюрьмы, и на этом ваши добрые поступки закончились? Я так думаю, раз моя сестра черная, значит, она в любом случае преступница, и вам не хочется марать руки, верно?

Это смехотворное обвинение по множеству причин, не последней из которых является тот факт, что большинство моих клиентов как раз афроамериканцы. Но прежде, чем я успеваю объяснить ей иерархию политики в службе государственных адвокатов, в разговор вклинивается Эдисон.

– Тетя, успокойся. – Он поворачивается ко мне. – Простите нас.

– Нет, – говорю я ему. – Простите меня.

Когда вечером я наконец возвращаюсь домой, моя мать сидит, подогнув под себя ногу в чулке, и смотрит «Дисней Джуниор» по телевизору, в руке бокал белого вина. Сколько я ее помню, она всегда выпивает бокал белого на ночь. Когда я была маленькой, она называла его «мое лекарство». Рядом с ней на диване, свернувшись калачиком, крепко спит Виолетта.

– У меня рука не поднялась отправить ее к себе, – говорит моя мать.

Я с опаской сажусь рядом с дочерью, беру бутылку вина на журнальном столике и делаю глоток из горлышка.

– Что, так плохо? – спрашивает она.

– Ты даже не представляешь себе. – Я глажу волосы Виолетты. – Ты, наверное, ее сегодня совсем утомила.

– Ну, – смущается мать, – мы слегка поспорили за обедом.

– Из-за рыбных палочек? Она отказывается их есть с тех пор, как ей понравилась Русалочка.

– Нет, она ела их, и могу тебя обрадовать – Ариэль нам уже не нравится. Вообще-то, из-за этого она и разошлась. Мы начали смотреть «Принцессу и лягушку», и Виолетта сообщила мне, что на Хеллоуин хочет быть Тианой.

– Слава богу, – говорю я. – Неделю назад она и слышать ни о чем не хотела, кроме бикини из ракушек, и надевать их пришлось бы на колготки и маечку.

Мама поднимает брови.

– Кеннеди, – говорит она, – ты не думаешь, что Виолетте было бы лучше, если бы она была Золушкой? Или Рапунцель? Или хотя бы этой новой, с белыми волосами, которая умеет управлять снегом и льдом, как ее?

– Эльзой? – уточняю я. – Почему?

– Не заставляй меня говорить это вслух, милая, – отвечает мать.

– Ты имеешь в виду, потому что Тиана черная? – спрашиваю я и тут же вспоминаю Рут Джефферсон и недовольных белых расистов в зале суда.

– Я не думаю, что равноправие волнует Виолетту так же сильно, как лягушки. Она сказала мне, что попросит лягушку на Рождество, поцелует ее, и я увижу, что будет.

– Она не получит на Рождество лягушку. Но если она хочет быть Тианой на Хеллоуин, я куплю ей костюм.

– Я сошью ей костюм, – исправляет меня мать. – Моя внучка не будет ходить за сладостями в каком-то купленном в магазине тряпье, которое еще, чего доброго, вспыхнет, если она подойдет близко к тыкве со свечкой.

По этому вопросу я с мамой не спорю. Лично я даже нитку в иголку вдеть не могу. У меня в шкафу висит пара рабочих брюк, склеенных суперклеем.

– Отлично! Я рада, что ты можешь побороть свой характер ради мечты Виолетты.

Мать чуть приподнимает подбородок.

– Я тебе это сказала не для того, чтобы ты меня отчитывала, Кеннеди. То, что я выросла на Юге, не делает меня расисткой.

– Мама, – подсказываю я, – у вас в доме была черная няня.

– И я обожала Битти как родную, – говорит мать.

– Вот только… она не была родной.

Мать подливает в бокал вина.

– Кеннеди, – вздыхает она, – это просто глупый костюм. Не повод.

Внезапно на меня накатывает невообразимая усталость. И дело здесь не в насыщенности рабочего дня и не в количестве клиентов, нет. Меня тяготит мысль: а имеет ли смысл то, чем я занимаюсь?

– Однажды, – мягким голосом говорит мама, – когда мне было, как сейчас Виолетте, а Битти на что-то отвлеклась, я в парке попыталась напиться из фонтанчика с надписью «цветные». Я встала на цементный блок и повернула кран. Я ожидала чего-то невероятного, сказочного. Думала, что вода будет переливаться всеми цветами радуги. Но, знаешь, это была обычная вода, как у всех. – Она встречается со мной взглядом. – Из Виолетты выйдет изумительная маленькая Золушка.

– Мам…

– Я просто говорю. Сколько лет ушло у Диснея на то, чтобы дать всем этим маленьким черным девочкам свою собственную принцессу? Ты считаешь, для Виолетты правильно хотеть то, чего они так долго ждали?

– Мам!

Она вскидывает руки, показывает, что сдается.

– Хорошо. Тиана так Тиана. Договорились.

Я поднимаю бутылку вина, наклоняю и выпиваю все до последней капли.

Когда мама уходит, я засыпаю на диване рядом с Виолеттой, а когда просыпаюсь, по «Дисней Джуниор» показывают «Короля-льва». Я раскрыла глаза перед самой смертью Муфасы. Его как раз затаптывает стадо антилоп, когда в комнату входит Мика, одной рукой стягивая с шеи галстук-удавку.

– Привет, – говорю я. – Не слышала, как ты подъехал.

– Это потому, что я ниндзя, гениально маскирующийся под хирурга-офтальмолога. – Он наклоняется и целует меня, улыбается Виолетте, которая тихонько посапывает. – Весь день занимался глаукомами и стекловидными жидкостями. А как у тебя прошел день?

– Значительно спокойнее, – отвечаю я.

– Сумасшедшая Шарон вернулась?

Сумасшедшая Шарон свихнулась на любви к Питеру Салови, президенту Йельского университета. Она постоянно преследует его, оставляет ему цветы, любовные записки, один раз даже подкинула свое белье.

Я уже шесть раз занималась ее делами в суде, хотя Салови стал президентом только в 2013 году.

– Нет, – отвечаю я и рассказываю ему о Рут, Эдисоне и скинхедах в галерее.

– Правда? – Мика больше всего заинтересовывается последними. – Что, такие с подтяжками, в куртках, тяжелых ботинках и все, как положено?

– Во-первых, нет. И во-вторых, мне нужно бояться того, что ты все это знаешь? – Я кладу ноги на журнальный столик, чтобы он мог сесть напротив меня. – Вообще-то, они именно так и выглядели. Это довольно страшно. Ну, то есть представь себе, что твой сосед – белый расист, а ты даже не знал об этом?

– Рискну предположить, что миссис Гринблатт не скинхед, – говорит Мика, осторожно беря на руки Виолетту.

– Как сказать, вопрос спорный. Для меня это слишком серьезное дело, – отвечаю я, поднимаясь по лестнице в спальню нашей дочери. И добавляю: – Рут Джефферсон живет в Ист-Энде.

– Хм… – отвечает Мика. Он кладет Ви в кровать, укрывает одеялом и целует в лоб.

– И как понимать это «хм»? – спрашиваю я воинственным тоном, хотя у меня была такая же реакция.

– Никак, – говорит Мика. – Это был просто ответ.

– Ты этого из вежливости не говоришь, но на самом деле имел в виду, что в Ист-Энде не живут семьи черных.

– Не знаю. Наверное.

Я иду за ним в нашу комнату, расстегиваю молнию на юбке, стаскиваю колготки. Надев футболку и боксеры, в которых обычно сплю, я иду в ванную чистить зубы рядом с Микой. Выплюнув воду, вытираю рот тыльной стороной ладони.

– А ты знаешь, что в «Короле-льве» гиены, отрицательные персонажи, говорят на сленге черных или латиноамериканцев? И что детенышам зверей запрещают ходить туда, где живут гиены?

Он удивленно смотрит на меня.

– Ты замечал, что Шрам, главный злодей, темнее, чем Муфаса?

– Кеннеди… – Мика кладет руки мне на плечи, наклоняется и целует меня. – Есть ма-а-а-ленькая вероятность, что ты все это надумала.

В этот миг я понимаю, что переверну небо и землю, чтобы стать общественным защитником Рут.

Терк

Я думаю, что адвокат он довольно приличный, учитывая, какой шикарный у него кабинет. Стены не выкрашены, а обшиты панелями. Стакан воды, который его секретарша подает мне, больше похож на тяжелый хрустальный бокал. Сам воздух здесь пахнет богатством, как духи тех теток, которые обычно шарахаются от меня на улице.

Сегодня на мне снова наш с Фрэнсисом общий пиджак, к тому же я погладил свои брюки. Шерстяная шапочка натянута почти на глаза, я то и дело верчу на пальце обручальное кольцо. Сейчас я больше похож на обычного парня, который хочет кого-то засудить, чем на парня, который предпочитает не связываться с правовой системой и сам вершит свое собственное правосудие.

Внезапно передо мной вырастает Рорк Мэтьюз. Костюм идеально отутюжен, ботинки начищены до блеска. Он похож на звезду мыльной оперы, разве что нос смотрит немного в сторону, как будто он сломал его в школе, играя в футбол. Мэтьюз протягивает мне руку.

– Мистер Бауэр, – говорит он, – прошу, пройдемте.

Он ведет меня в кабинет еще более внушительного вида – черная кожа и хром – и жестом предлагает сесть с ним на небольшой диванчик.

– Позвольте мне еще раз сказать о том, как я сочувствую вашей утрате, – говорит Мэтьюз, как и все в эти дни. Слова эти уже стали настолько привычными, что совершенно меня не трогают, я их почти не замечаю. – По телефону мы говорили о возможности предъявления гражданского иска…

– Неважно, как это называется, – прерываю я. – Я просто хочу, чтобы кто-нибудь заплатил за это.

– Что ж, – вздыхает Мэтьюз, – именно поэтому я и пригласил вас сюда. Видите ли, это довольно сложно.

– Что тут сложного? Вы подаете в суд на медсестру. Это ее рук дело.

Мэтьюз колеблется.

– Вы можете подать в суд на Рут Джефферсон, – соглашается он. – Но давайте будем реалистами: у нее ни гроша за душой. Как вы знаете, сейчас осуществляется уголовное преследование, начатое государством. Это означает, что если вы одновременно с этим подадите гражданский иск, то госпожа Джефферсон вынуждена будет просить приостановить разбирательства, чтобы не свидетельствовать против себя в ходе уголовного преследования. И тот факт, что вы подали гражданский иск против нее, может быть использован против вас на перекрестном допросе в ходе уголовного дела.

– Я не понимаю.

– Защита сделает из вас вымогателя, затаившего обиду, – прямо говорит Мэтьюз.

Я откидываюсь на спинку дивана, руки держу на коленях.

– Значит, все? Дела не будет?

– Я этого не говорил, – отвечает адвокат. – Я просто думаю, что вы выбрали неверную цель. В отличие от госпожи Джефферсон, больница имеет глубокие карманы. Кроме того, они обязаны контролировать своих сотрудников, и они несут ответственность за действия или бездействие медсестры. Вот против кого я бы порекомендовал подать иск. Но и Рут Джефферсон нельзя сбрасывать со счетов, сейчас у нее денег нет, но кто знает, может быть, завтра она выиграет в лотерею или получит наследство. – Он поднимает бровь. – И тогда, мистер Бауэр, вы можете не просто добиться справедливости – вы можете получить весьма солидную компенсацию.

Я кивнул, представляя себе, каково это. Думаю о том, как сказал бы Брит, что поквитаюсь за Дэвиса.

– Так с чего начнем?

– Сейчас? – говорит Мэтьюз. – Ни с чего. Пока уголовное дело не закончится. Гражданский иск будет в силе и после уголовного дела, и только тогда ваш иск нельзя будет использовать, чтобы очернить вас. – Он откидывается назад, разводя руками. – Возвращайтесь ко мне, когда закончится суд. Я никуда не денусь.

Поначалу я не поверил Фрэнсису, когда он сказал, что в новой войне за превосходства англосаксов оружием будут не кулаки, а идеи, целенаправленно, но анонимно распространяемые через интернет. Но все-таки мне хватило ума не называть его выжившим из ума старым простофилей. Как-никак он все еще оставался живой легендой Движения. Но, что еще важнее, он был отцом девушки, о которой я думал день и ночь.

Брит Митчем была красавицей, причем сногсшибательной. Эта гладкая кожа, эти светло-голубые глаза, окаймленные темной подводкой! В отличие от других скинхедок, она не брила голову, а носила пушистые пряди, обрамляющие лицо и ниспадающие на затылок. У Брит были густые и длинные, до середины спины, волосы. Иногда она заплетала их в косу, и коса получалась толщиной с мое запястье. Я много думал о том, что бы чувствовал, если бы эти локоны свисали мне на лицо, как занавес, когда она будет меня целовать.

Но последнее, что я собирался делать, – это подкатывать к девушке, чей отец запросто может переломать мне спину, сделав один-единственный телефонный звонок. Поэтому я просто стал у них бывать, часто. Я делал вид, что у меня есть вопросы к Фрэнсису, который любил со мной встречаться, потому что это давало ему возможность высказать свои соображения насчет англосаксонского сайта. Я помогал менять масло в его грузовичке, один раз починил протекающий кухонный мусороизмельчитель. Я изо всех сил старался казаться полезным, но Брит поклонялся на расстоянии.

И поэтому я просто выпал в осадок, когда однажды она подошла к колодке, на которой я рубил дрова для Фрэнсиса, и сказала:

– Так что, эти слухи – правда?

– Какие слухи? – не понял я.

– Говорят, ты сам раскидал целую банду рокеров и убил собственного отца.

– Эти – неправда, – сказал я.

– Значит, ты просто слабак, как и другие мальчики, которые строят из себя больших и страшных белых американцев, чтобы погреться в лучах славы моего отца?

Потрясенный, я посмотрел на нее и увидел, что ее губы дернулись. Я поднял над головой топор, напряг мышцы и отправил лезвие топора в деревянный чурбан, аккуратно расщепив его пополам.

– Мне нравится думать, что я остаюсь где-то посередине между двумя крайностями, – сказал я.

– Может, мне хочется самой посмотреть. – Она сделала шаг ко мне. – В следующий раз, когда твоя команда пойдет на охоту.

Я рассмеялся:

– Ну уж нет, кого-кого, а дочку Фрэнсиса Митчема я со своими парнями не поведу.

– Почему?

– Потому что ты – дочь Фрэнсиса Митчема.

– Это не ответ.

Еще как ответ, даже если она этого не понимала.

– Отец всю мою жизнь возил меня со своей командой.

Мне было трудно в это поверить. (Позже я узнал, что это правда, только он оставлял Брит в своем грузовике, спящей и пристегнутой к заднему сиденью.)

– Я в свою команду беру ребят покруче, – сказал я, чтобы она от меня наконец отстала.

Не услышав ответа, я решил, что отделался от нее. Я снова замахнулся топором и уже начал его опускать, как вдруг Брит со скоростью молнии метнулась прямо под лезвие. Я, естественно, тут же выпустил топорище, топор полетел вниз и вонзился глубоко в землю примерно в шести дюймах от нее.

– Твою мать! – закричал я. – Что с тобой такое?

– Значит, я недостаточно крутая? – ответила она.

– В четверг, – сказал я ей. – Как стемнеет.

Каждую ночь я слышу, как плачет мой сын.

Звук будит меня, и поэтому я знаю, что он – его призрак. Брит никогда не слышит его, но она все еще плавает в тумане от снотворного и окси, оставшегося у нас с тех пор, когда я сломал колено. Я встаю с кровати, направляюсь в туалет отлить и иду на звук, который становится громче и громче, и только компьютер пялится на меня зеленым экраном.

Я сажусь на диван и выпиваю шесть баночек пива, но продолжаю слышать, как плачет мой мальчик.

Тесть дает мне погоревать почти две недели, а потом выливает все пиво, какое есть в доме. Однажды вечером Фрэнсис находит меня в гостиной, где я сижу на диване, обхватив голову руками, и пытаюсь заглушить рыдания ребенка. Сначала я думаю, что он сейчас меня просто убьет (он хотя и старик, но одолеть ему меня – раз плюнуть), но вместо этого он срывает ноутбук со шнура питания и кидает мне.

– Поквитайся, – просто говорит он и уходит на свою половину дома.

Я долго сижу не шевелясь. Компьютер льнет к моему боку, как девушка, упрашивающая потанцевать с ней.

Не могу сказать, что я беру его. Скорее, он сам возвращается ко мне.

После одного нажатия на клавишу загружается веб-страница. В последний раз я заходил на нее еще до того, как Брит родила.

Когда мы с Фрэнсисом объединились, чтобы создать наш сайт, я углубился в справочники по программированию и метаданным, а Фрэнсис стал снабжать меня материалами. Наш сайт мы назвали LONEWOLF, потому что все мы рано или поздно превратились бы в одиноких волков.

Восьмидесятые остались в прошлом. Наши лучшие люди сидели за решеткой. Старая гвардия становилась слишком старой, чтобы вышибать кому-то зубы о бордюр и махать нунчаками. Новички были слишком продвинутыми, чтобы увлекаться съездами ККК, на которые обычно собирается кучка старперов, чтобы выпить и повспоминать старые добрые деньки. Они не хотели слушать бабушкины сказки, к примеру, о том, как воняют черные, когда у них мокрые волосы. Им нужны были статистические выкладки, которые они могли бы отнести своим учителям левых взглядов и родственникам, которые кривились, когда им говорили, что не черные, а мы – настоящие жертвы дискриминации в этой стране.

Поэтому мы дали им то, что они просили.

Мы выложили правду: Бюро переписи населения США сообщило, что к 2043 году белые станут меньшинством. Сорок процентов живущих на пособие чернокожих людей трудоспособны, но не работают. Факты, указывающие на то, что Сионистское оккупационное правительство захватывает нашу страну, можно проследить до самого Алана Гринспена в Федеральной резервной системе.

Lonewolf.org быстро стал чем-то бóльшим, чем просто сайт. Мы были моложе, мы были интереснее. Мы были свежим срезом восстания.

Мои руки летают над клавиатурой, я вхожу в систему как администратор. Одна из причин, по которой я продолжаю вести этот сайт, – анонимность, возможность спрятаться за своими убеждениями. Здесь мы все анонимы и все мы братья. Это моя армия безымянных и безликих друзей.

Но сегодня все это изменится.

Многие из вас знают меня по моим постам в блоге, многие оставляли свои комментарии. Как и я, вы – Истинные Патриоты. Как и я, вы хотели следовать за идеей, а не за человеком. Но сегодня я выйду на свет, потому что я хочу, чтобы вы меня узнали. Я хочу, чтобы вы узнали, что со мной случилось.

Меня зовут Терк Бауэр, – набираю я. – И я хочу рассказать вам историю своего сына.

Кликнув кнопку «отправить», я смотрю на историю короткой, но храброй жизни моего сына на экране компьютера. Мне хочется верить, что, если ему суждено было умереть, он умер ради дела. Ради нашего дела.

Этой ночью я не пью и не ложусь спать. Вместо этого я наблюдаю за счетчиком просмотров наверху страницы:

1 просмотр

6 просмотров

37 просмотров

409 просмотров

К восходу солнца уже больше тринадцати тысяч людей знают имя Дэвиса.

Я завариваю кофе и, выпивая первую чашку, прокручиваю раздел комментариев:

Очень сочувствую твоей потере.

Твой парень был солдатом в расовой войне.

Этой черножопой вообще нельзя было разрешать работать в Белой больнице.

В честь твоего сына я сделал пожертвование Американской партии свободы.[22]22
  American Freedom Party – американская партия, пропагандирующая идею превосходства белой расы.


[Закрыть]

Но один из комментариев задерживает мой взгляд:

К римлянам 12:19. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь.

В четверг после того, как Брит увернулась от моего топора, я пообедал с ней и ее отцом. Мы уже доедали десерт, когда Брит вдруг подняла глаза, как будто вспомнила, что хотела нам что-то сказать.

– Сегодня я сбила ниггера машиной, – объявила она.

Фрэнсис откинулся на спинку стула.

– А что он делал перед твоей машиной?

– Понятия не имею. Шел, наверное. Но он помял мне переднее крыло.

– Могу посмотреть, – вызвался я. – Я пару раз работал с крыльями и буферами.

На устах Брит заиграла улыбка.

– Не сомневаюсь.

Тридцать оттенков красного сменились на моих щеках, пока Брит рассказывала отцу, что уговорила меня сводить ее после ужина в кино на какую-то слезливую мелодраму. Фрэнсис хлопнул меня по спине.

– Лучше уж ты, чем я, сынок, – сказал он, и через пару минут мы уже сидели в машине, готовые сделать эту ночь незабываемой.

Брит ни секунды не сидела спокойно на своем пассажирском месте, постоянно что-то говорила и засыпала меня вопросами. Куда мы идем? Кто наша цель? Бывал ли я там раньше?

Насколько я понимал, либо сегодня ночью все пройдет хорошо и я заработаю вечное уважение Брит, либо же все пройдет плохо и ее отец свернет мне шею за то, что я подверг ее опасности.

Я отвез ее на заброшенную стоянку рядом с лотком хот-догов. Пидоры нередко встречались здесь и шли сношаться в кусты. (Серьезно, разве можно придумать что-то пошлее, чем геи, собирающиеся у лотка, торгующего горячими сосисками? Да одним этим они заслуживают хорошей вздрючки!) Я подумывал докопаться до парочки черномазых, но с этим зверьем, бывает, приходится повозиться, а голубого даже Брит без труда размазала бы по асфальту.