Текст книги "История Библии. Где и как появились библейские тексты, зачем они были написаны и какую сыграли роль в мировой истории и культуре"

Если в Книге Притчей диалог ведется скрыто, то в двух других учительных текстах Ветхого Завета, Книге Иова и Книге Екклесиаста, он совершенно откровенен. И к богословию они обе гораздо ближе, чем самые религиозные изречения в Книге Притчей. В них заданы прямые вопросы о сути и характере Бога – причем имя Яхве редко звучит в Книге Иова и ни разу не появляется в Книге Екклесиаста. Книга Иова, практически несомненно возникшая в эпоху владычества персов, диалогична в самом прямом смысле. К повествованиям здесь относятся только пролог и эпилог, рассказывающие привычную историю о человеке, которого преследует сатана, или «противник» – своего рода небесный «адвокат дьявола», желающий проверить набожность Иова. А главный корпус книги составлен из трех диалогических циклов. Беседуют Иов и трое его друзей: Елифаз, Вилдад и Софар, – а потом вступит и четвертый, Елиуй (но это, вполне возможно, поздняя вставка). Подобное в духе ранних трагедий школы Эсхила: каждый персонаж произносит заученную речь, которая не обязательно соединяется с предыдущими, но преследует свою цель. После каждой речи Иов произносит свои реплики, но, опять же, редко дает ответ на заданные ему вопросы. Все речи построены как притчи, а иногда даже звучат прямые цитаты из Книги Притчей и Псалтири. В одной поразительной реплике Иов как будто пародирует псалом:

Что́ есть человек, что Ты помнишь его,

и сын человеческий, что Ты посещаешь его?

Пс 8:4

Что такое человек, что Ты столько ценишь его

и обращаешь на него внимание Твое,

посещаешь его каждое утро,

каждое мгновение испытываешь его?

Иов 7:17́

Там, где Псалмопевец поражен тем, сколь Бог заботится о сотворенных Им людях, Иов скорбит о том, что Бог проявляет к человечеству столь навязчивый и непрошеный интерес.

Во всей книге звучит главная тема беседы: почему Иов, явно невинный и набожный, страдает от страшных болезней, разорен и презираем? Друзья предлагают ответы на эту загадку, и их версии согласуются с общим тоном Книги Притчей. Возможно, в Иове больше зла, нежели кажется? («Верно, злоба твоя велика, и беззакониям твоим нет конца», Иов 22:5). Или его испытывают? («Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай», Иов 5:17). Или, может, его страдания окажутся краткими и вскоре забудутся, когда Бог вернет ему здоровье и благополучие? («И если вначале у тебя было мало, то впоследствии будет весьма много», Иов 8:7). Иов отвергает все эти ложные объяснения. Кульминация книги – появление Бога (в чем-то оно сродни deus ex machina греческих трагедий). И Бог саркастически говорит Иову, что тот ничего не знает, ибо ничтожен в сравнении с мощью Создателя:

Где был ты, когда Я полагал основания земли?

Скажи, если знаешь.

Кто положил меру ей, если знаешь?

или кто протягивал по ней вервь?

На чем утверждены основания ее,

или кто положил краеугольный камень ее,

при общем ликовании утренних звезд,

когда все сыны Божии восклицали от радости?

Иов 38:4–7

Но кроме того, Бог исцеляет Иова, благословляет его и таинственно провозглашает, что Иов «говорил верно», а его друзья – нет (Иов 42:8). Книга остается сокровенной – и показывает, что даже в учительном тексте, темой которого откровенно избраны притязания самой традиции мудрости, мы не находим окончательного разрешения затронутых богословских проблем. В этом Книга Иова отличается от сходных трудов на всем Древнем Ближнем Востоке, например от вавилонского текста, который начинается со слов: «Восхвалю я Господа мудрости» [5]. В последнем ясно сделан совершенно иной вывод: страдающий праведник поистине виновен в грехах против богов.

Книга Екклесиаста (Кохелет) пронизана сомнениями в еще большей мере, нежели Книга Иова. В целом она стремится найти глубинный смысл жизни – и отрицает, что это возможно. Все – «суета», на иврите, гевель – «бессмыслица», «нелепость». И дело не в том, будто мы зря тщеславимся из личной гордыни. Все просто по природе своей напрасно, тщетно и ни к чему не ведет. Даже знаменитый отрывок про «всему свое время» в контексте становится иллюстрацией к неизбежности бессмысленных событий – и это ясно, когда мы приведем его с последней строкой (которую часто опускают).

Всему свое время, и время всякой вещи под небом:

время рождаться, и время умирать;

время насаждать, и время вырывать посаженное;

время убивать, и время врачевать;

время разрушать, и время строить;

время плакать, и время смеяться;

время сетовать, и время плясать;

время разбрасывать камни, и время собирать камни;

время обнимать, и время уклоняться от объятий;

время искать, и время терять;

время сберегать, и время бросать;

время раздирать, и время сшивать;

время молчать, и время говорить;

время любить, и время ненавидеть;

время войне, и время миру.

Что пользы работающему от того, над чем он трудится?

Еккл 3:1–9, курсив добавлен

Как и Иов, Екклесиаст часто цитирует изречения, сами по себе предполагающие, будто в том, что происходит на земле, есть порядок и польза, но перестраивает их контекст, желая показать тщету человеческих стремлений:

Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти – дня рождения.

Еккл 7:1

Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле [6], куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости.

Еккл 9:10

По сути, это пародия на учительную книгу. Она подрывает все устои премудрости. Почти все библеисты полагают, что она написана в эллинистический период – отчасти оттого, что в ней есть признаки позднего иврита, – а если это так, то она могла кое-что заимствовать и у греческого скептицизма. Ее называют словами «сына Давидова» (Еккл 1:1), и обычно это воспринимали в том смысле, что она (как и Книга Притчей) притязает на право считаться творением Соломона, – но, возможно, здесь просто речь о царе из рода Давида. И равно так же, как Книга Иова заключает мудрость своих изречений в границы повествований – пролог и эпилог – Книга Екклесиаста содержит ряд очень кратких историй, призванных показать, отчего дела человеческие пошли столь плохо и не имеют конечного смысла:

Вот еще какую мудрость видел я под солнцем, и она показалась мне важною: город небольшой, и людей в нем немного; к нему подступил великий царь и обложил его и произвел против него большие осадные работы; но в нем нашелся мудрый бедняк, и он спас своею мудростью этот город; и однако же никто не вспоминал об этом бедном человеке. И сказал я: мудрость лучше силы, и однако же мудрость бедняка пренебрегается, и слов его не слушают.

Еккл 9:14–16

Возможно, некоторые из этих историй – или же все – содержат завуалированные отсылки к событиям израильской истории [7], но обезличены, чтобы казаться типичным отражением «суеты желаний человеческих» [8]. Редактор добавил в книгу эпилог, призванный силой ввернуть ее поучения обратно к библейской ортодоксии:

Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека; ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо.

Еккл 12:13–14

Почти для всех, кто читает Книгу Екклесиаста в наши дни, этот эпилог слишком запоздал. Ее сомнения уже впечатаны в наш разум – задолго до того, как мы достигнем этой резко диссонирующей посылки. Кажется, автор стремится научить нас одному: довольствуйтесь тем, чего способен достичь род человеческий – и не обрекайте себя, пытаясь понять мир. Как и у Вольтера в Кандиде [9], мораль проста: нам следует «возделывать свой сад» и наслаждаться жизнью, которая нам дана, а не пытаться достичь недостижимого.

Так учительная литература не просто устанавливает закон, а вовлекает читателя в диалог о человеческой жизни и ее устроении. Она склонна не к догматизму, а к «открытым финалам». А если в ней и предлагается знание о мире и путях его, то через притчи и мудрые изречения, над которыми предстоит размышлять, а не через суровые диктаты, которые можно только принять – и следовать им беспрекословно. Вероятно, наиболее типичны краткие параграфы в Притч 30, где проводятся аналогии между человеческой жизнью и миром природы, а нас приглашают подумать о них, не делая никаких конкретных и практических выводов:

Вот трое имеют стройную походку,

и четверо стройно выступают:

лев, силач между зверями,

не посторонится ни перед кем;

конь и козел, [предводитель стада,]

и царь среди народа своего.

Притч 30:29–31

Правильно или нет поступает царь, ходя среди народа своего, нам не говорят: это просто наблюдение за миром и жизнью.

Кем были авторы учительных книг? Мы видели: Книга Притчей могла стать творением дворцовых писцов, собиравших и народные изречения, и реплики мудрецов. Но Книга Иова и Книга Екклесиаста кажутся сочинениями отдельных писателей, хотя нам и неизвестны их имена. В каком обществе они жили? Мы не знаем, оно скрыто от нас, и это искушает. Подобные произведения непременно должны были читать и обсуждать на каком-либо фоне, но нам никак не подтвердить существование иудейских философских школ – какие были, скажем, в Древней Греции. Единственное наше свидетельство – это сами тексты.

Последующее развитие учительных традиций, которому предстояло привести к важным последствиям в христианском прочтении Библии – олицетворение мудрости. Почти во всех разделах Книги Притчей, считающихся древними (Притч 10:1 – 22:16), «мудрость» – просто абстрактное существительное со значением «свойство быть мудрым», как в английском языке. Впрочем, в какой-то момент возникла идея о том, что мудрость – или, скажем еще точнее, премудрость – была неким существом, своего рода богиней, и проявляла благосклонность к тем, кто следовал ее указаниям:

Не премудрость ли взывает?

и не разум ли возвышает голос свой?

Она становится на возвышенных местах,

при дороге, на распутиях;

она взывает у ворот при входе в город,

при входе в двери:

«к вам, люди, взываю я,

и к сынам человеческим голос мой!

Научитесь, неразумные, благоразумию,

и глупые – разуму…

Примите учение мое, а не серебро;

лучше знание, нежели отборное золото;

потому что мудрость лучше жемчуга,

и ничто из желаемого не сравнится с нею…

Мною цари царствуют

и повелители узаконяют правду;

мною начальствуют начальники

и вельможи и все судьи земли.

Любящих меня я люблю,

и ищущие меня найдут меня.

Притч 8:1–5, 10–11, 15–17

Здесь премудрость – некое подобие египетской богини Маат, первопричины нравственного порядка в мире [10]. Маат была в прямом смысле богиней – дочерью бога солнца Ра; впрочем, в Израиле премудрость никогда не почитали так, как Маат в Египте [11]. Но стоило сделать лишь шаг, и олицетворенную премудрость стали воспринимать как посредницу Бога в творении, практически второе божественное создание, подчиненное лишь Богу:

Господь имел меня началом пути Своего,

прежде созданий Своих, искони;

от века я помазана,

от начала, прежде бытия земли.

Я родилась, когда еще не существовали бездны,

когда еще не было источников, обильных водою…

Когда Он уготовлял небеса, я была там.

Когда Он проводил круговую черту по лицу бездны,

когда утверждал вверху облака,

когда укреплял источники бездны…

тогда я была при Нем художницею,

и была радостью всякий день,

веселясь пред лицем Его во все время,

веселясь на земном кругу Его,

и радость моя была с сынами человеческими.

Притч 8:22–24, 27–28, 30–31

Вероятно, это развитие произошло спустя какое-то время после освобождения евреев из Вавилонского плена, а может быть, даже в эллинистический период – где-то в 300 году до нашей эры. Позже, в I веке до нашей эры, в Книге Премудрости Соломона, олицетворенная Премудрость становится и посредницей Бога в управлении историей мира, а особенно – историей Израиля:

Она сохраняла первозданного отца мира, который сотворен был один,

и спасала его от собственного его падения:

она дала ему силу владычествовать над всем…

Она не оставила проданного праведника, но спасла его от греха:

она нисходила с ним в ров и не оставляла его в узах.

Прем 10:1–2, 13–14

Эти пассажи явно относятся к Адаму и Иосифу; и со всеми важными персонажами Пятикнижия поступают примерно так же.

Итак, Премудрость становится верной помощницей Бога и выступает как Его посредница в сотворении мира и истории рода человеческого. В раввинизме, главной форме иудаизма, этот ход мысли не приобрел особой важности. Но в раннем христианстве он расцвел. Христиане, убежденные в том, что Иисус был божественен, но не идентичен единому Богу, сочли, что все, сказанное об олицетворенной Премудрости, прекрасно позволит выразить то, как соотносятся Иисус и Бог. В великих спорах о природе Христа, шедших в IV веке, все вовлеченные богословы приняли как данность то, что Премудрость, о которой гласила Книга Притчей (Притч 8:22), означала Христа. А спорили они о том, переводить ли этот стих как «Господь создал меня началом пути Своего» (такой перевод сделан в английской Библии) или же как «Господь имел меня началом пути Своего»: последнее могло бы подразумевать, что Премудрость (то есть Христос) существовала извечно. Никому и не пришло на ум, что текст может вообще не относиться к Христу или что они ведут спор не об изначальном тексте, написанном на иврите, а о его переводе на греческий, – и фрагмент из Притч 8:22 стал ключевым текстом христологии, иными словами, доктрины о природе Христа (см. главу 14).

В иудаизме принято считать, что вся Еврейская Библия составляет «закон» для иудейского сообщества. Но здесь слово «закон» – на иврите тора, – имеет особое значение. Его изначальный смысл – «учение». И относится он не к своду законодательных актов, а к наставлениям и советам, которые в древние времена давали священники, а со II века до нашей эры – раввины, писцы и другие духовные наставники. В наши дни Тора – это целая система предписаний, по которой живут религиозные иудеи, причем в Библии мы найдем лишь часть этих правил. Кроме того, так могут обозначать и Пятикнижие, и даже всю Библию, и свод поучений, созданный раввинами на протяжении веков («Устная Тора»). В самой Библии слово «тора», как кажется, сперва обозначало личное решение священника по поводу какого-либо спорного вопроса (подобный случай приведен в Книге пророка Аггея, 2:11–13), а после так стали называть весь образ жизни, уготованный Богом народу Его: такой смысл раскрыт в Псалтири, особенно в псалмах 1, 18 и 118[9]9
  Нумерация псалмов здесь и в дальнейшем приводится по Синодальному переводу. В протестантской традиции она отличается: скажем, два последних упомянутых псалма принято нумеровать как 19 и 119. В главе 5, посвященной в том числе и Псалтири, автор дает об этом подробное примечание.


[Закрыть].

Но в законе Господа воля его,

и о законе Его размышляет он день и ночь!

Пс 1:2

Закон Господа совершен,

укрепляет душу;

откровение Господа верно,

умудряет простых.

Повеления Господа праведны,

веселят сердце;

заповедь Господа светла,

просвещает очи.

Пс 18:8–9

Как люблю я закон Твой!

Весь день размышляю о нем.

Заповедью Твоею Ты соделал меня мудрее врагов моих.

Пс 118:97–98

Но в Библии, если рассмотреть ее как Тору, много отдельных законов и кодексов в более повседневном смысле. Там есть и повеления касательно того, что делать в тех или иных обстоятельствах, о которых нужно выносить судебное решение. Есть и немало общих предписаний или запретов, данных от имени Бога. Важный пример последних – Десять заповедей, иногда известные как Декалог (от греческого «десять слов»). Законы приведены в Пятикнижии – отчего оно порой называется Торой – в рамках рассказа об откровении, которое Бог дал Моисею в дни странствий людей Израильских к Земле Обетованной. (К этому моменту я еще вернусь.) Как гласит Исх 19–20, это случилось на горе Синай, где-то на юге пустыни, и там же Моисей передал законы народу. Согласно Второзаконию, Моисей получил законы на Синае – хотя и в самой книге, и во «второзаконнических» источниках у горы другое название, Хорив, – а народу их передал только тогда, когда иудеи, перейдя Иордан, вышли на равнины Моава и готовились войти в Землю Обетованную. И в Исходе, и во Второзаконии Десять заповедей появляются первыми (Исх 20 и Втор 5), а более подробные законы, возникшие вслед за ними, представлены как разъяснение особого смысла первых, более общих норм. Но вероятно, изначально подробные законы существовали независимо от Десяти заповедей – причем как своды правил, наделенные правовой силой.

В Еврейской Библии три главных свода законов. Первый часто называют Книгой Завета или Кодексом Завета, и он приведен в Исх 21–23. Ученые согласны в том, что это древнейший библейский кодекс. Он предполагает наличие оседлого общества, но такого, которым не правит явный царь, и часто полагают, что этот свод восходит ко временам, предшествующим израильской монархии. Если народ Израильский странствовал по пустыне, то в кодексе это не отражено: законы обращены к тем, кто имеет дома и домашних животных и живет в городах, где есть местные святилища. И принять расхожее убеждение, совпадающее с тем, что говорит нам Ветхий Завет – иными словами, то, что законодательство восходит к Моисею и пустыне – довольно сложно после того, как мы немного поразмыслим над деталями этих законов. Обратите внимание на фрагменты, выделенные курсивом, они указывают на оседлую жизнь, свойственную земледельцам, живущим в домах:

Если купишь раба Еврея, пусть он работает [тебе] шесть лет, а в седьмой [год] пусть выйдет на волю даром; но если раб скажет: люблю господина моего, жену мою и детей моих, не пойду на волю, – то пусть господин его приведет его пред богов[10]10
  В Синодальном переводе дается сноска: «То есть пред судей. – См.: Пс. 81:1, 2, 6». В Библии короля Якова приводится слово ‘judges’ – «судьи».


[Закрыть] и поставит его к двери, или к косяку, и проколет ему господин его ухо шилом, и он останется рабом его вечно.

Исх 21:2, 5–6

Если кто раскроет яму, или если выкопает яму и не покроет ее, и упадет в нее вол или осел, то хозяин ямы должен заплатить, отдать серебро хозяину их, а труп будет его.

Исх 21:33–34

Если кто потравит поле, или виноградник, пустив скот свой травить чужое поле, [смотря по плодам его пусть заплатит со своего поля; а если потравит все поле,] пусть вознаградит лучшим из поля своего и лучшим из виноградника своего.

Исх 22:5

Не медли [приносить Мне] начатки от гумна твоего и от точила твоего.

Исх 22:29

Второй свод – Второзаконие, главы 12–26. По охвату тем он шире, чем свод в Книге Исхода, но, когда касается тех же вопросов, выглядит обновленной версией Кодекса Завета. Ярчайший пример мы снова найдем в законе о рабах-евреях:

Если купишь раба Еврея, пусть он работает [тебе] шесть лет, а в седьмой [год] пусть выйдет на волю даром; если он пришел один, пусть один и выйдет; а если он женатый, пусть выйдет с ним и жена его; если же господин его дал ему жену и она родила ему сынов, или дочерей, то жена и дети ее пусть останутся у господина ее, а он выйдет один… Если кто продаст дочь свою в рабыни, то она не может выйти, как выходят рабы.

Исх 21:2–4, 7

Если продастся тебе брат твой, Еврей, или Евреянка, то шесть лет должен он быть рабом тебе, а в седьмой год отпусти его от себя на свободу; когда же будешь отпускать его от себя на свободу, не отпусти его с пустыми руками, но снабди его от стад твоих, от гумна твоего и от точила твоего: дай ему, чем благословил тебя Господь, Бог твой.

Втор 15:12–14

В главе 2 мы упоминали теорию, согласно которой Книга Второзакония была сводом правил, провозглашенных при царе Иосии в VII веке до нашей эры (см.: 4 Цар 22:8–13). Эта теория очень хорошо согласуется со свидетельством о том, что древние законы обновились по более поздним идеальным образцам.

Третий свод законов – Книга Левит 19–26. Он известен как Кодекс святости, потому что начинается с предписания быть святым, как свят Бог (Исх 19:2). В этом своде отмечен ряд признаков источника P, или «Священнического кодекса», и прежде всего – озабоченность проблемой ритуальной чистоты. Соответственно, его обычно датируют эпохой Вавилонского пленения или временем вскоре после него – как и остальной источник P. Но на самом деле мало что позволяет обозначить конкретную дату. Возможно, Кодекс святости древнее, чем Второзаконие 12–26. Он очень близок к источнику P, он уделяет намного больше внимания общему богослужению и жертвоприношению, нежели два других свода, и аккуратно помещает истоки всех законов в то время, когда народ Израильский странствовал по пустыне и поклонялся Богу в священной скинии; впрочем, как считают в большинстве своем толкователи, скиния на самом деле означала Иерусалимский Храм.

В Пятикнижии тоже намного больше глав с правилами и законами, где подробнейшим образом расписано богопочитание, приведены предписания насчет разрешенной и запретной пищи и говорится о других проблемах ритуальной чистоты. В пример можно привести Исход 24–30, Левит 1–18 и Числа 5–9. В наше время эти разделы Библии кажутся многим читателям (особенно христианам) наименее интересными, хотя в них есть свое очарование – скажем, для социального антрополога [12], а также для любого, кто хочет верно понять иудаизм. На них во многом основана система законов о ритуальной чистоте, по-прежнему правящая жизнью религиозных иудеев и придающая ей своеобразный стиль. Возможно, большая часть этих законов обрела свою нынешнюю форму после Вавилонского плена, но их корни уходят гораздо глубже в саму суть израильского общества [13].

Три главных кодекса особенно тесно связаны с другими законами на Древнем Ближнем Востоке. Многие, и среди них те, что восходят к глубине второго тысячелетия до нашей эры, были обнаружены в Месопотамии – например, Кодекс Хаммурапи (XVIII век до Р. Х.), Законы Липит-Иштара (первая половина второго тысячелетия до Р. Х.), Законы Ур-Намму (XIX век до Р. Х.) и Среднеассирийские законы (XV век до Р. Х.). Никаких подобных сводов из Египта у нас нет – как, к сожалению, и из Леванта. Порой в этих кодексах содержатся постановления, столь близкие к тем, какие мы видим в еврейском законе, что между ними непременно должна быть связь. Возможно, это следствие общей правовой культуры, длившейся на протяжении веков – если, конечно, израильские писцы не владели аккадским и не заимствовали законы напрямую, ведь Кодекс Хаммурапи оставался во множестве копий после создания. Самая поразительная параллель – «закон о бодливом воле».

Если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить камнями и мяса его не есть; а хозяин вола не виноват; но если вол бодлив был и вчера и третьего дня, и хозяин его, быв извещен о сем, не стерег его, а он убил мужчину или женщину, то вола побить камнями, и хозяина его предать смерти… Если вол забодает раба или рабу, то господину их заплатить тридцать сиклей серебра, а вола побить камнями.

Исх 21:28–29, 32

Если вол, идя по дороге, забодает кого-нибудь насмерть, это дело не подлежит иску. Если чей-нибудь вол бодлив и чиновники городского совета сообщили хозяину вола о том, что его вол бодлив, то если он не притупит ему рогов или не спутает своего вола и этот вол забодает свободного насмерть, хозяин вола обязан уплатить полмины серебра.

Кодекс Хаммурапи 250–251

Можно спорить о том, что схожесть этого древнего кодекса с законами в Книге Исхода возникла, поскольку оба свода были написаны примерно в одно и то же время; хотя, конечно, немногие будут датировать эпоху Моисея началом второго тысячелетия до нашей эры. Но Кодекс Хаммурапи состоит из законов городской культуры – достаточно продвинутой, чтобы в ней был городской совет. И подобного никак не представить у Моисея и странствующих израильтян – даже как бездоказательное допущение. Для того чтобы Израиль подпал под влияние этих законов, израильтяне должны были вести оседлую жизнь в поселках и городах и развить культуру писцов, хотя бы сопоставимую с культурой Древней Месопотамии в дни Хаммурапи. Книга Завета – явно не документ, созданный группой кочевников, живущих в шатрах. И никакая подобная группа, пусть даже грамотная (что уже само по себе почти непредставимо), не заимствовала бы у другого общества законы, указывающие, как поступать со сбежавшими волами. Да, Библия ассоциирует законы с Моисеем. Но стоит взглянуть на их подтекст, и эта связь становится невероятной.