Текст книги "Только женщины"

Издали донесся скрип колес. Он насторожился. Немного погодя услышал монотонный, гнусавый голос, кричавший нараспев вдали:

– Чума! Чума!

Гослинг поспешно вошел в дом и запер дверь.

* * *

Милли нашла улицу почти безлюдной. Магазины, по-видимому, не торговали; пешеходы попадались редко, преимущественно женщины, и все они шли крадучись, пугливо озираясь кругом. Их выгнал на улицу голод и надежда где-нибудь раздобыть себе пищи. Но это, как вскоре убедилась Милли, было не так легко, ибо всюду ставни были заперты, а во многих магазинах витрины были и забиты досками.

Оправившись от своего испуга, Милли рассердилась. Ее маленький, полный условностей ум был более всего смущена тем фактом, что вот она на улице в домашних туфлях без каблуков, в старом ситцевом платье и даже без шляпы, которая могла бы прикрыть небрежность прически. На углу Вистерия-Гров она остановилась поправить волосы, густые, рыжие и непослушные.

Большое кильбернское шоссе было пустынно, но это не успокоило ее: она все еще боялась встретить кого-либо из знакомых. Как она объяснит свое появление на улицах в семь часов вечера в таком виде? Ведь нельзя же сказать правду.

А майский вечер был чудесный. Воздух чист изумительно. Угля в городе был мало, топили редко где, и жирный густой дым не портил атмосферы. Солнце садилось, и Милли инстинктивно пряталась в тени, на западной стороне улицы, подобно большинству Других прохожих, словно боявшихся яркого света на противоположном тротуаре.

Милли так поглощена была своей обидой, что прошла шагов триста, не соображая, куда и зачем она идет. Когда, наконец, ей стало ясно, что поиски табаку будут тщетны, так как магазины все закрыты, она остановилась в первом попавшемся подъезде. И уж хотела повернуть обратно, но не посмела. Уж слишком грозен сегодня был отец: никогда она не видела его таким. – «Кто бы мог подумать, что он способен быть таким скотом!» Милли потерла ушибленную руку. На руке остался синяк от нажатий его сердитых пальцев. Она потерла руку, и хорошенькое личико ее исказила злобная гримаса. И, продолжая свои поиски незапертой табачной лавки, она в то же время придумывала планы мести.

Местами, лавки, – зеленные и мясные – видимо были разграблены: стекла в окнах перебиты и все съедобное растащено. В одну из таких разоренных лавок Милли заглянула, в нелепой надежде найти то, чего она искала. В другую рискнула даже войти и взяла с полки брусок мыла – дома у них не было в запасе мыла. И тотчас же в ней проснулось сознание, что кругом ценные вещи, и желание стянуть еще что-нибудь.

Наконец, она дошла до лавки, где ставни были нетронуты, но дверь висела только на одной петле. Милли робко заглянула внутрь и убедилась, что судьба была к ней милостива. Это была табачная лавка и весь товар почти не тронут – у грабителей были более неотложные надобности.

Внутри лавки царил непроглядный мрак, но когда глаза девушки привыкли к темноте, она разглядела линии прилавков; затем, рискнула приотворить немного дверь, и тогда на полках обнаружились ящики, коробки и пакеты.

Ей вдруг неудержимо захотелось взять, как можно больше, и она начала хватать с полок, что попадалось под руку, и сваливать все на прилавок. Но у нее не было с собой корзины, куда сложить все это, и она шарила под прилавком, ища какого-нибудь ящика, когда мрак вокруг нее снова вдруг сгустился. Милли осторожно выглянула из-за прилавка и увидала в дверях очертания женской фигуры.

На минуту Милли замерла на месте, не сводя глаз с этой другой женщины. Милли еще не успела одичать, и она вдруг поняла, что совершает преступление. И безумный ужас охватил ее при мысли, что пришедшая поймает ее, Миллисент Гослинг, за кражей табаку. Но женщина, разглядев, каким товаром здесь торгуют, со вздохом отошла. Милли слышала ее спотыкающиеся шаги за окном.

Все еще дрожа от испуга, Милли наскоро приподняла подол, заткнула концы его за пояс, наложила туда, сколько можно было, коробок и пакетов, и снова вышла на улицу.

Она уже почти дошла до угла Вистерия-Гров, когда из дверей одного, дома неожиданно вышла пожилая женщина и тяжелая рука легла на плечо Милли.

– Что у тебя тут? – резко спросила женщина. Перепуганная Милли показала ей свою добычу.

– Сигары? – бормотала женщина. – Кому теперь нужны сигары? – Она открывала коробку за коробкой, в тщетной надежде найти что-нибудь съедобное. – Господи помилуй? Да ты с ума сошла, дрянная ты воровка! – буркнула женщина и сердито оттолкнула от себя девушку.

Один ящик сигар вывалился из подола, но Милли не нагнулась поднять его: она рада была, что ушла благополучно. Теперь она одного только боялась – встретить полисмена. Через три минуты она неистово стучала кулаком в дверь небольшого домика в Вистерия-Гров, и, не слушая, радостных восклицаний впустившего ее отца, тут же в коридоре повалилась на пол и заплакала.

Первая попытка Гослинга осадить баб и показать им свое мужское превосходство увенчалась блестящим успехом.

* * *

Через несколько минут после возвращения Милли, миссис Гослинг, робкая и заплаканная, прервала дольче-фар ниенте мужа, наслаждавшегося давно желанной сигарой, злорадным сообщением:

– Газ не горит.

Гослинг поднялся с кресла, чиркнул спичкой и поднес ее к рожку. Спичка продолжала гореть, но газ не вспыхивал, и никакого движения воздуха в трубках не замечалось.

– Ты, верно, не отвернула газометра. Дай-ка я погляжу. – Гослинг говорил тоном превосходства мужчины, сильного своим пониманием всех тонкостей механики, таких загадочных для женского ума.

Миссис Гослинг тихонько фыркнула и посторонилась, чтобы дать дорогу мужу. Она уже осматривала газометр.

– Ну, что же. Не беда. У нас есть лампы, – усмехнулся Гослинг. Он всегда предпочитал вечером читать при лампе.

– Лампы-то есть, да керосину нет, – угрюмо отозвалась миссис Гослинг.

Глава семьи задумался. Он глубоко негодовал. В уме его скользили смутные мысли о том, что кого-то надо «притянуть к ответу за такие беспорядки» – и даже о письме в редакцию – последнее, отчаянное, принудительное средство…

– Но свечи-то у нас есть? – спросил он.

– Одна-две найдутся. Но их ненадолго хватит.

– Ну, что ж, зажжем сегодня свечи и пораньше ляжем спать, – решил Гослинг. Жена его презрительно-смиренно пожала плечами и вышла из комнаты.

Когда она ушла, глава семьи поднялся наверх и выглянул в окно на улицу. Солнце зашло, и таинственный мрак окутал Лондон. На стеклянных шарах высоких электрических фонарей еще горели отблески заката, но привычный, ярко-фиолетовый свет не освещал их изнутри. Огромный город был окутан тьмой и безмолвием. – «Боже мой! – прошептал Гослинг. Как все темно! И как тихо! Изумительная тишина!» И в его собственном доме царила тишина. Внизу три обиженных и не простивших женщины говорили между собой шепотом.

Гослинг, не выпуская изо рта сигары, как зачарованный, вглядывался в этот мрак; он даже рискнул поднять окно. «Это безмолвие смерти», прошептал он. Потом склонил голову на бок и прислушался. Откуда-то издали доносились звуки выстрелов, должно быть, по грабителям.

– Ни света – ни огня! – бормотал Гослинг. И, по естественной ассоциации идей, сейчас же вспомнил о воде. – «Чего доброго, и воды нет?»

Но из ванной доносились сладостные звуки капель, падавших из неплотно прикрученного крана.

– Идет еще, – подумал Гослинг, – но все же, надо быть с водой экономными. Впрочем, воду-то они, наверное, не остановят. Что бы ни случилось, не может же быть, чтоб они остановили воду.

* * *

Каждый день раз по пяти Гослинг ходил смотреть, идет ли вода, и каждый день возвращался успокоенный. Но, наконец, настал день, когда и вода забастовала.

– Это временно ее приостановили, – утешал Гослинг. – К вечеру опять пойдет. Надо только поэкономнее расходовать запас.

– Как же быть-то? – возразила жена. – Ведь посуду-то надо вымыть.

– Ничего не надо мыть. Лучше сидеть в грязи, чем без воды. Каждая капля воды в нашей цистерне должна быть сбережена для питья. Иначе мы рискуем умереть от жажды.

Миссис Гослинг с грохотом поставила обратно на плиту кастрюлю, которую она держала в руке. – Как вам будет угодно, мой супруг и повелитель, – саркастически ответила она. И с кривой усмешкой посмотрела на дочек. Дом разделился на два лагеря: все женщины объединились против общего врага.

И, как только Гослинг вышел, жена его преспокойно налила воды в кастрюлю и продолжала мыть ее, заметив дочерям:

– Ваш отец думает, что он все лучше знает.

Гослинг большую часть дня проводил на крыше, следя за резервуаром, куда накачивали воду, и лишь под вечер убедился, что резервуар наполовину опустел. Первой мыслью его было, что одна из трубок лопнула, второй – что надо хорошенько приструнить это бабье. Он пошел в переднюю, взял палку…

И в течение двух дней Гослинги, спустившиеся еще ступенью ниже по лестнице одичания, бродили угрюмые и немытые по темному дому. А затем, стало ясно, что надо уходить из этого дома, что оставаться дольше в нем нельзя. Идти можно было по двум направлениям: на север и на юг. Гослинг выбрал юг. Путней был ему знаком: он там родился. О Клаптоне и его окрестностях он не имел понятия.

И вот, в чудесный, ясный майский день Гослинги пустились в путь. Глава семьи, больше всего на свете боявшийся умереть от жажды, обошел конюшни своего покойного компаньона и среди массы дохлых лошадей нашел одну живую. Ее наполовину оживили водой из соседней бочки, и на день впрягли ее в телегу из-под угля, нагрузив телегу пожитками семьи. Лошадь издохла, не дойдя полмили до места назначения, но Гослингам, соединенными силами все же удалось докатить телегу вниз к реке.

На набережной они без труда нашли пустой дом и провели пренеприятных полчаса, удаляя останки одного из его прежних обитателей. Гослинг надеялся, что он умер не от чумы. Так как это был труп женщины, и притом страшно истощенной, было основание предположить, что она умерла от голода.

Все это время Гослинг ходил, как ошалелый. Когда женщины натаскали ведрами воды из реки, обшарили, обнюхали, как кошки, и раскритиковали сверху донизу свое новое жилище, глава семьи уселся с сигарой в кресло и стал раздумывать о своем трудном положении.

Прежде всего он подивился, почему Бусты не съели своих лошадей вместо того, чтобы дать им подохнуть с голоду. Затем, задал себе вопрос: почему они не встретили ни одного мужчины на всем долгом пути из Брондсбери в Путней? И постепенно дошел до невероятного объяснения: мужчин и не осталось в городе. Он вспомнил, как странно вглядывались в него те немногие отощавшие и обтрепанные женщины, которые встречались ему: теперь ему казалось, что в их взглядах было изумление. Гослинг почесывал себе щеки, за десять дней обросшие щетиной, и задумчиво курил. Он почти жалел теперь, что давеча так грозно и свирепо смотрел на женщин, попадавшихся навстречу – от них можно было бы получить какие-нибудь сведения о том, что творится в городе. Но страх все время гнал вперед Гослингов: они оберегали свой запас провизии и жизнь свою; люди теперь до того одичали, что при малейшем поводе готовы были кидаться друг на друга.

– Мужчин в городе не осталось, – повторил Гослинг, но не мог поверить. Вывод был слишком грозен – если так, значит, настанет и его черед. А он никак не мог отделаться от мысли, что через несколько недель он опять вернется в Сити – и еще вчера спрашивал себя: как же это пойдет на службу небритый?

Но сегодня перемена места, разрыв со всеми старыми навыками и порядками раскрыли ему глаза и расширили его горизонт. Возможно, что ему и никогда уж больше не придется идти на службу, так как и службы никакой не будет. Если он уцелеет, – а он крепко надеялся выжить – он будет чуть ли не единственным мужчиной в Лондоне; да может, и в целой Англии – даже в Европе – мужчин останется всего каких-нибудь несколько тысяч… Да, но кто же тогда будет работать? И какую работу?..

– Добывать себе пищу, – шептал Гослинг, смутно дивясь, где же и как же можно будет добывать ее, когда не будет ни лавок, ни складов, ни иностранных агентов. Он главным образом думал о мясе, т. к. их фирма вела торговлю мясными консервами.

– Чего доброго, придется разводить коров и овец, – думал Гослинг. И, немного погодя, мысленно добавил: – И выращивать пшеницу.

И тяжело вздохнул, вспомнив, что он не имеет понятия о том, как сеять хлеб и разводить рогатый скот. Консервы ему давно уже надоели, так хотелось бы перейти к обычной пище – молоку, яйцам и свежим овощам. Одна из его ног распухла и болела, и он справедливо приписывал это нездоровой диете.

* * *

Просидев двое суток в своей новой резиденции, Гослинг набрался (храбрости и рискнул выйти на улицу. Он начинал верить в свое счастье и думать, что чума пронеслась над Лондоном, не тронув его.

С каждым днем он уходил все дальше, в поисках молока, яиц и овощей, но нашел только заросли молодой крапивы, нарвал ее и принес домой. Гослинги все с удовольствием съели суп из молодой крапивы, сваренный на плите, растопленной досками, и сразу почувствовали себя лучше. Иногда, во время таких экскурсий он сталкивался с женщинами и расспрашивал их. Все рассказывали одно и то же – мужья их умерли от чумы, а сами они умирают с голоду.

Однажды, в начале июня, он дошел до Питерсгэма и здесь, в дверях фермы увидел красивую, высокую женщину. Она была так непохожа на женщин, обыкновенно попадавшихся ему навстречу, что он невольно остановился и с любопытством воззрился на нее.

– Вам чего? – подозрительно спросила молодая женщина.

– Нет ли у вас молока, или масла, или яиц для продажи?

– Для продажи? – презрительно повторила женщина. – А что вы можете дать нам в обмен, такое, что бы стоило пищи?

– Как что? Деньги.

– Деньги? На что мне деньги, когда на них ни чего нельзя купить? Я не продам вам яиц и по фунту стерлингов за штуку.

Гослинг почесал в бороде – теперь у него уже успела отрасти порядочная борода.

– Пустовато здесь, а? – спросил он, улыбаясь.

Молодая женщина оглядела его с ног до головы, и тоже улыбнулась.

– Да. Вы первый мужчина, которого я вижу с тех пор, как умер мой отец, месяц тому назад.

– С кем же вы живете? – спросил Гослинг, указывая на дом.

– С матерью и с сестрой. Только.

– И кормитесь своим трудом, так, что ли?

– Да. Мы привыкли. На ферме всякую работу справить можем. Вся беда в том, чтобы не пускать сюда других женщин.

– А? – задумчиво сделал Гослинг. И оба посмотрели друг на друга.

– Вы голодны? – спросила девушка.

– Не то, чтоб голоден. Но очень уж консервы опротивели – я уж пять недель Ими питаюсь – хотелось бы поесть чего-нибудь другого.

– Зайдите. Так и быть, одно яичко вам сварю.

– Спасибо, – сказал Гослинг. – Я с удовольствием зайду.

Они дружески разговорились. Девушка угостила его даже двумя яйцами всмятку и стаканом молока. Он ел яйца с маслом – хлеба не было. Мать и сестра девушки работали на ферме; они все три работали по очереди, но которая-нибудь всегда оставалась стеречь дом.

Они вели речь о том, как все переменилось в Англии, и спрашивали себя, чем все это кончится. Еще немного, и в бледно-голубых глазах Гослинга появилось новое выражение.

– Да, все изменилось, – говорил он. – И, по-видимому, никогда уже больше не будет по-старому.

– Ни соседей, ни сплетен, ни толков о том, кто что делает и все такое…

Девушка задумчиво смотрела на него. – И чего нам недостает, так это мужчины, который бы поберег дом. Нас страшно грабят.

Гослинг мысленно не заходил так далеко. Он не прочь был пофлиртовать, развлечься, благо, соседей теперь нет и сплетничать некому, но бросить совсем свою семью – ему не приходило в голову.

– Да, – согласился он. – В такое время мужчину в доме не мешает иметь.

– Вы когда-нибудь работали на ферме? – спросила девушка.

Гослинг покачал головой.

– Ну, ничего. Этому недолго научиться.

– Надо подумать, – сказал Гослинг. – Вы будете здесь завтра?

– Одна из нас будет дома.

– Да, но вы-то будете?

– Почему именно я?

– Потому, что вы мне нравитесь.

– Очень мило с вашей стороны, – сказала девушка, и засмеялась.

На прощанье Гослинг поцеловал ее.

* * *

На другой день он опять пришел и помогал косить траву и рвать петушьи гребешки, а потом смотрел, как Молодая девушка доит коров. Пока возились с уборкой, уже стемнело, и Гослинга убедили остаться ночевать.

В Путнее три женщины понять не могли, куда девался «папочка». В течение нескольких дней они очень тревожились и даже делали слабые попытки разыскать его. Но к концу недели пришли к убеждению, что он тоже умер от чумы.

Больше они его не видели.