Текст книги "Только женщины"

Но депутация доказывала ей, что в ее руках жизнь и смерть тысячи женщин.

– Ах, ты, Господи! Да не могу же я. Что же я могу? – упиралась Карри, доказывая, что она никак не может ехать с депутатами, так как у нее дома большое хозяйство – коров надо доить, телят поить молоком, свиней и кур кормить, и мало ли еще дела необходимо переделать до заката солнца.

Депутатки; в свою очередь доказывали, что все это: и кур, и коров, и свиней, и лошадей, и овец можно перевезти в Марлоу, или куда-нибудь по соседству. Три дня ушло на то, чтоб убедить ее, – рассказывала Эйлин, добавив: «Но теперь она справляется великолепно. Прямо удивительно, как много она знает; весь день на лошади, всюду поспевает и за всем смотрит сама. Приходится удерживать ее, а то она сейчас долой с лошади и всю работу сделает сама».

И Трэйль понял, что, хоть он и представляет собой исключительную ценность, как единственный мужчина, все же в Марлоу он займет низшее положение, чем мисс Оливер.

– А в машинах земледельческих она что-нибудь смыслит?

– О, да. Но у нее не хватает времени на все, а это дело нелегкое – не всякая научится. Я немножко постигла эту мудрость, по крайней мере, лучше многих других. Но, когда я увидала вас, мне пришло в голову, как бы это было чудесно, если б вы поселились у нас и взяли это на себя. Мужчины так отлично справляются со всякими машинами. Если б не это, мы собственно, могли бы обойтись и без них.

* * *

Не сразу, а лишь после заметных колебаний, комитет назначил Джаспера Трэйля главным механиком в Марлоу. Колебание это было понятно. Единственным образчиком мужчины в изменившихся условиях жизни был мясник Ивэнс в Вайкомбе. Его образ жизни показывал им, чего они могут ожидать. Они не то, чтоб очень осуждали Ивэнса, но даже и для маленькой общины в Марлоу он был источником разных тревог и огорчений. Самые юные из женщин по вечерам прогуливались по холмам, «так, для забавы»; уходили по две, по три, и случалось иной раз, что одна из ушедших не возвращалась. Эти вечерние прогулки мешали правильной работе. «Будь это попозже, я бы не так сердилась», говорила леди Дургам, оплакивая потерю молодой и энергичной работницы. «Но теперь как раз так много дела»…

Трэйль понял, почему они колеблются, и сам первый поставил вопрос ребром:

– Вы боитесь, что молодые женщины будут терять время, бегая за мной, – сказал он. – Успокойтесь. Долго это не протянется. И, если вы согласны дать мне учениц, чтобы я их выучил обращаться с машинами, я, во всяком случае, предпочел бы женщин за сорок и выше. Мне думается, они толковее, понятливее.

В одном отношении он оказался прав. Когда улеглось первое волнение, младшая из женщин скоро убедилась, что авансов он не поощряет. Больше того: он был откровенен и прям до грубости. Когда молоденькие женщины выдумывали всевозможные благовидные и никуда не годные предлоги, чтобы подольше побыть возле него, он отсылал их от себя красными от волнения и негодующими. Среди женщин, искавших развлечения в Вайкомбе, вошло в моду отзываться с ненавистью и презрением «об этом инженеришке». Все соглашались, что он «не настоящий мужчина». Были, однако, и такие, которые кричали о скандале, намекая, что вся причина мнимой ненависти Трэйля к женщинам кроется в помощнице инженера – Эйлин. Во многих отношениях работа комитета осложнилась с тех пор, как к ним присоединился Трэйль. А сам Трэйль был глубоко равнодушен и к ненависти, и к презрению, и к толкам о скандале. У него были полны руки дела; спал он всего шесть часов в сутки и работу бросал только после заката солнца. Научившись очень быстро у мисс Оливер как обращаться с жатвенной машиной и механическими граблями – сноповязалки ее отец так и не собрался купить, но до уборки хлеба было еще далеко – он засел за изучение всех тайн устройства и функционирования прочих земледельческих машин: двигателей, паровых плугов, молотилок и пр. и все приобретаемые знания спешил передать ученицам. Вначале они казались ему туповатыми, но большинство из них восполняли непонятливость усердием и добросовестностью.

Теперь остановка была за одним – за недостатком угля. Трэйль съездил в Борн-Энд и нашел там два локомотива. Один стоял на рельсах, за милю от станции, с полным составом вагонов; другой, от товарного поезда, на запасном пути. Трэйль для первого опыта взял этот и добился того, что прогнал его обратно в Марлоу. Он визжал и грохотал и, очевидно, был сильно не в порядке, но после основательной чистки и смазки, Трэйль все же мог доехать на нем до Мэденхэда, где он нашел в сарае запасной хороший локомотив.

После этого он три дня употребил на очистку пути от Паддингтона – работа утомительная, потребовавшая множества остановок и пробных опытов со стрелками, сигнальными аппаратами и пр. Но зато труд не остался без награды: на новом локомотиве он съездил в Лондон и вернулся с огромным запасом угля. В Лондоне все еще хранилось много ценного и нужного для жизни.

На всем протяжении пути его встречали кликами изумления и ликования. Наверное, первая железная порога не вызывала такого изумления и радости, как эта проездка Трэйля на локомотиве без вагонов. Все несчастные женщины, видевшие его, без сомнения, радовались, что боги машин вернулись снова, чтобы облегчить им тягость нищеты и непривычной утомительной работы.

Теперь, когда сообщение с Лондоном было восстановлено, можно было взять оттуда все необходимые орудия и много разных других вещей, необходимых, но не соблазнивших голодной толпы.

* * *

Хлеба в этом году созрели рано, и мисс Оливер решила скосить часть ячменя уже в конце июля.

Трэйлю поручен был верховный надзор за жницами и вязальщицами снопов и он разъезжал по полям, то следя за работой своих учениц, то сам часами борясь с какою-нибудь непокорною машиной.

Однажды, в субботу днем, возвращаясь с одной из таких поездок, он увидал странную процессию, спускавшуюся с высокого холма, который многим благочестивым женщинам представлялся дорогой в ад.

Случайная иммиграция к этому времени почти прекратилась, но законы о ней, хоть и неписанные, были очень строги, и новые работницы принимались с большим разбором и лишь после тщательной проверки.

Трэйль крикнул, чтобы привлечь внимание идущих, и процессия остановилась.

Когда он отворил ворота и вышел на дорогу, его окликнули по имени:

– Мистер Трэйль! Это вы? Подумайте, какая неожиданность! – вскричала молодая женщина, тащившая за собою тележку.

Встреча Ливингстона и Стэнли была гораздо менее неожиданной.

Старуха, восседавшая на тележке, заслоняясь от солнца остатками зонтика, ни мало не обрадовалась ему.

– А, все-таки, ему следовало первым делом написать мне, – бормотала она.

– Мама немножко не в себе – у нее был солнечный удар, – поспешила предупредить Бланш.

Трэйль еще не сказал ни слова. Он соображал, есть ли у него какие-либо обязанности по отношению к этим женщинам, которые могли бы перевесить его обязанности по отношению к Марлоу.

– Вы откуда идете? – осведомился он.

Бланш и Милли, наперерыв, перебивая одна другую, стали объяснять.

– Видите ли, здесь мы обыкновенно никому не позволяем останавливаться…

Бланш сдвинула брови и отстранила слишком разболтавшуюся сестру:

– Мы хотим работать.

– А ваша мать? А эта другая женщина?

– Я тоже умею работать, – поспешила заявить миссис Айзаксон. – Я все умею, что нужно для хозяйства на ферме: доить коров, кормить цыплят и все такое.

– Вас надо будет свести в комитет для проверки.

– Куда угодно, только бы прочь от солнца, – отозвалась Бланш, – и чтоб можно было где-нибудь уложить мать. Боюсь, что она очень плоха.

– Переночевать здесь, во всяком случае, можно, – сказал Трэйль.

Милли за его спиной скорчила ему гримасу и шепнула что-то миссис Айзаксон; та, в свою очередь, скорчила гримасу.

– Тут у вас поцивилизованней живут, – сказала Бланш, когда процессия двинулась к Марлоу. Трэйль, шедший, словно полицейский, рядом с тележкой, ответил только:

– Вы удачно попали.

Возле самого города Милли заметила фигуру всадника, ехавшего им навстречу. И обрадовалась: ей показалось, что это второй мужчина. Решительно, тут можно жить. Но это была всего только мисс Оливер в плисовых штанах, сидевшая в мужском седле и по-мужски.

* * *

Сама судьба привела Гослингов в Марлоу для того, чтобы могло исполниться все, предназначенное им. Они попали удачно, в такой момент, когда, впервые за долгие три месяца истории нового человечества, рабочие руки были нужны повсюду; Бланш и Милли, загорелые и окрепшие за первую неделю своей новой, более здоровой и нормальной жизни, были вполне приемлемыми работницами. Миссис Айзексон, дама предприимчивая и с характером, тоже сумела пристроиться – она была цепка, как цвет терновника. Когда эксперт, мисс Оливер, стала ее допрашивать, она обнаружила блестящие познания в куроводстве и молочном хозяйстве, воспользовавшись случайными указаниями тети Мэй и ее помощниц, прочно засевшими в ее прекрасной памяти, и заполнив пробелы потоком нескончаемых речей, причем красноречивыми жестами она показывала, что только слабое знакомство с английским языком мешает ей высказаться детальнее. Кроме того, она дала понять, что в своей родной Баварии она вела молочное хозяйство в грандиозных размерах. И скромная мисс Оливер переконфузилась и не решилась проверять ее.

Оставалась одна лишь миссис Гослинг, ни к чему не пригодная и не желающая признавать ни комитета, ни Марлоу и никого на свете. Дом, отведенный им, ей не понравился. В крохотном коттедже из трех комнат, окнами в переулок, не было ни кружевных занавесей на окнах лицевого фасада, ни цельного гарнитура мебели, ни холла – входная дверь вела непосредственно в единственную общую комнату – ни украшений, с которых можно было сметать пыль, ни даже коврика, или хотя бы линолеума для прикрытия голого кирпичного пола. На взгляд Вистерии-Гров, порядочной женщине невозможно и неприлично жить в подобном доме, и миссис Гослинг, с неожиданной в ней силой характера, предпочла другую альтернативу. Но о своем решении она никому не сказала и продолжала, с виду, пребывать в угнетенном состоянии, слишком тягостном для того, чтобы выразить его словами. За эту неделю скитаний по безлюдной местности ею все время так помыкали и командовали, что авторитет ее был окончательно подорван, и она уже не пыталась восстановить его. Возможно, что в душе она была жестоко обижена на дочерей и решила отомстить им последней и уже неискупимой местью. Но с внешней стороны это ничем не проявлялось, и она ко всему относилась так же тупо и безучастно, как и все последние дни. Когда ее ввели в маленькую комнатку с кирпичным полом и усадили на деревянный стул, пока дочери ее переносили в дом немногое, что еще оставалось у них в ненавистной тележке, миссис Гослинг обошла свои новые владения, с глубоким презрением поглядывая на голые стены.

– Она как будто не в себе – ты не находишь? – шепнула сестре Милли. – Как ты думаешь, понимает она, где мы и что делаем?

Бланш покачала головой. – Я думаю, дня через два она отойдет. Это от солнца.

После тревог и усталостей шестидневного пути по негостеприимной местности, по солнцу и ветру, и ночевок под открытым небом, перспектива быть принятыми в состав цивилизованной общины, жить под кровом и среди людей, приятно волновала девушек, и им обеим было не до критики и не до сравнений с прежними грандерами. Обе были молоды, покладисты, легко приспособлялись и надеялись на будущее; для них безмолвие и неподвижность матери могли означать только одно, – что она немножко свихнулась.

– Надо уложить ее в постель, – сказала Бланш.

Даже когда миссис Гослинг задала вполне разумный вопрос: – «Так как же, Бланш – мы, значит, останемся здесь?» ей ответили уклончиво: «Да, может быть, денька на два. Да ты не беспокойся, мама. Ложись-ка лучше спать. Вот мы тебя сейчас уложим».

Старуха снова поникла головой и погрузилась в свое угрюмое молчание. Без сомнения, она раздумывала о несчетных обидах, нанесенных ей дочерьми и спрашивала себя, зачем они притащили ее умирать в этой пустыне.

В течение девяти дней, протекших, пока созрел и выяснился ее план, она не высказывала больше никаких суждений относительно нового жилья, но, лежа наверху, не спала, а размышляла. У нее не было ни охоты, ни сил стать лицом к лицу с ужасами нового мира, требовавшего новых приемов мышления. Бессознательно, она повторяла фразу Бланш: «Теперь все стало по-другому», но для нее это звучало смертным приговором – по другому она жить не умела.

И на десятый день ее нашли повесившейся на крючке.

* * *

В Марлоу в этом году и жали, и молотили одновременно. Август выпал очень сухой, и хлеб большей частью даже не складывали в скирды, а прямо снопы наваливали на телеги и везли к молотилкам, вывезенным в поле. Это, разумеется, затягивало уборку хлеба, но зато давало экономию в труде. Без сомнения, в период господства мелкой собственности этот способ был неприменим, но теперь он оказывался очень удобным, тем более, что на дворе стояла засуха.

А сбережение труда в эти шесть недель рабочей страды было делом важности первостепенной. Для большинства женщин работа на жнитве сама по себе была слишком тяжела: у многих не хватало силы втаскивать снопы на молотилку и поднимать мешки с зерном; Трэйлю пришлось выдумать особую подъемную машину, чтобы поднимать их на возы. Комитет, со вздохом облегчения, восклицал: «Что бы мы делали без Джаспера Трэйля!» Однако, без сомнения, они сумели бы обойтись и без него, если б не эта случайная встреча в Мэденхэде.

Но и после того, как дожали последнее поле и сложили солому в неуклюжие скирды, Трэйлю нельзя было отдохнуть. Приходилось решать новую, чрезвычайно трудную проблему – превращения зерна в муку. Он смутно знал, что прежде, чем молоть зерно, его надо очистить и провеять, но как это делается, он не имел понятия, а в этом отношении мисс Оливер ничем не могла помочь ему.

Мельница у запруды сама по себе представляла чрезвычайно сложную и запутанную проблему, для разрешения которой требовалось большое напряжение усилий. Единственный, кто действительно, сколько-нибудь помогал Трэйлю, была Эйлин, но и она склонна была приходить в отчаяние, когда загадка не раскрывалась скоро. Тем не менее Трэйль часами усиленной работы разрешил и эту задачу. Прежде всего, не хватало воды. Запруды не чистили с начала мая, и река сильно обмелела, но к половине сентября все же набралось достаточно воды, чтобы мельница могла работать по несколько часов в день и давать достаточное количество довольно приличной на вид муки.

Трэйль обладал чисто мужской способностью быстро разбираться во всякого рода механизмах и, подобно своим предшественникам-изобретателям, интересовался больше всего не будущими благами, а непосредственно решением задачи. Вопрос о молотьбе захватил его целиком, так что он ворчал, когда приходилось отрываться от него для других дел, и когда, наконец, мельница пошла, и он увидел своих учениц, каждую на отведенном ей посту и за назначенной ей работой, и растер между пальцами щепотку пушистой, мягкой муки, ему не нужно было выражений признательности комитета, чтобы почувствовать себя вознагражденным. Эта мука была его создание, и это само по себе было наградой. Он полюбил мельницу, как свое детище, на которое он положил много души и сил.

Но если Трэйль все время был так страшно занят, женщины по окончании жатвы вздохнули свободнее. Они по-прежнему работали в саду и в поле, и работы у них, вообще, было достаточно, но, все же, работали они теперь меньше часов в день и более легкую работу, чем во время жатвы.

И теперь, когда можно было вздохнуть свободнее и обдумать происшедшее, стали оживать чувства и стремления, задавленные недосугом и физической усталостью, стали сказываться личные вкусы и наклонности, личные симпатии и антипатии; проснулись старые предрассудки общественные и религиозные и снова стали играть роль в сношениях между собой отдельных личностей. Появились первые признаки недовольства в общине и брожения, которому суждено было разрастись зимой, когда мороз сковал землю и сделал работу на ней невозможной.

* * *

Обе сестры Гослинг работали на мельнице; работа в сентябре брала всего шесть-семь часов в день и у них оставалось вдоволь времени на болтовню и на размышление. Обе они, в особенности, Бланш, выказали себя дельными работницами и во время жатвы, но когда на мельнице понадобились рабочие руки, Трэйль выбрал сестер Гослинг и тех, кого он считал менее пригодными к полевым работам; в том числе миссис Айзаксон и члена комитета, учительницу миссис Дженкине. (Занятия с детьми откладывались на зиму).

Бланш вскоре выдвинулась и здесь, как толковая и дельная работница. Склад ума у нее в некоторых отношениях был совсем мужской: она была вдумчивее, обстоятельнее, чем обыкновенно бывают женщины, логичнее в своих приемах. Теперь когда эти специально мужские качества – в былое время так часто оплакиваемые женщинами – были сметены с лица земли, стало очевидным, что они являлись хотя и частью только, но существенною частью целого. В Марлоу осенью эти мужские качества ценились очень высоко, и многие женщины работали над собой, силясь стать более похожими на мужчин…

Но Милли была не из их числа. Слабо одаренная духовно, она была лишена интуиции, помогавшей Эйлин так быстро схватывать и понимать, вдобавок, от природы она была ленива и воспринимала жизнь исключительно посредством ощущений.

Когда ее назначили работать на мельнице, она в душе обрадовалась. Она не верила рассказам о нечувствительности Трэйля к женским чарам и если верила сплетням о его близости с Эйлин, то все же не считала такое положение незыблемым.

Но первая же неделя принесла ей разочарование.

Когда она отрывалась от работы и поднимала голову, ловя взгляд Джаспера, он или проходил мимо, холодно взглянув на нее, или же останавливался и строго, деловито осведомлялся, не нужно ли ей в чем-нибудь помочь. Для другой такого отпора было бы достаточно, но Милли оказалась настойчивой, по крайней мере, в этом. Она подумала, что он не понял – глупость мужчин в этой области, ведь, вошла в пословицу – и ждала случая. Не прошло и десяти дней, как случай представился.

Одна из машин, которыми она заведывала, начала пошаливать, и это было удобным предлогом позвать главного инженера. С лесенки, на которой стояла Милли, она нерешительно окликнула его:

– Мистер Трэйль! Пожалуйста.

Он услыхал и поднял голову. – В чем дело?

– Тут у меня в машине что-то испортилось, – краснея, пояснила она. – Я остановила цилиндр, но я не знаю…

– Ладно. Сейчас приду, – откликнулся он. И пришел.

– Кстати, – заметил он, исследуя машину, – слова «мистер» мы решили не употреблять. Я думал, вам это известно.

Милли ухмыльнулась. – Без этого выходит очень фамильярно.

– Вздор! – буркнул Трэйль. – Вы можете называть меня «инженером». Ну, а теперь, глядите сюда – видите вы этот поршень?

Милли подошла к нему вплотную и заглянула в машину.

– На нем налипло слишком много муки. В таких случаях надо сунуть туда внутрь руку и прочистить его. Поняли?

– Кажется, да, – нерешительно протянула Милли. Она прислонилась к нему, вся дрожа от сладостного возбуждения. Почти бессознательно она прижалась к нему покрепче.

Трэйль неожиданно отшатнулся от нее: – Поняли? – переспросил он резко.

– Да, да, кажется, – протянула Милли, выпрямилась, взглянула на него и потупилась краснея.

– Превосходно. А теперь, вот вам еще один совет: Если вы желаете остаться на мельнице, занимайтесь вашим делом, а эти глупости оставьте. Теперь вы на положении мужчины, и работа ваша мужская, и вы помните об этом. Если вы начнете дурить, я вас пошлю опять репу копать. Это вам первое предупреждение, а второго не будет – так и знайте.

Он отвернулся и отошел от нее.

– Скотина! – пробормотала Милли, вся дрожа от ярости. – Ненавижу тебя, дурак упрямый! О, если б ты только знал, как я тебя ненавижу! Пальцем больше не дотронусь до твоих дурацких машин. В миллион раз лучше и приятнее репу копать, чем работать на мельнице с тобой, упрямое животное. Не желаю я работать, не стану, я… я…

Она забилась в истерике.

Бланш, спустившись вниз с верхнего этажа, нашла сестру рвущей на себе волосы.

– Боже мой, Милли. Что с тобой?

Милли к этому времени уже успокоилась немного и ответила уклончиво: – Не знаю. Должно быть, эта дурацкая мельница так надоела мне…

– А мне здесь нравится.

– О! Тебе! Тебе бы мужчиной надо было родиться.

– Не знаю, что это такое на тебя нашло, – дивилась Бланш.

* * *

А на Милли нашло то, что она почувствовала себя женщиной. В Вистерии-Гров она была малокровна и апатична; здесь, на свежем воздухе, работая физически, она быстро ожила и развилась; щеки ее порозовели; кровь быстрее бежала по жилам, и она не знала, куда девать избыток сил, накопившийся в организме. Работа на мельнице не давала исхода этому избытку сил. Что-то в ней кричало и требовало радости, просясь на волю.

В эту осень не одна она в Марлоу переживала такое состояние; многие молодые женщины чувствовали себя так же. И между ними прошел слух, что как раз теперь не мешало бы побывать по ту сторону холма – владыка Вайкомба ищет новых фавориток.

Слух этот дошел и до Милли.

– Пусть только попробует прийти сюда! – восклицала она, задорно встряхивая головкой. – Я ему покажу!

– Ну, сюда он не придет. Он побаивается нашего мистера Трэйля.

– Это Джаспера-то Трэйля? Да этот парень из Вайкомба одним ударом может снести ему голову.

Но слушательницы Милли не были так в этом уверены.

Никаких определенных планов Милли не строила, Но у нее вдруг явилось пристрастие к вечерним прогулкам, и прогулки эти всегда как раз приводили ее на вершину холма. Обыкновенно она шла гулять с одной, с двумя приятельницами и незаметно в сторону Вайкомбского холма. Сами Ноги несли их туда, где мерещилось что-то новое и интересное. Они преувеличенно громко хохотали, подталкивали одна другую, делая вид, будто хотят столкнуть подругу с холма; вскрикивали: «Он идет! Бежим!» и, прикидываясь напуганными, бросались бежать.

Но однажды, под вечер, дней десять спустя после того, как Джаспер Трэйль пригрозил послать ее репу копать, Милли пошла гулять одна.

Работа в этот день кончилась рано. Период дождей еще не наступил, и Трэйль боялся, что у них не хватит воды. Он велел закрыть нижние шлюзы, в Марлоу и Хедсор, и открыл верхние, вплоть до Хембльдона, но вода прибывала так слабо, что, он решил убавить количество рабочих часов.

Бланш осталась на мельнице помогать в ремонте. Из нее быстро вырабатывался дельный инженер. Таким образом Милли осталась одна, и делать ей было нечего. Ее подруги по вечерним прогулкам работали в поле.

Милли решила пойти домой и прилечь отдохнуть, но еще не дойдя до своего коттеджа, переменила решение. День был такой тихий, теплый, что в комнаты идти не хотелось.

Почти машинально, она направила свои шаги по знакомой дороге. Почему бы, рассуждала она сама с собой, ей не сходить в Вайкомб? Ведь там же масса женщин. Что может ей угрожать? Ей хочется только посмотреть, как выглядит этот городок.

Сознание своей правоты не покидало ее до тех пор, пока она не перешла через канаву за Ганди-Кроссом. Дальше этого места она еще не заходила. Там, за поворотом дороги, крылась манящая тайна.

Она села на траву у дороги и обозвала себя дурой, но дальше, все-таки, идти не решилась, страшась опасности, которая и пугала, и привлекала ее. Говорила себе, что бояться нечего – и все же боялась.

Долгий подъем утомил ее. Место, где она сидела, было совсем пустынное. Она решила распустить волосы, чтобы освежиться.

Странно – такая простая вещь, как распустить волосы, показалась ей почему-то рискованной, даже немножко грешной и жутко волнующей. «А вдруг кто-нибудь придет? – думала она, пугливо озираясь вокруг. – А вдруг он придет?..»

Она нервно вздрагивала и посмеивалась про себя.

Но время шло, никто не приходил; страхи ее рассеялись; она улеглась врастяжку на траве и смотрела в бледно-голубую высь до тех пор, пока глаза ее сами собою не сомкнулись от усталости. Кругом царила глубокая, вечерняя тишина.

Некоторое время она спала спокойно; потом ей приснилось, что она несется по воздуху, и кто-то гонится за ней. Ей страстно хотелось, чтоб ее поймали, но ей был дан приказ бежать, и она мчалась с невероятной быстротой. Солнце скрылось; мрак окутал ее; она проснулась и увидела, что кто-то заслонил ей солнце.

Она проснулась, но лежала смирно, оцепенев от страха, горько раскаиваясь в том, что пришла. Она отдала бы десять лет жизни за то, чтоб очутиться сейчас в безопасности, дома в Марлоу.

– Слушай-ка, девушка, где я видел тебя раньше? – спросил Сэм Ивэнс…

Уже почти стемнело, когда Бланш обратилась к кучке женщин на Бай-Стрит с вопросом: не видали ли они ее сестры?

Одна из женщин иронически засмеялась. – Ага! Пропала! Она сегодня вечером пошла на холм. Мы с поля видели, как она взбиралась.

Бланш вся вспыхнула гневным румянцем. – Неправда! Я знаю, что это неправда. Она не такая…

Женщина снова засмеялась.

– Не вернулась? – заметила другая женщина. – Значит, повезло ей – в любовницы попала. Ничего: через недельку-другую ждите обратно.

* * *

В тот самый вечер, как Милли ушла в Вайкомб, леди Эйлин Феррар столкнулась с искушением страсти в иной форме.

Ее давно манила мысль выкупаться одной, и она, переехав через реку, выискала уединенное местечко возле Бишамского Аббатства.

Солнце село, но когда она, раздевшись, вышла на берег, и в небе, и на воде был еще свет. Над головой ее плавали мелкие, розовые облачка. Эйлин медлила войти в воду, любуясь яркими красками заката, но тут же на ее глазах тень земли втянула в себя розовые облачка, и они сделались серо-стальными.

Повеяло прохладой, но вода была теплая неудивительно приятная. Эйлин поплыла вверх по течению, в ту сторону, откуда надвигались тени. На небе догорали отблески заката и, хотя на поверхность воды еще ложились отсветы, вблизи все было мрачно и таинственно. Порой Эйлин становилась на ноги и некоторое время шла по дну, но не могла определить сворачивает ли река дальше вправо, или влево. По-видимому, она круто обрывалась ярдах в пятидесяти впереди…

До слуха ее донесся, насильно привлекая к себе ее внимание, новый звук – глухое, непрерывное гуденье. Она остановилась и, поддерживая себя на поверхности воды медленными, бесшумными движениями рук и ног, стала прислушиваться. Глухое гудение перешло как будто в тихие, тягучие вздохи.

Эйлин вспомнила, что недавно вблизи открыли новый шлюз, но тем не менее, неожиданно ей стало страшно. Почудилось будто движение в прибрежных тростниках – потом смех и тонкий звук флейты.

Быть может, это старые боги вернулись, чтобы приветствовать смерть человека, как они приветствовали его рождение? Теперь, когда цивилизация погибла, и тайны, вырванные у природы лукавым и пытливым человеческим умом, вновь вернулись в ее недра, быть может, старые боги вернулись снова поликовать и отпраздновать победу, прежде чем исчезнут совсем с лица земли последние представительницы рода, не сумевшего отстоять себя в борьбе за существование.

Ночь, как тень, надвигалась на землю, а на востоке поднималась огромная багровая луна, не рассеивая, а лишь сгущая тайны мрака. Эйлин, почти не шевеля руками и ногами, плыла, уносимая медлительным течением. Она боялась заглушить естественные звуки ночи, тихое журчанье реки, тихий шелест тростников и какой-то крадущийся шорох в них, причины которого она не могла себе объяснить. И опять ей почудилось будто отдаленный звук флейты.

Неподалеку от того места, где она раздевалась, Эйлин стала на дно и вышла из воды, вся съежившись, согнувшись, боясь даже в густой тени деревьев выпрямить свой стройный стан. Наскоро она вытерлась, оделась и, только ощутив привычное касание одежды, почувствовала себя в безопасности от проказ нимф и сатиров. Она покинула таинственный мир, стоящий между человеком и Природой; в одежде она была невидима земным богам, и сами они были скрыты от нее.

И, все-таки, она трепетала от страха. У плоти есть свои тревоги, такие же тягостные, как тревоги духа.

Как-то неуверенно налетал иногда юго-западный ветерок, и деревья начинали перешептываться между собою. Сухой листок, падая, задел ее по лицу, и она отскочила назад, нервно отмахнувшись рукой от воображаемого врага.

Ей было жутко думать, что она так далека здесь от всего живого – одна, лицом к лицу с беспощадно жестокой Природой. Мужчина, хвастливый, преисполненный нелепой гордости, исчез с лица земли, он, всегда чужой, всегда помеха ей, препятствовавший росту, или отклонявший его в другую сторону. Теперь он разбит, обращен в бегство. И она, одна из представительниц гнусной породы разрушителей, окружена затаенной, но упорной ненавистью Земли, которая жаждет снова покоя. Теперь, когда человек вымирает, около него нет богов, благосклонных к нему – все боги, созданные человеком, умрут вместе с ним. На земле уцелела лишь кучка женщин, которым пора понять, что они чужие в царстве Природы, которой они ненавистны. Мир принадлежит не им и никогда им не принадлежал; человек лишь противоестественный, гадкий нарост, некоторое время безобразивший Землю…

Эйлин осторожно, пугливо пробиралась под густой тенью деревьев и, даже когда вышла на дорогу, не могла вполне освободиться, от страха. Направо темной громадой чернел лес, преображенный лунным светом: днем она знала, что это только лес; теперь он ей казался странным, точно грозно надвигавшимся. Казалось, вот-вот, он спустится с холмов и заполнит всю долину. Через сотню-другую лет от Марлоу останется лишь несколько кучек камней, затерянных в чаще бора.

Стыдясь себя, того, что она человек, Эйлин торопливо и бесшумно пробиралась к мосту.

Но, еще не дойдя до него, услыхала позади себя уверенные, твердые шаги. Остановилась, прислушалась – и вдруг перестала бояться. В былые дни ока испугалась бы мужчины, больше, чем Природы, испугалась бы, что ее могут ограбить, или изнасиловать; но теперь все люди, мужчины и женщины были объединены общим делом; теперь звук человеческих шагов был символом близости друга.

– Алло! – окликнула она, и голос Джаспера Трэйля ответил: – Алло!!

– Я – Эйлин. Я ходила купаться.

Нагнав ее, Джаспер остановился, и они посмотрели друг на друга.

– Чудесная ночь, – заметил он.

– Я видела великого бога, Пана. Матросы Ионического моря были введены в заблуждение. Пан не умер.

– Зачем же Пану умирать, если Дионис живет? Кстати, я слышал, что Дионис утащил у нас еще одну овечку.

– Милли?

– Да.

– Вы сердитесь?

– Да. Не на Милли. Если вы видели Пана, почему бы ей и не увидать Диониса. Нет, я сержусь на эту Дженкинс. Она говорит, что, если Милли вернется, мы не должны принимать ее обратно.