Текст книги "Только женщины"

Выселение

Миссис Гослинг не сразу осмыслила значение того, что дочери рассказали ей о состоянии Лондона. Последние два месяца она каждый день убеждала себя, что во всем городе жизнь снова вошла в прежнюю колею и только Путней превратился в пустыню. Она с самого начала не одобряла переселения в Путней; там скучно и сыро и совсем нет знакомых.

Правда, ее бедный покойный Джордж родился в Путнее, но, ведь, этому уже больше пятидесяти лет; тогда в Путнее, наверное, жилось иначе; да ведь и он по шестнадцатому году перебрался в более здоровую северную часть города. Миссис Гослинг готова была во всех своих несчастьях винить Путней. Еще бы! Жить возле самой реки – как тут не схватить заразы. За последние дни она окончательно убедила себя, что все опять пойдет хорошо, как только они вернуться в Кильберн.

– Да как же это так? Вы говорите, что за весь день вы ни души не встретили? Да что ж это такое? – недоуменно повторяла она.

– Кроме тех трех женщин, о которых мы тебе говорили, ни души.

– Ну да; это понятно; люди все еще сидят, запершись, по домам, как и мы: чумы боятся – ну, и провизию стерегут, у кого запасена.

– Да нет, же, мама, не сидят.

– А вы почем знаете? Разве вы заходили в дома?

– В один-два заходили, – уклончиво ответила Бланш. – Да и заходить-то не к чему. И так видать.

– И ни один магазин не открыт! Даже на Странде? Ты наверное знаешь? – Миссис Гослинг возлагала последнюю свою надежду на Странд. Если и Странд обманет ее, все погибло.

– Ах, мамаша! Как же вы не понимаете! Ведь я же вам говорю, что Лондон весь словно вымер. На улицах ни души. Ни извозчиков, ни трамваев, ни автобусов, и трава растет посредине улицы. А магазины все – съестные – разграблены и… Ведь правда же, Милли?

– Ужас, что такое! – поддержала ее сестра.

Но миссис Гослинг все еще не могла взять в толк.

– Как же так? Я не могу понять… А в главный Почтамт, вы заходили? Уж он-то, наверное, открыт.

– Да, солгала Бланш. – И могли бы взять все деньги из касс, если б только захотели. Только деньги теперь ни к чему.

Миссис Гослинг была шокирована. – Надеюсь, мои девочки никогда не дойдут до этого. – Ее девочки отлично знали свою мать и потому умолчали о своем набеге на модную мастерскую.

– Никто бы не узнал, – сказала Милли.

– Бог все видит, – строго и наставительно сказала мать. И, странное дело, две девушки несколько смутились, хотя они думали не столько о заповедях Моисея, сколько о том, как рассердился бы викарий Церкви св. Иоанна, если бы он узнал…

– Ну, однако, надо что-нибудь предпринимать, – помолчав, сказала Бланш, – т. е. я хочу сказать: надо нам уходить отсюда.

– Мы могли бы поехать к вашему дяде, в Ливерпуль.

– Туда далеко. Не дойдешь.

– Ну что ж, на третий класс у нас денег хватит. Мы, правда, давно уже не переписывались с вашим дядей, но у меня осталось такое впечатление, что он живет недурно; хотя в такое время я, все-таки, не знаю, следует ли предупреждать его о том, что мы приедем.

– О, Господи! – вздохнула Бланш. – Мамаша, да поймите вы: нет теперь ни поездов, ни почты, ни телеграфов. И ехать можно только на лошадях, а у кого их нет, тому остается идти пешком.

Милли захныкала: – Это ужасно!

– Нет, я, все-таки, не понимаю, – развела руками миссис Гослинг.

Такие разговоры велись целую неделю. Миссис Гослинг обижалась, плакала, не хотела верить, что почта и телеграф не действуют, обижалась на дочерей, что они не хотят признавать ее родительского авторитета. Но запасы их постепенно истощались, и, наконец, после пробной прогулки по Лондону, с которой она вернулась домой вся в слезах, миссис Гослинг согласилась перебраться в прежний дом, в Вистерия-Гров. Если и в Кильберне все в таком же упадке, как в Гаммерсмите, тогда, ну, тогда пусть дочери ведут ее в деревню. Может быть, какая-нибудь фермерша сжалится над ними и временно приютит их у себя. Все-таки ведь у них есть деньги около ста фунтов золотом.

Девушки нашли на соседнем дворе двухколесную тележку с длинной рукояткой. В ней, по-видимому, возили цемент, но, когда ее вымыли и выскребли, получился довольно приличный способ передвижения для всего «необходимого», что они намеревались взять с собой. В начале они не рассчитали своих сил и навалили на тележку слишком много, но потом часть багажа вынуждены были выбросить.

Двинулись они в путь, по их расчету, в понедельник, час два спустя после завтрака. Бланш, наиболее предприимчивая, шла вперед, везя тележку за дышло и выбирая направление; миссис Гослинг и Милли подталкивали тележку сзади.

Возможно, что они были последние женщины, покинувшие Лондон.

На Аддисон-род, на подъезде одного дома они увидели Царицу Земли – мертвой, но ни одной из девушек не пришло в голову попользоваться ее драгоценностями.

* * *

С первой же минуты миссис Гослинг стала бременем для своих дочерей. Она всю жизнь прожила взаперти. Даже в лучшие дни, в Вистерия Гров, она никогда не выходила из дому, больше, как на два часа, а случалось, и целыми неделями не показывала носа на улицу, гордясь тем, что ей уже не надо ходить на рынок, а разносчики и лавочники сами являются к ней на дом за заказами. Естественно, что горизонт ее был очень ограничен и все ее внимание сосредоточено на обязанностях хозяйки дома. Прислуги она не держала; поденщица, приходившая на несколько часов три раза в неделю, делала черную работу, которой не смела исполнять сама хозяйка, из стыда перед соседями – неловко же, имея мужем старшего бухгалтера, самой, например, мыть крыльцо или мощеную плитами дорожку до калитки.

Постепенно из старухи Гослинг выработалось существо, специально приспособленное к той роли и тому месту, которое она занимала в старой схеме цивилизации. Никто, кроме ее семьи, никаких требований к ней не предъявлял, а этим требованиям она удовлетворяла вполне. Даже когда пришла чума, ей не было необходимости особенно менять свой образ жизни. Правда, в доме не хватало привычной пищи, муки, масла, сахару, сала, молока, мыла и разных мелочей комфорта, которым в двадцатом веке пользуются и люди небогатые, но с этим еще можно было помириться. А вот научиться думать и рассуждать по-новому – этого она не могла.

Хуже всего для нее было то, что ее вырвали из привычной обстановки, сорвали с насиженного места, заставляли ходить целыми днями под открытым небом. А, главное, требовали от нее сообразительности, инициативы, напряжения ума и фантазии в разрешении задачи, совершенно для нее недоступной. В ее цивилизованной натуре не осталось и тени инстинктов дикаря, умеющего вырвать пищу у Природы.

Вид Кильберна был для нее большим ударом. До последней минуты она надеялась вопреки надежде найти там хоть какое-нибудь подобие жизни. Она не могла себе представить, как же это мясная Айжена и зеленная Гоббса не открыты, и зрелище брошенных и разграбленных лавок с разбитыми стеклами потрясло ее до слез. Она так расклеилась, что девушки, сами усталые донельзя, согласились переночевать в Вистерия-Гров.

Немало слез пролила миссис Гослинг, бродя по хорошо знакомым комнатам и ужасаясь, сколько пыли насело на полу и на стульях. И тут впервые она восчувствовала утрату мужа. Когда он ушел из Путней и не вернулся, она почти не огорчилась – там она видела его только в новой роли домашнего тирана. Но здесь, среди привычных ассоциаций, она не могла не вспомнить, что Гослинг был почтенный человек, покладистый, трудолюбивый, удачливый, никогда прежде не огорчавший ее, не пьяница, не бабий прихвостень, всеми уважаемый в околотке и в приходе. С ее точки зрения он был идеальным мужем. Правда, после рождения Бланш, они перестали притворяться, будто влюблены друг в друга, но, ведь, это было только естественно.

Миссис Гослинг сидела на двуспальной супружеской кровати, которую она так долго делила с мужем, и надеялась, что он счастлив. Он был счастлив, но, если б она видела, как – вряд ли бы это особенно утешило ее. Ей смутно рисовался рай таким, каким его воображают себе христиане, и в нем Джордж Гослинг, почти не изменившийся физически, но, в какой-то странной, экзотической одежде, с арфою в руках и в дружбе с ангелами, которые представлялись ей в образе не то птиц, не то женщин. Будь она магометанкой, ее мечты были бы гораздо ближе к действительности.

* * *

До сих пор миссис Гослинг у себя в доме была полновластной хозяйкой, и дочери слушались ее беспрекословно. Но уже на второй день юным эмигранткам стало ясно, что, при всем уважении к матери, ее надо заставить подчиниться, в случае упорства, и насильно, если убеждения и ласка не помогут.

Прежде всего – и это пожалуй, было самое трудное – надо было убедить ее покинуть Кильберн, где их могла ждать только голодная смерть. Но старуха с упорством отчаяния цеплялась за это пристанище ее лучших прежних дней.

– Я слишком стара для перемен. Уж лучше я умру здесь. Не могу я. Вы, девочки, идите – вы молоденькие – а меня оставьте здесь.

Милли даже не прочь была поймать на слове мать, но Бланш не допускала и мысли о том, чтобы оставить мать одну:

– Хорошо, мамаша, – сказала она. – Если так, мы все останемся и умрем с голоду. Недели на две у нас пищи хватит, а затем – конец.

Говоря это, она посмотрела в окно – и впервые в жизни удивилась, как можно предпочитать этот затхлый тесный ящик чистому воздуху и простору полей. Там, за окном, ярко светило солнце, а здесь тусклые окна были затканы пылью и паутиной.

А мать ее была бы почти счастлива, если б ей позволили прибрать и вычистить весь дом. Есть насекомые, которые могут жить только в грязи и погибают, если их перенести в другую обстановку. Такова была и миссис Гослинг.

– Я не понимаю, почему вы не хотите оставить меня здесь, – жаловалась она.

– А вот не хотим. И не оставим, – отозвалась Бланш.

– И это гадко с вашей стороны, мамаша, что вы хотите заставить нас умереть с голоду, – поддержала Милли. – Ведь вы же сами понимаете, что нам придется голодать.

Миссис Гослинг заплакала. Она много слез пролила за этот день.

– Куда же нам идти-то?

– В деревню. Ну, хоть в Харроу.

Для миссис Гослинг было все равно, что в Харроу, что в Тимбукту. Но Милли нашлась:

– Мамаша, да ведь у нас с собой всего четыре бутылки воды. Что же мы будем пить, если останемся в Кильберне?

Миссис Гослинг озабоченно наморщила лоб, припоминая. Нет, речки в Кильберне нигде по близости не было. – Может быть дождик пойдет, – слабо выговорила она.

Бланш повернулась к ней и указала на безоблачное небо.

– Пока пройдет дождь, мы можем умереть от жажды.

Наконец, они убедили ее.

* * *

На другое утро, чуть свет, они двинулись в путь. Бланш выбрала знакомую дорогу и шла по линии трамвая. Чем дальше за город, тем больше попадалось явных следов бегства тех, кто покинул город раньше их. Трупы женщин, уже засохшие, и не зловонные, изредка скелеты, обломки мебели, одежды, ящики и чемоданы, брошенные бежавшими, которые спешили освободить себя от лишнего груза. При виде каждого трупа м-сс Гослинг бледнела и уверяла, что они идут на смерть и лучше уж вернуться, но Бланш, вся бледная, с крепко сжатыми губами, решительно шла дальше, и за нею следовала Милли, не столько из храбрости, сколько потому, что ничего другого ей не оставалось. На спусках, девушки усаживали мать на тележку, чтобы дать ей отдохнуть. Она была плохой ходок.

До Сердбери они не встретили ни одной женщины и никаких признаков человеческой жизни. Волна эмиграции, хлынувшая из Лондона, расходилась радиусом от центра, образуя круги, все более и более широкие. В районе с радиусом в десять миль от Чэрингкросского вокзала не насчитывалось в эту пору и тысячи женщин, способных прокормиться продуктами земледелия. Правда, свободных земельных участков, и очень крупных, было достаточно, но у переселенцев не было возможности осесть на них и ждать, пока в лаборатории Природы посеянное семя преобразится в пищу. И они, разбиваясь на группы и одиночки, шли все дальше и дальше, оставляя по пути немногих, кому удалось найти себе пристанище и работу на фермах. В Кенте питались преимущественно овощами; в северном Миддбоксе и Букингэмшайре – главным образом, животной пищей. Но во всех больших городах и по соседству с ними вслед за чумой по пятам шел голод, и к середине августа в городах до 70 % женщин и детей умерло от голода, если не от чумы.

В первом внутреннем кольце, с еще очень редким населением, можно было найти только тех у кого имелись фруктовые сады и огороды и кто был достаточно силен, чтобы защитить себя от наплыва переселенок, готовых все расхитить.

* * *

В Седбери они увидели целый ряд коттэджей, тянувшихся несколько в стороне от дороги. Но все три женщины тащили на гору свою тележку; подъем был довольно крут, и они так были поглощены своей задачей, что не заметили бросавшейся, однако, в глаза разницы между этими коттэджами и теми, какие до сих пор им попадались по пути. И увидали-то они их только, когда остановились передохнуть на вершине холма.

Миссис Гослинг тотчас же села на тележку, тяжело дыша и прижимая руки к бокам. Милли стояла, прислонясь к тележке и не поднимая глаз от земли. Но Бланш тотчас выпрямилась, вздохнула полной грудью и увидала над одною из труб тонкий дымок. Дым в этой пустыне – да ведь это признаки, что здесь живут люди. Бланш страшно обрадовалась. Она уже начинала думать, что, кроме них, все люди на свете перемерли.

– Ой! Смотрите! – ахнула она.

Сестра и мать ее, не спеша, подняли головы, ожидая увидеть, по обыкновению, что-нибудь ужасное.

– О! О! – воскликнула, в свою очередь Милли. Но миссис Гослинг не достаточно высоко подняла голову: – Что такое? – тупо допытывалась она.

– В этом коттедже кто-то живет, – сказала Бланш, указывая на трубу.

Миссис Гослинг просияла. – Ну, слава Богу! Может быть, они позволят мне немного отдохнуть у них. И, может быть, у них можно купить стаканчик молока. За ценою я не постою.

– Спросить, во всяком случае, можно, – сказала Милли, и они все три направились к коттеджу, до второго было не более тридцати шагов.

Вышедшая из дома женщина с минуту пристально глядела на них; затем сошла вниз, к деревянной калитке. Это была высокая, сильная женщина лет пятидесяти, с коротко остриженными седыми волосами, в короткой холщовой юбке и высоких сапогах. Лицо у нее было умное; тело сильное, мускулистое; в руках длинная толстая палка.

Дождавшись, пока маленькая процессия поравнялась с калиткой, она многозначительно указала своей дубинкой на дорогу и молвила: – «Проходите, здесь нельзя останавливаться». Голос ее и произношение обличали образованную женщину.

Миссис Гослинг и Милли изумленно переглянулись: они думали поплакать на груди у неожиданно обретенного друга. Бланш, удивленная не менее матери и сестры, пролепетала:

– Мы хотели только купить стаканчик молока.

Высокая женщина оглядела их с ног до головы. Во взоре ее была и жалость и презрение. – Я вижу, вас нечего бояться. – Она подошла ближе и облокотилась на калитку. – Всего только три жалких глупых нищенки.

– Мы не нищенки, – возразила Бланш. – У нас есть деньги. Мы готовы заплатить.

– Деньги? – Женщина посмотрела на небо и покачала головой, словно сокрушаясь о глупости прохожих. – Милое дитя, да на что же мне теперь деньги? Какой в них прок? Ни съесть их нельзя, ни надеть, ни разжечь ими огонь. Вот если бы вы дали мне коробку спичек, я бы вам отдала все молоко, какое у меня есть в запасе.

Милли и Бланш смутились, но м-сс Гослинг неспособна была испугаться женщины. – Да неужто же вы не хотите продать нам стаканчик молока?

– А спички у вас есть? Я стянула в Харроу зажигательное стекло, но, ведь, солнце же не всегда бывает.

– Нет, спичек мы и сами не видали уже три месяца. Но, если у вас у самих денег куры не клюют, вы могли бы пожертвовать нам стаканчик молока и так, из сострадания.

Женщина сурово улыбнулась. – Из сострадания? Да знаете ли вы, что я уже три месяца обороняю эту ферму от тысяч вам подобных? Я убила трех полоумных женщин, пытавшихся выгнать меня отсюда, и зарыла их, как кошек, на огороде. Теперь не так трудно приходится, как вначале. За три месяца я вас первых вижу на этой дороге. Это должно быть, ваши дочери, мадам, и, разумеется, Вы все три кормились трудом какого-нибудь дурака-мужчины. Да? Ну, так и поделом вам. Попытайтесь теперь немного поработать сами: это и полезнее, и здоровье. У меня самой на руках такие же две дуры: мать и сестра – она ткнула рукой по направлению к коттеджу. – Такие же паразиты: только и проку от них, что не дают огню погаснуть. Нет, голубушка, от меня сострадания не ждите.

Окончив эту маленькую речь, обличавшую привычку и уменье говорить, приобретаемую только на эстраде, женщина снова сложила руки на калитке и бесцеремонно уставилась на миссис Гослинг.

– Пойдемте, милые, – сказала та, обиженная, тяжело поднимаясь на ноги. Я не желаю, чтобы вы слушали такие слова от женщины, забывшей, как надо держать себя благородной даме. Наверное, и она, бедняжка, свихнулась от всех этих напастей.

Незнакомка угрюмо усмехнулась и не ответила, но, когда Гослинги отошли немного, она крикнула им вслед: – Эй, вы! Там дальше, по пути, есть одна идиотка, которая, может быть, и поможет вам. Ее дом на горе, повыше. Сверните вправо.

– Вот животное! – пробормотала Бланш, когда они отошли дальше.

– Одна из этих «новых» женщин, милая, – ответила запыхавшаяся миссис Гослинг. Она подразумевала суфражисток. – Отвратительное, бесполое создание! Ваш бедный отец, помню, прямо-таки ненавидел их.

– Я рада бы и с ней остаться, – вздохнула усталая Милли.

Иные люди

Они не сразу нашли дом, о котором говорила суровая женщина. Свернули вправо, но не взяли в гору и пропустили нужную дорогу, на которой стояла надпись: «Частная собственность. Ходить воспрещается», по привычке испугавшись и не решаясь идти по ней. Миссис Гослинг устала, запыхалась, измучилась, отмахиваясь от мух, целыми тучами садившихся на ее Раскрасневшееся, потное лицо.

– О, Господи! Да отстаньте вы, проклятые. Я прямо не в состоянии дальше идти. Никогда меня так не мучила жара.

Бланш и Милли тоже вынуждены были остановиться.

– Какая тишина! – сказала Бланш. Воздух полон был звуков: жужжанья и гуденья насекомых, птичьего щебета, но они ждали только звуков, имеющих связь с человеком, а т. к. ни людских голосов, ни детского крика, ни стука копыт и скрипа колес, ни даже собачьего лая не было слышно, им казалось, что кругом царит глубокая тишина. – Неожиданно издали донесся как бы стук запираемой калитки и тонкий девичий голос звавший: – «Цып! Цып! Цып!».

– Я вам говорила, что мы пропустили ту дорогу, – торжествующе воскликнула миссис Гослинг. И они поспешили повернуть назад тележку, жадно вглядываясь в деревья, закрывавшие им вид на юг, и по временам останавливаясь, чтобы прислушаться. Женский голосок звучал теперь слабее, но зато отчетливо слышно было жадное клохтанье наседок.

У ворот, отгораживавших запретную дорогу от шоссе, они поспорили немного о том, вправе ли они идти по ней и не лучше ли оставить тележку за воротами, но Бланш, по обыкновению, решила дело, крикнув: «Да ну, идем уже!..» И они пошли.

В лесу за воротами их, по крайней мере, не осаждали докучные мухи. Даже старуха Гослинг оживилась. – Здесь так приятно – не жарко. А обе девушки совсем повеселели.

– Чего доброго, опять влетит нам, – хихикнула Милли.

– Что поделаешь? Попытка не пытка, а спрос не беда, – вздохнула ее мать. – Ведь теперь обстоятельства совсем особенные. И в том, что мы попросим продать нам кружку молока, обиды нет.

Бланш нетерпеливо дернула за рукоятку тележки. Да неужели же мать ее не понимает, как теперь все изменилось. Бланш начинала восхищаться собственным умом. Насколько она сообразительней других, насколько лучше их умеет приспособиться к изменившимся условиям жизни. Она гордилась своим умением разобраться в происходившей перемене.

– Теперь иди, куда хочешь, делай, что хочешь, – говорила она себе. – Теперь все другое. Как будто все стерли с доски и начинай сначала.

И эти мысли бодрили, ее, окрыляли. И странное, новое ощущение радости жизни вливалось в грудь ее, ей было жаль матери и сестры.

* * *

Неожиданно они очутились на просеке и увидали перед собою дом – низкий и длинный, весь увитый ползучими мелкими розами и виноградом, и вокруг дома запущенный сад с невысокой оградой из красного кирпича. На краю просеки, в тени под деревьями лежало несколько коров, медленно и вдумчиво жуя жвачку; одна корова стояла поодаль от других, положив голову на садовую калитку и по временам взмахивая длинным, тонким хвостом.

Процессия остановилась.

– Как же нам быть теперь? – спросила миссис Гослинг. Милли негромко крикнула: «Кыш!» и слабо хлопнула в ладоши; Бланш сделала то же, погромче; но корова только сердито махнула хвостом.

– Скверное животное! – пробормотала миссис Гослинг и замахала платком на корову.

– Я знаю, что мы сделаем, – вскрикнула Бланш. – Мы оттесним ее тележкой. – Она повернула тележку, и все три женщины покатили ее по направлению к корове, как осадный таран, но при этом сделали маленькое обходное движение, чтобы атаковать неприятеля с фланга и оставить ему место для ухода.

– Боже мой! Что вы такое делаете? – неожиданно раздался женский голос. Гослинги с испугу выронили из рук дышло. Из-за ограды на них смотрела молоденькая девушка, лет шестнадцати-семнадцати, очень смуглая, растрепанная, с раскрасневшимся лицом и удивленными глазами. Когда они перепугались и разом все три повернулись к ней, она прыснула со смеху:

– Тут у калитки такое огромное животное. Мы так испугались, – залепетала миссис Гослинг. – Мы только…

– Да неужто вы это про Алису? Не может быть, чтобы вы втроем напали на бедную Алису, да еще с такой большой тележкой. И еще втроем.

– Это называется Алиса? – тупо удивилась Бланш.

– Это? Это моя любимица, Алиса, если вы хотите знать. – Она откинула назад Полосы со лба и подошла к калитке. Корова приветственно замахала головой.

– Милая моя Алисочка! Бедненькая! Обидели тебя? А ты отойди в сторонку. Дай этим смешным людям войти. И тебе самой вовсе не полезно стоять на солнце, – иди-ка лучше, полежи в тени. – Она тихонько отвела голову коровы от калитки и, положив обе ладони ей на бок, стала тихонько подталкивать ее к деревьям.

Миссис Гослинг смотрела на нее с таким же изумлением и страхом, словно в цирке на укротителя львов. – Кто бы мог подумать, что она такая ручная!

Корова, наконец, улеглась в тени. – Ну, смешные вы люди, говорите теперь, чего вам надо, – обратилась к ним молодая девушка.

Миссис Гослинг начала было объяснять, но Бланш поспешно перебила ее: – Ах, мама, помолчи. Ты ничего не понимаешь. Мы идем из Лондона…

– Господи помилуй! – вскричала девушка.

– И нужно нам… – Бланш запнулась. Определить, что собственно им нужно, было не так-то легко. Давеча Бланш обиделась, что сердитая женщина назвала их нищенками. Но, ведь, в сущности, оно так и есть.

– Разумеется, прежде всего, пищи, – помогла ей девушка. – Не стесняйтесь. Вы не первая. Сколько их у нас перебывало!

– Не столько пищи, сколько перемены пищи, – догадалась Бланш. – У нас с собою есть консервы, и довольно много, но нам консервы опротивели. Мы от них больны. Мы с радостью бы выменяли несколько жестянок консервов на молоко и яйца.

– Вот это умно, – одобрила молодая девушка. – Если б вы знали, что нам предлагали. Чаще всего, конечно, деньги. – Миссис Гослинг раскрыла было рот, но Бланш нахмурилась и покачала головой. – А деньги сейчас все равно, что пуговицы. Даже хуже: пуговицы – те хоть пришить к платью можно. А то старую мебель, сковороды, драгоценности. Одна так все хотела подкупить нас старой брошкой и тому подобным хламом. Вот ужасная женщина! Но, однако, у меня еще куча работы, которую нужно покончить до захода солнца. – Она остановилась и посмотрела на своих гостей. – Послушайте, вы как хорошие? Кажется, вы ничего?

Миссис Гослинг только хотела возмутиться, но Бланш опять предупредила ее: – что значит – хорошие?

– Да то, что мама моя, конечно, даст вам все, что вы попросите. Милая мамочка! И позволит вам переночевать у нас. Но вы не должны пускать у нас корней, как миссис Изаксон и некоторые другие. А не то, ведь, тете Мэй и мне придется выставить вас.

– Мы заплатим за все, что возьмем, – с достоинством сказала м-сс Гослинг.

Молодая девушка улыбнулась. – О, конечно. Только эти желтенькие кружочки теперь ни к чему. Подождите здесь. Я сейчас позову тетю Мэй.

И она убежала, крича: – Тетя! Тетечка!

– Будем надеяться, что у тети Мэй окажется больше здравого смысла, – сказала миссис Гослинг.

Бланш почти злобно посмотрела на нее – Ради Бога, мамаша, поймите вы, наконец, что за деньги теперь ничего нельзя купить, потому что их ни съесть нельзя, ни растопить ими печь, как сказала та, другая женщина. Неужели же вы не можете взять в толк, что теперь все переменилось?

Миссис Гослинг раскрыла рот от изумления, как это Бланш смеет так с ней разговаривать, и повернулась к Милли, за сочувствием, но Милли только нахмурилась:

– Би права. Деньги им теперь ни к чему.

Миссис Гослинг беспомощно огляделась кругом.

– Пусти меня сесть, моя дорогая. Я так устала от жары и ото всей этой ходьбы. – О! Что бы я дала теперь за чашку чаю!

Милли, присевшая было на тележку, угрюмо встала и уступила место матери. – Как ты думаешь, Би, позволят они нам переночевать здесь?

– Если мы не будем валять дурака, – был презрительный ответ.

Миссис Гослинг поникла головой. – Не могу я понять этого, – с горечью думала она. – Ну, вот не могу и не могу…

* * *

Тетя Мэй пришла не скоро. Это была худая с загорелым лицом женщина, лет сорока, в очень короткой юбке, мужской куртке, старой войлочной шляпе и с вилами в руках. Вилы, очевидно, должны были изображать собой эмблему власти, но в ее руках они не казались такими страшными, как дубинка в руках той, другой женщины.

После долгих и настойчивых расспросов, тетя Мэй прогнала Алли работать и объявила Гослингам:

– Сегодня вы можете переночевать здесь. Ужинать будем все вместе, после заката солнца. До тех пор можете поразговаривать с моей сестрой. Она больная и очень жадна до всяких новостей. Тележку свою лучше ввезите в сад. А то Алиса вам, наверно, ее опрокинет и все разроет. Она страшно любопытная. – И она повела гостей в дом.

Больная сестра сидела у окна в небольшой комнате, выходившей на запад, в запущенный цветник.

– Моя сестра, миссис Поллард, – еще три побродяжки, Фанни – Алли говорит: из Лондона. – И она быстро вышла, хлопнув дверью.

Миссис Поллард протянула тонкую белую руку. – Пожалуйста, подойдите ближе и сядьте возле меня. Я не могу встать. – И расскажите мне о Лондоне. Я так давно не имела вестей оттуда. Может быть, вы… – Она запнулась и мольбою посмотрела на нежданных посетительниц.

– Если вы разрешите, мадам, я сниму шляпу, – сказала миссис Гослинг. – Ужасно я сегодня изжарилась на солнце. – Миссис Гослинг была страшно рада, что попала, наконец, под кров и еще в благоустроенный дом, хоть и робела немного в присутствии этих двух женщин, в которых она чувствовала благородных леди.

– Разве сегодня жарко? Для меня все дни как будто одинаковы. Скажите, когда вы уходили из Лондона, много там еще оставалось молодых людей? Вам не случилось встретить молодого человека, который был бы похож вот на эту фотографию?

Миссис Гослинг взглянула на мужской портрет в серебряной рамке, который ей показывала м-сс Поллард, и покачала головой.

– Мы уже два месяца, как не встречали ни одного мужчины. Ни одного – правда, Милли?

Милли печально покачала головой. – Это ужасно! Я положительно не знаю, куда они все девались.

Миссис Поллард не отвечала. Она смотрела в окно, и слезы, которых она не удерживала, катились одна за другой по ее впалым, бледным щекам.

Миссис Гослинг поджала губы и сострадательно покачала головой. Ведь и она, можно сказать, все равно, что вдова. Миссис Поллард вынула из кармана батистовый платочек с траурной каймой и отерла слезы, не оставившие никаких следов на ее нежном и милом лице. И выговорила спокойно и кротко:

– Я знаю, это безумие с моей стороны – все еще надеяться. Я слишком много любила, и это испытание послано мне для того, чтобы напомнить, что любить должно только Бога и не прилепляться душой ни к чему земному. И, все же, я надеюсь, что мой бедный мальчик не был взят отсюда во грех.

– Боже! Боже! – сочувственно вздохнула миссис Гослинг. – Не принимайте этого так к сердцу, мадам. Кто в молодости не грешит – Господь не взыщет.

Миссис Поллард грустно покачала головой. – Если б это были только ошибки молодости! Господь терпелив и многомилостив… Но мой бедный Альфред дал соблазнить себя этими ужасными римскими доктринами. Это величайшее горе моей жизни, я столько выстрадала… – И снова слезы потекли по милому и нежному лицу, не меняя его выражения.

Миссис Гослинг сочувственно засопела. Девушки недоуменно переглянулись, и Бланш незаметно пожала плечами.

В теплом вечернем освещении бледное, точно восковое лицо женщины в белом платке, сидевшей у окна, выделялось так четко.

С этим восторженным смирением на лице она казалась средневековою святой из века чудес и видений, вернувшейся на очищенную страданием землю. И вокруг себя она разливала атмосферу святости, и все звуки внешнего мира как бы сливались в далекую молитву. В комнате царила тишина: казалось, под влиянием этой упорной, в одну сторону направленной мысли и все предметы прониклись той же бескровной, анемичной чистотой.

Миссис Гослинг напрасно старалась плакать бесшумно, и даже обе девушки, завороженные, перестали украдкой критически переглядываться и сидели завороженные, подавленные, как бы утратив свою жизнеспособность.

Губы женщины, сидевшей у окна, беззвучно шевелились; руки ее были сложены на коленях. Она молилась.

* * *

В коридоре раздались громкие, довольно грузные шаги, распахнулась дверь, стукнувшись о тяжелый черный стул, стоявший позади нее, и вошла тетя Мэй, с большим подносом в руках.

– Вот твой обед, Фанни. Сегодня мы кончили раньше, несмотря на то, что нам мешали.

Она поставила угол подноса на маленький столик у окна, отодвигая им портрет и библию, лежавшую на столике, пока не высвободила одной рукой; затем Библию перенесла на большой стол посередине. Было что-то протестующе бодрое и сильное во всех ее движениях, словно она силилась своей энергией и шумливостью внести хоть немного жизни в мертвящую атмосферу этой комнаты.

– Ну, а вы три подите-ка лучше в кухню, снимите с себя свои покрывашки и вымойтесь хорошенько.

Когда Гослинги встали, миссис Поллард повернулась к ним, протягивая каждой по очереди свою нежную, бледную руку. – Утешитель один. Возложите все свое упование на Него.