Текст книги "Собрание сочинений. Последнее лето Форсайта: Интерлюдия. В петле"

Он услышал ее голос, встревоженный, томительно мягкий:

– Зачем вы пришли опять? Разве вы не поняли, что мне приятнее было бы, чтобы вы этого не делали?

Он обратил внимание на ее костюм – темно-коричневый бархат, соболье боа и маленькая круглая шапочка того же меха. Все это удивительно шло к ней. У нее, по-видимому, хватает денег на туалеты. Он сказал отрывисто:

– Сегодня ваше рождение, я принес вам вот это! – И он протянул ей зеленый сафьяновый футляр.

– О нет, нет!

Сомс нажал замочек: семь камней сверкнули на бледно-сером бархате.

– Почему нет? – сказал он. – Просто в знак того, что вы не питаете ко мне больше дурных чувств.

– Я не могу.

Сомс вынул брошь из футляра.

– Дайте мне взглянуть, как это будет на вас.

Она отшатнулась и попятилась. Он шагнул к ней, протягивая руку с брошью к ее груди. Она снова отшатнулась. Сомс опустил руку.

– Ирэн, – сказал он, – забудем прошлое. Если я могу, то и вы, конечно, можете. Давайте начнем снова, как будто ничего не было. Хотите?

В голосе его звучало невысказанное желание, а в глазах, устремленных на ее лицо, было почти молящее выражение.

Она стояла, прижавшись к стене, и теперь только судорожно глотнула – это был весь ее ответ. Сомс продолжал:

– Неужели вы действительно хотите прожить здесь всю жизнь, полумертвая, в этой жалкой дыре? Вернитесь ко мне, и я дам вам все, что вы хотите. Вы будете жить своей собственной жизнью, я клянусь в этом.

Он увидел, как ее лицо иронически дрогнуло.

– Да, – повторил он, – но теперь я говорю это всерьез. Я прошу от вас только одного. Я только хочу… я хочу сына. Не смотрите на меня так. Да, я хочу сына. Мне тяжело.

Слова срывались поспешно, так что он едва узнавал собственный голос, и он дважды закидывал голову назад, точно ему не хватало воздуха. Но вид ее глаз, устремленных на него, ее потемневший, словно застывший от ужаса взгляд привели его в себя, и мучительная бессвязность сменилась гневом.

– Разве это так неестественно? – проговорил он сквозь зубы. – Разве так неестественно желать ребенка от собственной жены? Вы разбили нашу жизнь, из-за вас все спуталось. Мы влачим какое-то полумертвое существование, и у нас нет ничего впереди. Разве уж так унизительно для вас, что, несмотря на все это, я… я все еще хочу считать вас своей женой? Да говорите же, бога ради! Скажите что-нибудь!

Ирэн как будто сделала попытку заговорить, но у нее это не вышло.

– Я не хочу пугать вас, – сказал Сомс, смягчая голос, – боже упаси. Я только хочу, чтобы вы поняли, что я не могу так больше жить. Я хочу, чтобы вы вернулись ко мне, хочу, чтобы вы были со мной.

Ирэн подняла руку и закрыла нижнюю часть лица, но глаза ее по-прежнему не отрывались от его глаз, словно она надеялась, что они удержат его на расстоянии. И все эти пустые, мучительные годы – с каких пор? ах да, почти с того дня, как он познакомился с нею, – вдруг словно одной громадной волной встали в памяти Сомса, и судорога, с которой он не в состоянии был совладать, исказила его лицо.

– Еще не поздно, – сказал он, – нет, если вы только захотите поверить в это.

Ирэн отняла руку от губ, и обе ее руки судорожно прижались к груди. Сомс схватил ее за руки.

– Не смейте! – задыхаясь, сказала она. Но он продолжал держать их и старался смотреть ей прямо в глаза, которых она не отводила. Тогда она спокойно сказала: – Я здесь одна. Вы не позволите себе того, что позволили однажды.

Отдернув руки, точно от раскаленного железа, он отвернулся. Как может существовать такая жестокая злопамятность? Неужели все еще живет в ее памяти этот единственный случай насилия? И неужели это так бесповоротно оттолкнуло ее от него? И, не поднимая глаз, он сказал упрямо:

– Я не уйду отсюда, пока вы не ответите мне. Я предлагаю вам то, что немногие мужчины могли бы предложить. Я хочу… я жду разумного ответа.

И почти с удивлением он услышал ее слова:

– Тут не может быть разумного ответа. Разум здесь ни при чем. Вы можете услышать только грубую правду: я бы скорее умерла.

Сомс смотрел на нее в остолбенении.

– О! – сказал он, а потом у него словно отнялись язык и способность двигаться, и он почувствовал, что весь дрожит, как человек, которому нанесли смертельное оскорбление и который еще не знает, как ему быть или, вернее, что теперь с ним будет.

– О! – повторил он еще раз. – Вот даже как! В самом деле! Скорее бы умерли! Недурно!

– Мне очень жаль. Вы хотели, чтобы я вам ответила. Что же мне делать, если это правда? Разве я могу это изменить?

Этот странный и несколько отвлеченный вопрос вернул Сомса к действительности. Он захлопнул футляр с брошью и сунул его в карман.

– Правда! – сказал он. – Это как раз то, чего не знают женщины. Все это только нервы, нервы.

Он услышал ее шепот:

– Да, нервы не лгут. Разве вы не убедились в этом?

Он молчал, поглощенный одной только мыслью: «Я заставлю себя возненавидеть эту женщину. Заставлю». В этом-то и было все горе. Если бы он только мог! Он украдкой взглянул на нее: она стояла неподвижно, прижавшись к стене, подняв голову и скрестив руки, словно ждала, что ее убьют. И он сказал быстро:

– Я не верю ни одному вашему слову. У вас есть любовник. Если бы это было не так, вы не были бы такой… дурочкой.

Прежде чем изменилось выражение ее глаз, он понял, что сказал не то, позволил себе слишком резко вернуться к той свободе выражений, которую он усвоил во времена своего супружества. Он повернулся и пошел к двери. Но он не мог уйти. Что-то в самой глубине его существа – самое глубокое, самое скрытое свойство Форсайтов: невозможность упустить, невозможность поверить в то, что упорство тщетно и бесцельно, – мешало ему. Он снова повернулся и стал прислонившись к двери, так же как она стояла прислонившись к стене, не замечая, что как-то нелепо стоять вот так друг против друга в разных концах комнаты.

– Вы когда-нибудь думаете о ком-нибудь, кроме себя? – сказал он.

У Ирэн задрожали губы; она медленно ответила:

– Думали ли вы когда-нибудь, что я поняла свою ошибку – ужасную, непоправимую ошибку – в первую же неделю после свадьбы; что я три года старалась переломить себя? Вы знаете, что я старалась? Разве я делала это для себя?

Сомс стиснул зубы.

– Бог вас знает, что это такое было. Я никогда не понимал вас, никогда не пойму. У вас было все, что вы могли желать, и вы снова можете иметь все это и даже больше. Что же во мне такого? Я задаю вам прямой вопрос: что вам не нравится? – Не сознавая всего трагизма этого вопроса, он продолжал с жаром: – Я не калека, не урод, не неотесанный дурак, не сумасшедший. В чем же дело? Что тут за секрет?

В ответ последовал только глубокий вздох.

Он сжал руки, и этот жест был исполнен необычайной для него выразительности.

– Когда я шел сюда сегодня, я был… я надеялся, я хотел сделать все, что в моих силах, чтобы покончить с прошлым и начать новую жизнь. А вы встречаете меня «нервами», молчанием и вздохами. В этом нет ничего конкретного. Это как… это точно паутина.

– Да.

Этот шепот с другого конца комнаты снова взорвал Сомса.

– Ну, так я не хочу сидеть в паутине. Я разорву ее! – Он шагнул к ней. – Я…

Зачем он шагнул к ней, он и сам не знал. Но когда он очутился около нее, на него вдруг пахнуло прежним, знакомым запахом ее платья. Он положил руки ей на плечи и наклонился, чтобы поцеловать ее. Но он поцеловал не губы, а тонкую, твердую линию стиснутых губ; потом он почувствовал, как ее руки отталкивают его лицо; он услышал ее голос: «О нет!» Стыд, раскаяние, сознание, что все оказалось напрасным, нахлынули, поглотили его – он круто повернулся и вышел.

III
Визит к Ирэн

На вокзале Пэддингтон Джолион встретился с Джун, поджидавшей его на платформе. Она получила его телеграмму за завтраком. У Джун было убежище – мастерская с двумя спальными комнатами в Сент-Джонс-Вуд-парке, – которое она выбрала потому, что оно обеспечивало ей полную независимость. Там, не опасаясь привлечь внимание миссис Грэнди[54]54
  Миссис Грэнди – имя героини комедии Мортона (1798); употребляемое нарицательно, обозначает мнение света.


[Закрыть], не стесненная постоянным присутствием прислуги, она могла принимать своих «несчастненьких» в любой час дня или ночи, и нередко какой-нибудь горемыка, не имеющий своей мастерской, пользовался мастерской Джун. Она наслаждалась своей свободой и распоряжалась собой с какой-то девичьей страстностью; весь тот пыл, который предназначался Босини и от которого он, принимая во внимание ее форсайтское упорство, вероятно, скоро устал бы, она расточала теперь на неудачников, на выхаживание будущих гениев артистического мира. Она, в сущности, только и жила тем, что старалась обратить своих питомцев из гадких утят в лебедей, веря всей душой, что они истинные лебеди. Сама страстность, которую она вносила в свое покровительство, мешала правильности ее оценки. Но она была честной и щедрой. Ее маленькая, энергичная ручка всегда готова была защитить каждого от притеснения академических и коммерческих мнений, и, хотя сумма ее доходов была весьма значительна, ее текущий счет в банке нередко представлял собой отрицательную величину.

Она приехала на вокзал, взволнованная до глубины души свиданием с Эриком Коббли. Какой-то гнусный салон отказал этому длинноволосому гению в устройстве выставки его произведений. Наглый администратор, посетив его мастерскую, заявил, что с коммерческой точки зрения это будет очень уж убого. Сей бесподобный пример коммерческой трусости по отношению к ее любимому «гадкому утенку» (а ему приходилось так туго с женой и двумя детьми, что она вынуждена была исчерпать весь свой текущий счет) все еще заставлял пылать негодованием ее энергичное личико, а ее рыже-золотистые волосы горели ярче, чем когда-либо. Она обняла отца, и они вместе сели в кэб – у нее к нему было не менее важное дело, чем у него к ней. Неизвестно было только, кому из них первому удастся начать.

Джолион только успел сказать:

– Я хотел, дорогая, чтобы ты поехала со мной, – когда, взглянув ей в лицо, увидел по ее синим глазам, которые беспокойно метались из стороны в сторону, как хвост насторожившейся кошки, что она его не слушает.

– Папа, неужели я действительно ничего не могу взять из своих денег?

– К счастью, только проценты с них, моя дорогая.

– Какое идиотство! Но нельзя ли все-таки найти какой-нибудь выход? Ведь, наверно, можно что-нибудь устроить. Я знаю, что я могла бы сейчас купить небольшой выставочный салон за десять тысяч фунтов.

– Небольшой салон, – повторил Джолион, – это, конечно, скромное желание; но твой дедушка предвидел это.

– Я считаю, – воскликнула Джун решительно, – что все эти заботы о деньгах ужасны, когда столько талантов на свете просто погибают из-за того, что они лишены самого необходимого! Я никогда не выйду замуж, и у меня не будет детей; почему не дать мне возможность сделать что-то полезное, вместо того чтобы все это лежало неприкосновенно впредь до того, чего никогда не случится?

– Мы носим имя Форсайтов, моя дорогая, – возразил Джолион тем ироническим тоном, к которому его своенравная дочка до сих пор не могла вполне привыкнуть, – а Форсайты, ты знаешь, – это такие люди, которые распоряжаются своим капиталом с тем расчетом, чтобы их внуки, если им пришлось бы умереть раньше своих родителей, вынуждены были составить завещание на свое имущество, которое, однако, переходит в их владение только после смерти их родителей. Тебе это понятно? Ну и мне тоже нет, но, как бы там ни было, это факт; мы живем по принципу: покуда есть возможность удержать капитал в семье, он не должен из нее уходить; если ты умрешь незамужней, твой капитал перейдет к Джолли и Холли и к их детям, если у них будут дети. Разве не приятно сознавать, что, чтó бы вы ни делали, никто из вас никогда не может обеднеть?

– Но разве я не могу занять денег?

Джолион покачал головой.

– Ты, конечно, можешь снять салон, если на это хватит твоих доходов.

Джун презрительно усмехнулась.

– Да; и останусь после этого без средств и никому уже не смогу помогать.

– Милая моя девочка, – тихо сказал Джолион, – а разве это не одно и то же?

– Нет, – сказала Джун деловито. – Я могу купить салон за десять тысяч; это выходит – только четыреста фунтов в год. А платить за аренду мне пришлось бы тысячу в год, и у меня осталось бы тогда всего пятьсот фунтов. Если бы у меня была своя галерея, папа, подумать только, что бы я могла сделать! Я могла бы в один миг создать имя Эрику Коббли и стольким еще другим!

– Имена, достойные существовать, создаются сами, в свое время.

– После смерти человека!

– А знаешь ли ты кого-нибудь из живых, дорогая, кому имя при жизни принесло бы пользу?

– Да, тебе, – сказала Джун, сжав его руку повыше кисти.

Джолион отшатнулся. «Мне? Ах, ну да, она хочет меня о чем-то попросить, – подумал он. – Мы, Форсайты, приступаем к этому каждый по-своему».

Джун пододвинулась к нему поближе и прижалась к его плечу.

– Папа, милый, – сказала она, – ты купи галерею, а я буду выплачивать тебе четыреста фунтов в год. Тогда никому из нас не будет убытка. Кроме того, это прекрасное помещение денег.

Джолион поежился.

– Не кажется ли тебе, – сказал он, – что художнику покупать выставочный салон как-то не совсем удобно? Кроме того, десять тысяч фунтов – это изрядная сумма, а я ведь не коммерсант.

Джун взглянула на него восхищенно-понимающим взглядом.

– Конечно, ты не коммерсант, но ты замечательно деловой человек. И я уверена, что мы сможем поставить дело так, что это окупится. А как приятно будет натянуть нос всем этим гнусным торгашам и прочей публике. – И она снова сжала руку отца.

На лице Джолиона изобразилось комическое отчаяние.

– Где же находится эта несравненная галерея? В каком-нибудь роскошном районе, надо полагать?

– Сейчас же за Корк-стрит.

«Ах, – подумал Джолион, – так и знал, что она окажется сейчас же за чем-нибудь. Ну, теперь я могу попросить о том, что мне нужно от нее».

– Хорошо, я подумаю об этом, но только не сейчас. Ты помнишь Ирэн? Я хочу, чтобы ты со мной сейчас поехала к ней. Сомс ее опять преследует. Для нее было бы безопасней, если бы мы могли дать ей где-нибудь приют.

Слово «приют», которое он употребил случайно, оказалось как раз самым подходящим для того, чтобы вызвать сочувствие Джун.

– Ирэн! Я не встречалась с ней с тех пор, как… Ну конечно! Я буду рада помочь ей.

Теперь пришла очередь Джолиона пожать руку Джун с чувством теплого восхищения перед этим пылким, великодушным маленьким существом его собственного производства.

– Ирэн гордый человек, – сказал он, искоса поглядывая на Джун, внезапно усомнившись, сумеет ли она проявить достаточно такта. – Ей трудно помочь. С ней нужно обращаться очень бережно. Ну, вот мы и приехали. Я ей телеграфировал, чтобы она нас ждала. Пошлем ей наши карточки.

– Я не выношу Сомса, – сказала Джун, выходя из кэба. – Он всегда издевается над всем, что не имеет успеха.

Ирэн находилась в комнате, которая в отеле «Пьемонт» носила название «дамской гостиной».

Джун нельзя было упрекнуть в недостатке морального мужества: она прямо подошла к своей бывшей подруге и поцеловала ее в щеку, и они обе уселись на диван, на котором с самого основания отеля никто никогда не сидел. Джолион заметил, что Ирэн глубоко потрясена этим простым прощением.

– Итак, Сомс опять являлся к вам? – сказал он.

– Он был у меня вчера вечером; он хочет, чтобы я вернулась к нему.

– Но вы, конечно, не вернетесь? – воскликнула Джун.

Ирэн чуть улыбнулась и покачала головой.

– Но его положение ужасно, – прошептала она.

– Он сам виноват, он должен был развестись с вами, когда у него была возможность.

Джолион вспомнил, как в те прежние дни Джун пламенно надеялась, что память ее неверного возлюбленного не будет опозорена разводом.

– Послушаем, что думает делать Ирэн, – сказал он.

Губы Ирэн дрожали, но она сказала спокойно:

– Я предпочла бы дать ему новый повод освободиться от меня.

– Какой ужас! – воскликнула Джун.

– А что же мне делать?

– Ну, об этом, во всяком случае, не стоит и говорить, – сказал Джолион очень спокойным тоном, – sаns amоur[55]55
  Без любви (фр.).


[Закрыть].

Ему показалось, что она сейчас заплачет, но она быстро встала и, отвернувшись от них, стояла молча, стараясь овладеть собой.

Джун неожиданно сказала:

– Вот что, я пойду к Сомсу и скажу ему, чтобы он оставил вас в покое. Что ему нужно в его годы?

– Ребенка. В этом нет ничего неестественного.

– Ребенка! – с презрением воскликнула Джун. – Ну разумеется, чтобы было кому оставить капитал. Если ему уж так нужен ребенок, пусть он себе возьмет кого-нибудь и заведет ребенка, тогда вы можете развестись с ним, и он женится на той.

Джолион подумал, что он сделал ошибку, привезя Джун, – ее пылкое выступление только выгораживало Сомса.

– Лучше всего было бы для Ирэн переехать спокойно к нам в Робин-Холл и посмотреть, как все это повернется.

– Конечно, – сказала Джун, – только…

Ирэн посмотрела Джолиону прямо в глаза. Сколько раз он потом пытался объяснить себе ее взгляд, и всегда безуспешно!

– Нет! От этого выйдут только неприятности для всех вас. Я уеду за границу.

Он понял по ее голосу, что это решено окончательно. Неизвестно почему у него мелькнула мысль: «Я мог бы там видеться с ней». Но он сказал:

– Вам не кажется, что за границей вы будете еще беспомощнее, если он вздумает последовать за вами?

– Не знаю. Я могу только попытаться.

Джун вскочила и принялась ходить взад и вперед по комнате.

– Как это все ужасно! – сказала она. – Почему люди должны мучиться год за годом, чувствовать себя несчастными и беспомощными, а все из-за этого гнусного, святошеского закона?

Но в эту минуту кто-то вошел в комнату, и Джун замолчала. Джолион подошел к Ирэн.

– Не нужно ли вам денег?

– Нет.

– Как быть с вашей квартирой, сдать ее?

– Да, Джолион, пожалуйста.

– Когда вы едете?

– Завтра.

– И вам уже больше не понадобится заезжать домой?

Он спросил это с тревогой, которая ему самому показалась странной.

– Нет; я взяла с собой все, что мне нужно.

– Вы мне пришлете свой адрес?

Она протянула ему руку.

– Я чувствую, что могу положиться на вас как на каменную стену.

– Которая стоит на песке, – ответил Джолион, крепко пожимая ей руку. – Но помните, что я в любую минуту рад для вас что-нибудь сделать. И если вы передумаете… Ну, Джун, идем, попрощайся.

Джун отошла от окна и обняла Ирэн.

– Не думайте о нем, – сказала она шепотом, – живите счастливо, и да благословит вас Бог.

Унося в памяти слезы на глазах Ирэн и улыбку на ее губах, они молча прошли мимо дамы, которая помешала их беседе и теперь сидела за столом, просматривая газеты.

Когда они поравнялись с Национальной галереей, Джун воскликнула:

– Вот гнусные скоты, с этими их отвратительными законами!

Но Джолион ничего не ответил. В нем была доля отцовской уравновешенности, и он мог смотреть на вещи беспристрастно, даже если его чувства были задеты. Ирэн права. Положение Сомса не лучше, пожалуй, даже хуже, чем ее. Что до законов, то они создаются в расчете на человеческую природу, которую они, естественно, расценивают не очень высоко. И, чувствуя, что, если еще останется с дочерью, он позволит себе сказать что-нибудь лишнее, Джолион простился с ней, вспомнив, что ему нужно торопиться на обратный поезд в Оксфорд: он кликнул кэб и оставил ее любоваться акварелями Тернера, пообещав, что подумает о ее салоне.

Но думал он не о салоне, а об Ирэн. Жалость, говорят, сродни любви. Если это так, то он, конечно, недалек от того, чтобы полюбить ее, потому что он жалеет ее от всей души. Подумать только, что она будет скитаться по Европе, совсем одна, да еще под угрозой преследований! «Только бы она не наделала глупостей! – подумал он. – Конечно, она легко может впасть в отчаяние». В сущности, он даже не мог себе представить – ну вот теперь, когда у нее не осталось даже ее скромных занятий, – как она будет жить дальше, такое прелестное существо, доведенное до крайности, желанная добыча для всякого! К его беспокойству примешивались и чувство страха, и ревность. Женщины способны на нелепые вещи, когда они попадают в тупик. «Интересно знать, что теперь выкинет Сомс, – подумал он. – Гнусное, идиотское положение! И, наверно, все будут говорить, что она сама во всем виновата». Расстроенный и совершенно поглощенный своими мыслями, он сел в поезд, сейчас же потерял билет и на платформе в Оксфорде раскланялся с дамой, лицо которой показалось ему знакомым, хотя он не мог вспомнить, кто это, даже и потом, когда увидел ее за чаем в «Радуге».

IV
Куда Форсайты страшатся заглядывать

Содрогаясь от горького сознания, что все его надежды рухнули, чувствуя по-прежнему плотно прижатый к груди у сердца зеленый сафьяновый футляр, Сомс погрузился в мысли тяжкие, как смерть. Паутина! Он шагал быстро в лунном свете, не замечая ничего перед собой, снова и снова возвращаясь к только что пережитой сцене, вспоминал, как Ирэн вся застыла, когда он обнял ее плечи. И чем больше он вспоминал, тем больше убеждался, что у нее есть любовник; ее слова: «Я бы скорее умерла!» – были просто нелепы, если у нее никого не было. Даже если она никогда и не любила его, ведь не поднимала же она никаких историй, пока не появился Босини. Нет, она в кого-то влюблена, иначе она не ответила бы такой мелодраматической фразой на его предложение, вполне благоразумное, принимая во внимание все обстоятельства! Отлично! Это упрощает дело.

«Я приму меры к тому, чтобы выяснить это, – подумал он. – Завтра же утром пойду к Полтиду». Но, принимая это решение, он знал, что для него это будет нелегкий шаг. По роду своей деятельности он не раз прибегал к услугам агентства Полтид, и даже совсем недавно по делу Дарти, но у него никогда не было в мыслях, что он может обратиться к ним для слежки за собственной женой.

Это было слишком унизительно для него самого! Он лег спать или, вернее, бодрствовать, раздумывая об этом своем намерении и о своей уязвленной гордости.

Только утром, во время бритья, он вдруг вспомнил, что Ирэн носит теперь свою девичью фамилию, Эрон. Полтид, во всяком случае первое время, не будет знать, чья она жена, и не будет смотреть на него с лицемерной угодливостью и хихикать за его спиной. Она будет для него просто женой одного из клиентов Сомса. И это, в сущности, правда; разве он не выступает сейчас в роли поверенного в собственных делах?

Сомс всерьез боялся, что если он упустит момент и не приведет в исполнение своего намерения теперь же, то потом уже не решится на это. И, выпив чашку кофе, который Уормсон по его распоряжению подал ему пораньше, он тихонько вышел из дому до утреннего завтрака. Он торопливо направился на одну из тех маленьких улочек Вест-Энда, где Полтид и иные агентства опекают нравственность имущих классов. До сих пор он всегда приглашал Полтида к себе в Полтри; но ему был хорошо известен адрес фирмы, и он пришел туда как раз к открытию конторы. В приемной, обставленной столь уютно, что ее можно было бы принять за приемную ростовщика, его встретила дама, похожая на школьную учительницу.

– Мне нужно видеть мистера Клода Полтида. Он меня знает – можете меня не называть. – Скрыть от всех, что он, Сомс Форсайт, принужден нанимать агента, чтобы выслеживать свою собственную жену, – эта мысль сейчас преобладала над всем.

Мистер Клод Полтид принадлежал к типу брюнетов с быстрыми карими глазами и слегка крючковатым носом, которые легко сходят за евреев, но которые на самом деле финикияне; он принял Сомса в комнате, в которой все звуки заглушались толстыми коврами и плотными портьерами. Обстановка этой комнаты носила скорее интимный характер, в ней не было ни следа каких-либо документов.

Почтительно поздоровавшись с Сомсом, он с несколько нарочитой предусмотрительностью запер на ключ единственную в комнате дверь.

– Когда клиент приглашает меня к себе, – имел обыкновение говорить мистер Полтид, – он может принимать какие угодно меры предосторожности. Но если он приходит к нам, мы должны показать ему, что за пределы этих стен ничто не просачивается. Я могу смело сказать, уж что-что, а сохранение тайны у нас обеспечено…

– Итак, сэр, чем могу служить?

У Сомса что-то подступило к горлу, так что он с трудом мог заговорить. Надо скрыть, во что бы то ни стало скрыть от этого человека, что он не только профессионально заинтересован в этом деле; и губы его машинально сложились в обычную кривую усмешку.

– Я пришел к вам так рано, потому что здесь нельзя терять ни минуты! (Если он упустит хоть минуту, он уже потом не решится.) Есть ли у вас в данный момент вполне надежная женщина?

Мистер Полтид открыл ящик стола, вытащил записную книжку, пробежал ее глазами, положил обратно. И снова запер ящик на ключ.

– Да, – сказал он, – есть, именно то, что вам нужно.

Сомс уселся, положив ногу на ногу, – ничто не изобличало его, кроме легкой краски на щеках, которая могла сойти за его обычный цвет лица.

– Так вот, сейчас же пошлите ее наблюдать за миссис Ирэн Эрон, квартира D, Труро-Мэншенс, Челси, впредь до дальнейшего распоряжения.

– Будет в точности исполнено, – сказал мистер Полтид. – Развод, насколько я понимаю? – И он засопел в телефонную трубку: – Миссис Бланч здесь? Мне нужно будет переговорить с ней минут через десять.

– Вы будете сами принимать все донесения, – продолжал Сомс, – и пересылать их мне лично с надписью «секретно», заказным, с сургучной печатью. Мой клиент требует строжайшей тайны.

Мистер Полтид улыбнулся, словно говоря: «Нашли кого учить, дорогой сэр!» – и его взгляд, на одну секунду потеряв профессиональное выражение, скользнул по лицу Сомса.

– Он может быть вполне спокоен, – сказал он. – Курите?

– Нет, – сказал Сомс. – Поймите меня хорошенько, все это может кончиться ничем, но если станет известным чье-нибудь имя или будет заподозрена слежка, это может иметь очень серьезные последствия.

Мистер Полтид кивнул.

– Я могу это пустить по разряду шифрованных дел. При этой системе имена вообще не упоминаются, мы работаем под номерами. – Он открыл другой ящик стола и достал оттуда два листка бумаги, написал на них что-то и передал один листок Сомсу. – Оставьте это у себя, сэр; это будет вашим ключом. Я оставлю себе дубликат. Мы назовем это дело 7х; объект, который мы будем держать под наблюдением, будет 17; наблюдатель – 19; дом – 25; вы, я хочу сказать ваша фирма – 31; наша фирма – 32; я сам – 2. На случай, если вам понадобится в письме упомянуть вашего клиента, я обозначу его 43; всякий подозреваемый объект будет 47; второй такой же объект – 51. Будут какие-нибудь особые указания?

– Нет, – сказал Сомс, – но соблюдать величайшую осторожность.

Опять мистер Полтид кивнул.

– Расходы?

Сомс пожал плечами.

– В пределах необходимости, – коротко ответил он и встал. – И пусть это будет всецело в вашем личном ведении.

– Всецело, – повторил мистер Полтид, неожиданно очутившись между ним и дверью. – Я скоро загляну к вам по тому, другому делу. До свидания, сэр.

Его взгляд, еще раз утратив профессиональное выражение, скользнул по Сомсу, затем он открыл дверь.

– До свиданья, – сказал Сомс не оглядываясь.

Выйдя на улицу, он мрачно, тихо выругался. Паутина, да, и, чтобы разорвать ее, он вынужден прибегать к этому паучьему, гнусному, тайному способу, столь омерзительному для всякого, кто привык считать свою частную жизнь святая святых своей собственности. Но дело сделано, теперь поздно отступать. Он пришел в Полтри и запер подальше зеленый сафьяновый футляр и ключ к этому шифру, который должен был показать ему с кристальной ясностью его семейный крах.

Странно, что человек, который всю жизнь только и занимался тем, что выносил на свет частные раздоры собственников и чужие семейные дрязги, так страшился обнаружить перед людьми свои собственные семейные дела, и, однако, не так странно, потому что кому же, как не ему, было знать всю эту бесчувственную процедуру узаконенного регламента?

Он работал весь день не отрываясь. В четыре часа он ждал Уинифрид, чтобы поехать с ней в Темпл на совещание с королевским адвокатом Дримером; поджидая ее, он перечел письмо, которое заставил ее написать в день отъезда Дарти и в котором она предлагала мужу вернуться:

«Дорогой Монтегью!

Я получила Ваше письмо, где Вы пишете, что покидаете меня навсегда и уезжаете в Буэнос-Айрес. Это, конечно, было для меня большим ударом. Я пользуюсь первой возможностью написать Вам и сказать, что я готова забыть прошлое, если Вы вернетесь ко мне сейчас же. Прошу Вас, сделайте это. Я очень расстроена и теперь больше ничего не могу сказать. Я посылаю это письмо заказным по адресу, который Вы оставили в Вашем клубе. Прошу Вас, ответьте мне каблограммой.

Ваша все еще любящая жена Уинифрид Дарти».

Уф! Что за жалкая чепуха! Он вспомнил, как он стоял, нагнувшись над Уинифрид, когда она переписывала то, что он набросал карандашом, и как она вдруг, положив перо, сказала:

– А вдруг он приедет, Сомс! – и таким странным голосом, словно сама не знала, чего ей хочется.

– Он не приедет, – ответил он, – пока не истратит всех денег. Поэтому-то нам и надо действовать не откладывая.

К копии этого письма была приложена нацарапанная в пьяном виде записка Дарти из «Айсиум-клуба». Сомс предпочел бы, чтобы она не свидетельствовала так явно о его пьяном состоянии. Это именно то, к чему придерется суд. Он словно слышал голос судьи: «И вы могли принять это всерьез! И даже настолько, что написали ему это письмо? Неужели вы думаете, что он действительно намеревался так поступить?» Ну, да теперь все равно! Факт несомненный: Дарти уехал и не вернулся. Вдобавок тут же приложена его каблограмма: «Возвращение невозможно. Дарти». Сомс покачал головой. Если со всем этим делом не будет покончено в течение ближайших месяцев, этот негодяй опять свалится им на голову. Избавиться от него – это сохранить по крайней мере тысячу фунтов в год, не говоря уже о всех неприятностях, которые он доставляет Уинифрид и отцу. «Надо будет принажать на Дримера, – подумал Сомс. – Необходимо подтолкнуть дело».

Уинифрид, которая теперь носила нечто вроде полутраура, что очень шло к ее светлым волосам и статной фигуре, приехала в коляске Джемса, запряженной его парой. Сомс не видел этой коляски в Сити уже пять лет, с тех самых пор, как его отец вышел из дела, и поразился, до чего она нелепо выглядит. «Времена меняются, – подумал он, – неизвестно еще, что будет дальше. Вот уже и цилиндры теперь реже попадаются». Он спросил ее о Вэле. Вэл, сказала Уинифрид, писал, что он в следующем семестре собирается играть в поло. По ее мнению, он вошел в очень хорошее общество. Стараясь не выдать своего беспокойства, она спросила непринужденно-светским тоном:

– Мое дело будет очень громким, Сомс? Оно непременно попадет в газеты? Как это нехорошо для Вэла и для девочек.

Полный мыслями о своей собственной катастрофе, Сомс ответил: