Текст книги "История Библии. Где и как появились библейские тексты, зачем они были написаны и какую сыграли роль в мировой истории и культуре"

Тот вид анализа, который мы только что описали, иногда, как кажется, вредит религиозному пониманию и применению книг пророков – равно как критика источников Пятикнижия взволновала и лишила покоя многих читателей – как иудеев, так и христиан. Например, такое впечатление, что воссозданный образ Исаии делает его совсем непохожим на пророка любой веры: он не был учителем Торы, он не предвозвещал пришествие Мессии – он просто был политическим игроком, и его глубоко тревожили катастрофы, которые в дни его жизни произошли в Израиле и Иудее. Даже добавления в книгу, а их немало, не особо сосредоточены на Мессии (возможно, единственными исключениями станут Ис 9:2–7 и Ис 11:1–9), но необычайно озабочены событиями в современном пророку мире и влиянием этих событий на народы Израиля и Иудеи. То же самое справедливо не только для большинства книг пророков, но и для образов самих пророков, стоящих за этими книгами. Эти люди – часть истории иудаизма и христианства, но то, чему они учили, не близко ни той, ни другой вере в тех формах, в каких они известны нам.

Впрочем, анализ компонентов, лежащих в основе пророческих книг, не дает нам изучить их в полной мере, поскольку в какой-то момент их, должно быть, сшили воедино, и книги обрели тот облик, в котором мы читаем их в наши дни. Уже больше века минуло с тех пор, как книги «разобрали по кирпичикам», желая увидеть, из чего они состоят, и в последние десятилетия библеисты снова стали проявлять интерес к «окончательной форме», как ее обычно называют – иными словами, к той, в которой книги представлены в Библии. В печатной Библии (или, в данном случае, в Еврейской Библии, написанной от руки) нет ни Второисаии, ни Тритоисаии, ни Апокалипсиса Исаии, ни Прорицаний против народов – есть только Книга пророка Исаии. Так не заслуживает ли ее существующий облик такого изучения, какое подобает ему по праву?

Побуждение пересмотреть окончательную форму пророческих книг шло с двух сторон. Литературные исследования, проведенные в конце XX века, поставили под сомнение «археологическую модель» анализа библейских текстов – как ее называет Роберт Альтер. В этой модели различные текстовые слои определяются и тщательно рассматриваются, можно сказать, процеживаются сквозь сито. Сейчас вместо такой модели в большей степени проявляется тяга к эстетике – и к тому, как тексты предстают перед нами. Некто предназначил их к тому, чтобы мы читали их именно в такой форме; или, даже если никто и не имел такого намерения, книги в их нынешнем облике приглашают нас прочесть и воспринять их целостно. Об этом повороте к окончательной форме мы скажем больше в главе 17. Но с этой формой связана и богословская проблема, и ее источник – то, что порой называют «каноническим подходом» к Библии: это интерес к текстам как к части канона христианского или иудейского Священного Писания. Он придает всему богословский смысл, согласно которому библейские книги – это нечто большее, чем просто сумма частей, собравшихся воедино, если говорить в историческом плане, и создавших тексты, которыми мы теперь располагаем. С каждой из этих точек зрения, и литературной, и богословской, имеет смысл вновь подойти к текстам в их нынешнем облике и спросить, согласуются ли они с иудейской или христианской верой, даже если этого не делают их компоненты.

Тот, кто желал бы защитить традиционное мессианское толкование Книги пророка Исаии, мог бы, допустим, сказать, что книга глубоко связана с царствованием. Она проявляет интерес к поступкам царей Иудейских и содержит прорицания, в которых предвидится пришествие новых владык (опять же сошлемся на Ис 9:2–7 и Ис 11:1–9). Да, в главах 40–66 не говорится ни о каком новом царе, хотя Кир, царь Персидский, описан в них как помазанник Яхве (Ис 45:1). Но у пророчеств, согласно которым вернутся изгнанники и соберутся чужеземцы, есть связь с более поздними представлениями иудеев и христиан о мессианской эре, даже пусть Мессия как таковой здесь и не упомянут. В таком духе можно воспринять и понять всю книгу как связанную с поздним мессианизмом, – в котором тексты из книги использовались несомненно ради поддержки идей, что мы видели на примере типично мессианских текстов из «Псалмов Соломона», процитированных выше. И равно так же можно поспорить, что Книга Исаии в своем нынешнем облике дает нам ряд этических учений, которые все еще могут оказаться уместными для приверженцев религии в ее поздней форме: пророк Исаия порицает грех – и дает нам увидеть за этим соответствующие добродетели.

Горе тем, которые храбры пить вино

и сильны приготовлять крепкий напиток,

которые за подарки оправдывают виновного

и правых лишают законного!

Ис 5:22–23

Впрочем, в обоих случаях такие прочтения, как кажется, идут против самой сути книги. Цари интересны Исаии в большей мере, нежели другим пророкам, но книга не предвещает прихода одного Мессии. На самом деле, если воспринять ее как целое, она выглядит еще менее мессианской, чем когда мы «разбираем ее на атомы» и вчитываемся лишь в определенные тексты, скажем, в Ис 9:2–7. В общем и целом, Книга пророка Исаии главным образом посвящена Иудее, Иерусалиму и их истории, их несчастьям и торжествам, – и это впечатление устраняется только аллегорическим толкованием, в свете которого Иерусалим преобразится в Небесный Град Божий (см. главу 15). Книга также содержит ряд ценных повелений, предписывающих читателю, как поступать, и ее можно рассмотреть как наставление в Торе – но только если наложить Тору поверх, превратить ее во внешние рамки и поставить условие, по которому Книгу пророка Исаии надлежит читать именно в этих рамках: никаких внутренних черт, способных нас к этому склонить, мы просто не сможем заметить. Книгу пророка Исаии можно обратить и в мессианское пророчество, и в этическое наставление, но лишь насильственно исказив то впечатление, которое она производит на читателя. Да, если сосредоточиться на окончательной форме, книга и правда воспринимается по-другому, чем если думать лишь о мельчайших деталях «кирпичиков», ее составляющих, – но это не делает ее хоть сколь-либо ближе ни к иудейскому, ни к христианскому пониманию Священного Писания.

И пророческие книги, и даже их отдельные части – это по сути своей ниспровергатели. Они подрывают и фундамент государственной религии, особенно религиозных культов древнееврейских царств, в эпоху, предшествующую Вавилонскому плену, а незадолго до пленения бьют по самим основам политических махинаций. Это можно скрыть, если выборочно подбирать цитаты, но стоит прочесть книги в целом, и перед нами проявится ясное осуждение того, что считалось религией в обществах, к которым обращались пророки. Возможно, их погибельные предсказания были чуть смягчены, когда добавились прорицания, внушавшие надежду – но они не были отменены: пророк Исаия говорит о том, как Бог «утешит народ Свой» (Ис 40:1), но только после того, как на них пало божественное воздаяние. И вряд ли можно сказать, будто он хотя бы намекает на то, что такого воздаяния можно избежать. Пророки бичуют грех народа, их удары ни на мгновение не ослабевают, и они не проявляют ни сочувствия, ни понимания того, что могло толкнуть людей на столь плохие поступки. Они всегда суровы и непреклонны. В них нет любезности, и в их книгах ее тоже нет: они не говорят «Мир, мир», когда мира нет (см.: Иер 6:14). Но в Еврейской Библии есть не только их слова – а другие тексты, как мы видели, ободряют намного сильнее. Поздний иудаизм принял близко к сердцу некоторые черты пророческой вести, особенно осуждение многобожия и поклонения кумирам, но и слегка смягчил голоса пророков, превратив их из обличителей в учителей: примерно так же христианство прислушивалось к голосам своих критиков, но главным образом видело в них глашатаев Благой Вести, предвозвещавших пришествие новой эры. Но при всей их изначальной суровости пророки дают нам ясное, четкое и характерное свидетельство, и, как мы увидим, его нелегко встроить ни в одну из религиозных систем, притязающих на пророческие книги как на часть своего Священного Писания.

5. Поэмы и псалмы

В месопотамской культуре и в традициях Древней Греции очень ценили поэзию. Греция первой из культур развила «критическое» историописание в трудах Геродота и Фукидида, писавших прозой, но традиционный эпос, поэмы Гомера, как и месопотамский Эпос о Гильгамеше, написаны в стихах. «Исторические книги» Еврейской Библии, напротив, практически полностью состоят из прозы, а стихотворных повествований в Библии совершенно нет.

И тем не менее, в Библии тоже очень много поэзии. Порой, как кажется, древние поэмы словно впечатаны в прозаический рассказ. Превосходным примером станет плачевная песнь Давида о смерти царя Саула и царевича Ионафана и битве с филистимлянами на Гелвуйской горе (2 Цар 1:19–27) с ее рефреном: «Как пали сильные!» Говорится (2 Цар 1:18), что у нее даже было свое название – «Песнь Лука».

Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих!

Как пали сильные!

Не рассказывайте в Гефе,

не возвещайте на улицах Аскалона,

чтобы не радовались дочери Филистимлян,

чтобы не торжествовали дочери необрезанных.

Горы Гелвуйские!

да [не сойдет] ни роса, ни дождь на вас,

и да не будет на вас полей с плодами,

ибо там повержен щит сильных,

щит Саула, как бы не был он помазан елеем.

Без крови раненых,

без тука сильных

лук Ионафана не возвращался назад,

и меч Саула не возвращался даром.

Саул и Ионафан, любезные и согласные в жизни своей,

не разлучились и в смерти своей;

быстрее орлов,

сильнее львов они были.

Дочери Израильские! плачьте о Сауле,

который одевал вас в багряницу с украшениями

и доставлял на одежды ваши золотые уборы.

Как пали сильные на брани!

Сражен Ионафан на высотах твоих.

Скорблю о тебе, брат мой Ионафан;

ты был очень дорог для меня;

любовь твоя была для меня

превыше любви женской.

Как пали сильные,

погибло оружие бранное!

Предполагается, что эта поэма, наряду с другой, была записана в Книге Праведного (Нав 10:13 и 2 Цар 1:18); читаем мы и о «Книге браней Господних» (Чис 21:14) – но этих книг больше не существует. Есть и другие песни, которым текст не присваивает никаких имен, но многие согласны с тем, что эти песни, вероятно, скрыты в более древних разделах Еврейской Библии. Таковы, скажем, песнь, воспетая Моисеем при переходе через Красное море (Исх 15:1–18) – иногда ее в наши дни называют «Песнью Моря»; Песнь Деворы в пятой главе Книги Судей; и молитва Анны в 1 Цар 2:1–10.

Все, сказанное выше, позволяет предположить, что прозу и поэзию разделяет ясная и четкая граница. Но на самом деле это не так. В традиционной Еврейской Библии очень мало текстов, написанных в стихах, и Исх 15:1–18 – одно из редких исключений. (Печатные экземпляры Еврейской Библии, скажем, та же Biblia Hebraica Stuttgartensia [1], по которой большая часть людей изучает Ветхий Завет, часто располагают текст стихотворной строкой в книгах пророков, в Псалтири и в исторических книгах, но к такому соглашению пришли уже в наши дни – а в древние времена подобного никто не делал.) Только с XVIII века у нас появились довольно ясные критерии, позволяющие опознать стихи, а кроме того, во многих текстах разграничить поэзию и прозу очень непросто. Как принято считать, четкие и явно выраженные характеристики древнееврейской поэзии установил Роберт Лаут, епископ Лондона (1710–1787), в своей работе «О священной поэзии евреев» [2].

Лаут совершил свое открытие, увидев, что еврейская поэзия определялась не рифмой и не ритмом, а иным аспектом содержания поэм. Он назвал этот аспект параллелизмом (parallelismus membrorum). В еврейском стихе, как правило, пара последовательных строк либо говорит об одном и том же через синонимы, либо о разном через антонимы. Пример синонимического параллелизма – Пс 90:1.

Живущий под кровом Всевышнего

под сенью Всемогущего покоится.

Жить/покоиться, кров/сень, Всевышний/Всемогущий – это три ясных пары, выражающих одну и ту же мысль, но с вариациями в лексиконе.

Намного более редкий антонимический параллелизм (иногда называемый антитетическим) можно встретить в Притч 21:28.

Лжесвидетель погибнет;

а человек, который говорит, что знает,

будет говорить всегда[22]22
  Англ. (NRSVA): ‘A false witness will perish, but a good listener will testify successfully.’ (‘Лжесвидетель погибнет, но кто умеет слушать, успешен и в свидетельстве’). При таком переводе антонимический параллелизм («ложное свидетельство» – «верное свидетельство», «гибель» – «успех») проявлен яснее.


[Закрыть].

Параллелизм встречается не во всех текстах, в которых можно распознать стихи, но он необычайно распространен. Как критерий он замечателен еще и тем, что прекрасно сохраняется и при переводе на другие языки, и изначальное впечатление от еврейских стихов если и ослабевает, то не столь заметно. С системами, устроенными по-другому, дело порой обстоит совершенно иначе.

Есть и более сложные виды стихов, в которых использован так называемый «ступенчатый» параллелизм – такова, например, «Песнь Деворы», где слышна злая радость, вызванная смертью Сисары, вражеского воина, от рук Иаили (подробности в Суд 4).

[Левую] руку свою протянула к колу,

а правую свою к молоту работников;

ударила Сисару,

поразила голову его,

разбила и пронзила висок его.

К ногам ее склонился,

пал и лежал,

к ногам ее склонился, пал;

где склонился, там и пал сраженный.

Суд 5:26–27

Любой, кто прочтет эти строки, поймет, что это стих – даже если расположить их по образцу прозаического текста. Но во многих случаях присутствие поэзии не столь очевидно, и когда Лаут ввел свой критерий параллелизма, мы сделали огромный шаг вперед в изучении Библии. Это помогло опознать многие пророческие тексты как поэзию: в Библии короля Якова они напечатаны как проза, но, возможно, знание об их поэтической сути нас обогатит. Раздел, известный нам как Второисаия (Ис 40–55), содержит много пассажей с ярко выраженным параллелизмом на всем их протяжении.

А ныне слушай, Иаков, раб Мой,

и Израиль, которого Я избрал.

Так говорит Господь, создавший тебя

и образовавший тебя, помогающий тебе

от утробы матерней:

не бойся, раб Мой, Иаков,

и возлюбленный [Израиль][23]23
  В масоретском тексте Библии и в английском переводе (NRSVA) Израиль назван своим поэтическим именем – «Йешурун». Корень, к которому, как считают, восходит это слово, имеет значение «прямой», «честный», «праведный».


[Закрыть], которого Я избрал;

ибо Я изолью воды на жаждущее

и потоки на иссохшее;

излию дух Мой на племя твое

и благословение Мое на потомков твоих.

И будут расти между травою,

как ивы при потоках вод.

Ис 44:1–4

Со времен Лаута многие из тех, кто изучал еврейскую поэзию, указывали, что один лишь параллелизм не может стать достаточным критерием для опознания стихов: есть стихотворные строки, в которых он не проявлен.

Я же беден и нищ,

но Господь печется о мне.

Пс 39:18

Что хвалишься злодейством, сильный?

милость Божия всегда со мною[24]24
  Англ. (NRSVA): ‘Why do you boast, O mighty one, of mischief done against the godly?’ (‘Что хвалишься злодейством, сильный, свершив его против праведного?’).


[Закрыть].

Пс 51:1

В таких случаях иногда используют термин «синтетический параллелизм». Но это скорее шаг отчаяния, призванный спасти принцип, согласно которому параллелизм в стихах проявляется всегда, даже если об этом ничто не свидетельствует. На самом деле есть еще один критерий, позволяющий распознать стихи, – согласно ему, стих наличествует там, где можно разделить текст на краткие строки, как в примерах, приведенных выше. Для этих строк характерен определенный ритмический рисунок, как правило, с тремя сильными акцентами: Живу́щий под кро́вом Всевы2шнего под се́нью Всемогу́щего поко́ится (правда, такой рисунок сохраняется не всегда и не во всех языках). Рискованно говорить о стихотворном метре в еврейской поэзии сверх того, что уже сказано, и все же для нее, как кажется, характерен некий особый паттерн ударений. В большинстве случаев строк всего две, в каждой из них по три ударения, а там, где такую модель варьируют, это делается с определенной целью. Например, в Книге Плача мы встречаем много двустиший в плачевных песнях (на иврите «кинот»), где вслед за строкой с тремя ударениями следует другая, в которой ударений уже не три, а два, из-за чего стих словно «прихрамывает». В приведенном ниже фрагменте акценты, сделанные в еврейском стихе, совмещены со строками на русском, насколько это возможно:

Я человек, испытавший горе

от жезла гнева Его.

Он повел меня и ввел

во тьму, а не во свет.

Так, Он обратился на меня

и весь день обращает руку Свою.

Плч 3:1–3

То, что нам удалось открыть древнееврейскую поэзию, влечет за собой важные последствия. Она не только ценна сама по себе, но и дает нам возможность различить паузы между стихами и прозой и тем может внести свой вклад в теорию о том, как сочинялись библейские книги. Скажем, Книгу пророка Иеремии изучают иначе с тех пор, как мы увидели, что некоторые пассажи написаны в стихах, а некоторые – в прозе: благодаря этому появилась гипотеза о том, что два вида текстов, вероятно, исходят из разных источников. Может быть, Иеремия был поэтом, а более поздние редакторы добавили широкие разделы в прозе (и часто «второзаконнической» прозе – см. главу 2) [4].

В число главных собраний стихов в Еврейской Библии входят Книга Иова и Книга Притчей. Мы уже рассмотрели их как «учительные книги». Но Псалтирь – это классический пример еврейской поэзии. Библейские псалмы не образуют отдельный жанр, как «учительные книги», повествования и пророчества, но представляют собой разнообразный свод самых различных стихотворений. В большинстве своем это молитвы, обращенные к Богу, либо личные, либо возносимые в группе (а порой и те и другие), и часто их относят к «плачевным песням», хотя иногда термин «прошения» мог бы подойти лучше.

Господи! услышь молитву мою,

и вопль мой да придет к Тебе.

Не скрывай лица Твоего от меня;

в день скорби моей

приклони ко мне ухо Твое;

в день, [когда] воззову [к Тебе],

скоро услышь меня.

Пс 101:1–2

Для чего, Боже, отринул нас навсегда?

Возгорелся гнев Твой на овец пажити Твоей?

Вспомни сонм Твой, который Ты стяжал издревле,

искупил в жезл достояния Твоего[25]25
  Англ. (NRSVA): ‘Remember your congregation, which you acquired long ago, which you redeemed to be the tribe of your heritage.’ (‘Вспомни сонм Твой, который Ты стяжал издревле, искупил, дабы стал он племенем наследия Твоего’).


[Закрыть].

Пс 73:1–2

Из этих примеров видно: молитву или псалом можно возносить и от имени отдельного человека, и от имени всего сонма Израильского. Следовательно, у нас есть право говорить о «личных» и «общих» молитвах. Но все сложнее: порой псалмы меняют фокус и переходят на другой. Псалом 101 – хороший пример. Первые двенадцать его стихов выглядят как личная молитва: человек обращается к Богу, прося помочь в некоей серьезной болезни, приносящей страдания. А потом мы читаем:

Ты восстанешь, умилосердишься над Сионом,

ибо время помиловать его, —

ибо пришло время;

ибо рабы Твои возлюбили и камни его,

и о прахе его жалеют.

Пс 101:13–14

Такое впечатление, что личная плачевная песнь преобразилась в общее стенание о разрушении Иерусалима. Эта тема продолжается в дальше, на всем протяжении псалма, но личная скорбь все равно прорывается снова:

Изнурил Он на пути силы мои,

сократил дни мои.

Я сказал: Боже мой! не восхити меня

в половине дней моих.

Твои лета

в роды родов.

Пс 101:23–24

И тем не менее в конце мы возвращаемся к общему упоминанию:

Сыны рабов Твоих будут жить,

и семя их утвердится пред лицем Твоим.

Пс 101:29

Можно объяснить это тем, что два псалма просто сплели воедино – но вот именно здесь это не выглядит вероятным. Псалом внушает ясное впечатление единства и связности. Возможно и то, что личная плачевная песнь обрела общий характер – а может, напротив, общее стенание стало глубоко личным, – благодаря тому, что добавили дополнительный текст. Но опять же: чувство единства выставляет это предположение в непривлекательном свете, хотя, конечно, есть псалмы, для которых оно могло бы показаться вполне разумным – скажем, псалом 129.

Из глубины взываю к Тебе, Господи.

Господи! услышь голос мой.

Да будут уши Твои внимательны

к голосу молений моих.

Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония, —

Господи! кто устоит?

Надеюсь на Господа, надеется душа моя;

на слово Его уповаю.

Душа моя ожидает Господа

более, нежели стражи – утра,

более, нежели стражи – утра.

Да уповает Израиль на Господа,

ибо у Господа милость

и многое у Него избавление,

и Он избавит Израиля

от всех беззаконий его.

Пс 129:1–3, 5–8

Кажется, здесь личная молитва о прощении была усилена двумя стихами, обращенными к народу. Тот же паттерн виден в псалмах 124 и 127: благословления провозглашаются на праведных и их семьи, но завершаются псалмы так: «Мир на Израиля!» (Пс 124:5, 127:6).

Возможно, в псалме 101 – как и в других сложных псалмах – нужды человека отождествляются с нуждами народа, и текст сознательно плавно переводится от личных тревог к всеобщим и обратно. Тот, от чьего лица звучит обращение к Богу в псалме 101, отождествляет свою беду с горем своего народа, и наоборот, и не видит никакой неуместности в том, чтобы упомянуть сперва себя, а потом и всех. Возможно, кто-то захочет предположить, что такова черта древнего менталитета, но лично мне кажется, что мы не так далеко ушли: в наши дни человек может отождествлять себя с корпорацией, нацией, политической партией, церковью или спортивным клубом. Границы между «я» и «мы» могут быть очень подвижными.