Текст книги "Собрание сочинений. Последнее лето Форсайта: Интерлюдия. В петле"

Джолион, совершив ночной переезд из Кале, приехал в Робин-Хилл в воскресенье утром. Он никому не писал о своем приезде и поэтому пошел пешком со станции и вошел в свое владение со стороны рощи. Дойдя до скамьи, выдолбленной из старого упавшего дерева, он сел, подостлав пальто. «Прострел! Вот чем кончается любовь в моем возрасте!» – подумал он. И вдруг ему показалось, что Ирэн совсем близко, рядом, как в тот день, когда они бродили по Фонтенебло, а потом уселись на спиленное дерево закусить. Так близко! Просто наваждение какое-то! Запах опавших листьев, пронизанных бледным солнечным светом, щекотал ему ноздри. «Хорошо, что сейчас не весна», – подумал он. Запах весенних соков, пение птиц, распускающиеся деревья – это было бы совсем уж невыносимо! «Надеюсь, к тому времени я как-нибудь слажу с этим, старый я идиот!» И, взяв пальто, он пошел через луг. Он обогнул пруд и медленно стал подниматься на пригорок. Когда он уже почти взошел наверх, навстречу ему донесся хриплый лай. Наверху, на лужайке за папоротником, он увидел своего старого пса Балтазара. Собака, подслеповатые глаза которой приняли хозяина за чужого, предупреждала домашних. Джолион свистнул своим особенным, знакомым ей свистом. И даже на этом расстоянии ста ярдов, если не больше, он увидел, как грузное коричнево-белое туловище оживилось, узнав его. Старый пес поднялся, и его хвост, закрученный кверху, взволнованно задвигался; он, переваливаясь, прошел несколько шагов, подпрыгнул и исчез за папоротниками. Джолион думал, что встретит его у калитки, но там его не оказалось, и, немножко встревоженный, Джолион свернул к зарослям папоротника. Опрокинувшись грузно на бок, подняв на хозяина уже стекленеющие глаза, лежал старый пес.

– Что с тобой, старина? – вскричал Джолион.

Мохнатый закрученный хвост Балтазара слегка пошевелился; его покрытые пленкой глаза, казалось, говорили: «Я не могу встать, хозяин, но я счастлив, что вижу тебя».

Джолион опустился на колени; сквозь слезы, затуманившие глаза, он едва видел, как медленно перестает вздыматься бок животного. Он чуть приподнял его голову, такую тяжелую.

– Что с тобой, дружище? Ты что, ушибся?

Хвост вздрогнул еще раз; жизнь в глазах угасла. Джолион провел руками по всему неподвижному теплому туловищу. Ничего, никаких повреждений – просто сердце в этом грузном теле не выдержало радости, что вернулся хозяин. Джолион чувствовал, как морда, на которой торчали редкие седые щетинки, холодеет под его губами. Он несколько минут стоял на коленях, поддерживая рукой коченеющую голову собаки. Тело было очень тяжелое, когда он поднял и понес его наверх, на лужайку. Там было много опавших листьев; он разгреб их и прикрыл ими собаку; ветра нет, и они скроют его от любопытных глаз до вечера. «Я его сам закопаю», – подумал Джолион. Восемнадцать лет прошло с тех пор, как он вошел в дом на Сент-Джонс-Вуд с этим крохотным щенком в кармане. Странно, что старый пес умер именно теперь! Может быть, это предзнаменование? У калитки он обернулся и еще раз взглянул на рыжеватый холмик, потом медленно направился к дому, чувствуя какой-то клубок в горле.

Джун была дома. Она примчалась, как только услышала, что Джолли записался в армию. Его патриотизм победил ее сочувствие бурам. Атмосфера в доме была какая-то странная и настороженная, как показалось Джолиону, когда он вошел и рассказал им про Балтазара. Эта новость всех объединила. Исчезло одно звено из тех, что связывали их с прошлым, – пес Балтазар! Двое из них не помнили себя без него; у Джун с ним были связаны последние годы жизни деда; у Джолиона – тот период семейных невзгод и творческой борьбы, когда он еще не вернулся под сень отцовской любви и богатства. И вот Балтазар умер!

На исходе дня Джолион и Джолли взяли кирки и лопаты и отправились на лужайку. Они выбрали место неподалеку от рыжеватого холмика и, осторожно сняв слой дерна, начали рыть яму. Они рыли молча минут десять, потом решили отдохнуть.

– Итак, старина, ты решил, что должен пойти? – сказал Джолион.

– Да, – ответил Джолли. – Но, разумеется, мне этого вовсе не хочется.

Как точно эти слова выражали состояние самого Джолиона!

– Ты просто восхищаешь меня этим, мой мальчик. Я не думаю, чтобы я был способен на это в твоем возрасте, – боюсь, что я для этого слишком Форсайт. Но надо полагать, что с каждым поколением тип все больше стирается. Твой сын, если у тебя будет сын, возможно, будет чистейшим альтруистом, кто знает!

– Ну, тогда, папа, он будет не в меня: я ужасный эгоист.

– Нет, дорогой мой, совершенно ясно, что ты не эгоист.

Джолли помотал головой, и они снова начали рыть.

– Странная жизнь у собаки, – вдруг сказал Джолион. – Единственное животное с зачатками альтруизма и ощущением творца.

– Ты веришь в Бога, папа? Я этого не знал.

На этот пытливый вопрос сына, которому нельзя было ответить пустой фразой, Джолион ответил не сразу – постоял, потер уставшую от работы спину.

– Что ты подразумеваешь под словом «Бог»? – сказал он. – Существуют два несовместимых понятия Бога. Одно – это непостижимая первооснова созидания, некоторые верят в это. А еще есть сумма альтруизма в человеке – в это естественно верить.

– Понятно. Ну а Христос тут уж как будто ни при чем?

Джолион растерялся. Христос, звено, связующее эти две идеи! Устами младенцев! Вот когда вера получила наконец научное объяснение! Высокая поэма о Христе – это попытка человека соединить эти два несовместимых понятия Бога. А раз сумма альтруизма в человеке настолько же часть непостижимой первоосновы созидания, как и все, что существует в природе, – право же, звено найдено довольно удачно! Странно, как можно прожить жизнь и ни разу не подумать об этом с такой точки зрения!

– А ты как считаешь, старина? – спросил он.

Джолли нахмурился.

– Да знаешь, первый год в колледже мы часто говорили на все эти темы. Но на втором году перестали; почему, собственно, не знаю, ведь это страшно интересно.

Джолион вспомнил, что и он первый год в Кембридже много говорил на эти темы, а на втором году перестал.

– Ты, наверно, думаешь, – сказал Джолли, – что у старика Балтазара было ощущение этого второго понятия бога?

– Да. Иначе его старое сердце не могло бы разорваться из-за чего-то, что было вне его.

– Но, может быть, это было попросту эгоистическое переживание?

Джолион покачал головой.

– Нет, собаки – не чистокровные Форсайты, они могут любить нечто вне самих себя.

Джолли улыбнулся.

– В таком случае я думаю, я чистокровный Форсайт. Ты знаешь, я только потому записался в армию, чтобы вызвать на это Вэла Дарти.

– Зачем тебе это было нужно?

– Мы не перевариваем друг друга, – коротко ответил Джолли.

– А-а! – протянул Джолион.

Итак, значит, вражда перешла в третье поколение, но теперь это уже новая вражда, которая ничем явно не выражается. «Рассказать ли мне ему об этом?» – думал он. Но к чему, когда о своей собственной роли во всей этой истории все равно придется умолчать?

А Джолли думал: «Пусть Холли сама расскажет ему. Если она этого не сделает, значит, она не хочет, чтобы он узнал, и тогда выйдет, что я доносчик. Во всяком случае, я приостановил это. И пока мне лучше не вмешиваться!»

И они молча продолжали рыть, пока Джолион не сказал:

– Ну, я думаю, теперь достаточно.

Опершись на лопаты, они оба заглянули в яму, куда предзакатным ветром уже занесло несколько листьев.

– Теперь я, кажется, не смогу; осталось самое мучительное, – вдруг сказал Джолион.

– Дай, папа, я сам. Он никогда особенно не любил меня.

Джолион покачал головой.

– Мы тихонько подымем его вместе с листьями. Мне бы не хотелось видеть его сейчас. Я возьму за голову. Ну!

Они с величайшей осторожностью подняли тело старого животного; блекло-коричневая и белая шерсть проглядывала сквозь листья, шевелившиеся от ветра; они опустили его – холодного, бесчувственного, тяжелого – в могилу, и Джолли засыпал его листьями, в то время как Джолион, боясь обнаружить свои чувства перед сыном, начал быстро забрасывать землей это неподвижное тело. Вот и уходит прошлое! Если бы еще впереди было светлое будущее. Словно засыпаешь землей собственную жизнь. Они тщательно покрыли дерном маленький холмик и, признательные друг другу за то, что каждый пощадил чувства другого, взявшись под руку, направились домой.

На Форсайтской Бирже весть о том, что Вэл и Джолли записались в армию, а Джун, которая, конечно, не могла ни в чем остаться позади, готовится стать сестрой милосердия, распространилась с необычайной быстротой. Эти события были так необычны, так противоречили духу истинного форсайтизма, что произвели объединяющее действие на родню, и у Тимоти в ближайшее воскресенье был настоящий наплыв родственников, пришедших разузнать, кто что об этом думает, и обменяться мнениями о семейной чести. Джайлс и Джесс Хэймены больше уже не будут охранять побережье, а отправляются в Южную Африку; Джолли и Вэл последуют за ними в апреле; что же касается Джун, тут уж никто не может знать, что она еще надумает сделать.

Отступление от Спион-Копа[63]63
  Спион-Коп – сражение 19–24 января 1900 г. во время англо-бурской войны, во время которого бурам удалось отразить наступление англичан, нанеся им весьма чувствительные потери.


[Закрыть] и отсутствие благоприятных известий с театра военных действий придавали всему этому характер вполне реальный, что удивительным образом подтвердил сам Тимоти.

Младший из старшего поколения Форсайтов – ему еще не было восьмидесяти, по общему признанию походивший на их отца, Гордого Доссета, даже самой его характерной чертой, тем, что он пил мадеру, – не показывался на людях столько лет, что стал чуть ли не мифом. Целое поколение сменилось с тех пор, как в сорокалетнем возрасте, не выдержав риска, связанного с издательским делом, он вышел из предприятия, имея всего-навсего тридцать пять тысяч фунтов капитала, и, с целью обеспечить себе существование, начал осторожно помещать деньги в процентные бумаги. Откладывая из года в год и наращивая проценты на проценты, он за сорок лет удвоил свой капитал, ни разу не испытав, что значит дрожать за судьбу своих денег. Он откладывал теперь около двух тысяч в год и чрезвычайно заботился о своем здоровье, надеясь, как говорила тетя Эстер, что проживет еще достаточно, чтобы вторично удвоить капитал. Что он потом с ним будет делать, когда сестры умрут и сам он умрет, – этот вопрос часто насмешливо обсуждался свободомыслящими Форсайтами, такими, как Фрэнси, Юфимия и второй сын молодого Николаса, Кристофер, свободомыслие которого зашло так далеко, что он заявил всерьез о своем намерении поступить на сцену. Но как бы там ни было, все соглашались, что об этом лучше знать самому Тимоти да, может быть, Сомсу, который никогда не разглашает секретов.

Те немногие из Форсайтов, которые видели его, говорили, что это плотный, крепкий человек, не очень высокого роста, с седыми волосами, с коричнево-красным лицом, не отличавшимся той благородной утонченностью, которую большинство Форсайтов унаследовало от жены Гордого Доссета, женщины красивой и кроткой. Известно было, что он проявил необычайный интерес к войне и с самого начала военных действий втыкал в карту флажки, и все очень боялись, как же будет, если англичан загонят в море и он уже не сможет правильно сажать флажки. Что же касается его осведомленности о семейных делах и какого мнения он держался на этот счет, об этом мало что было известно, кроме того, что тетя Эстер постоянно заявляла всем, что он очень расстроен. Поэтому всем Форсайтам показалось чем-то вроде предзнаменования, когда, съехавшись к Тимоти в воскресенье после отступления от Спион-Копа и входя друг за дружкой в гостиную, они, один за другим, обнаруживали присутствие некой особы, которая, прикрыв нижнюю часть лица мясистой рукой, восседала в единственном удобном кресле, спиной к свету, и их встречал благоговейный шепот тети Эстер:

– Ваш дядя Тимоти, дорогой мой (или дорогая моя).

Тимоти же каждого входящего приветствовал одной и той же фразой или, вернее, даже не приветствовал, а пропускал мимо себя:

– Здрасте, здрасте! Извините, я не встаю.

Явилась Фрэнси, Юстас приехал в своем автомобиле; Уинифрид привезла Имоджин, и лед недовольства ее судебным процессом растаял в семейном одобрении геройства Вэла; за ней явилась Мэриен Туитимен с последними известиями о Джайлсе и Джессе. Так что в этот день с тетей Джули и Эстер, молодым Николасом, Юфимией и – вообразите себе! – Джорджем, который приехал с Юстасом в автомобиле, собрание представляло собой зрелище, достойное дней процветания семьи. В маленькой гостиной не было ни одного свободного стула, и чувствовалось опасение, как бы не приехал кто-нибудь еще.

Когда натянутость, вызванная присутствием Тимоти, немножко прошла, заговорили о войне. Джордж спросил тетю Джули, когда она думает отправиться на фронт с Красным Крестом, чем даже развеселил ее; затем, повернувшись к Николасу, он сказал:

– Юный Ник тоже, кажется, отважный воин. Когда же он облачится в хаки?

Молодой Николас, улыбнувшись кроткой, виноватой улыбкой, нерешительно заметил, что, конечно, мать очень беспокоится.

– Два Дромио, я слышал, уже собираются в путь, – продолжал Джордж, повернувшись к Мэриен Туитимен, – скоро мы все там будем. Еn аvаnt[64]64
  Вперед (фр.).


[Закрыть], Форсайты! Бей, коли, стреляй! Кто на гауптвахту?

Тетя Джули фыркнула. Джордж такой забавный! Может быть, Эстер принесет карту Тимоти? И тогда он всем покажет, в каком положении дело.

Тимоти издал какой-то неопределенный звук, принятый за согласие, и тетя Эстер вышла из комнаты.

Джордж продолжал изображать наступление Форсайтов, произведя Тимоти в фельдмаршалы, а Имоджин, которую он сразу отметил как «славную кобылку», – в маркитантки, и, поставив цилиндр между колен, начал бить по нему воображаемыми барабанными палочками. Это представление вызвало у аудитории разнородные чувства. Все смеялись – Джорджу все разрешалось; но все чувствовали издевательство над семьей, и это казалось им неестественным именно теперь, когда семья отдавала пятерых своих членов на службу королеве. Джордж может зайти слишком далеко; поэтому все вздохнули с облегчением, когда он встал и, предложив руку тете Джули, торжественно направился к Тимоти, отдал ему честь и, с комической пылкостью расцеловав тетушку, сказал:

– Я так счастлив, папаша! Идем, Юстас. – И вышел, сопровождаемый важным, невозмутимым Юстасом, который ни разу не улыбнулся.

Изумленные возгласы тети Джули: «Подумайте, он даже не дождался карты! Уж ты не обижайся на него, Тимоти! Он такой шутник!» – нарушили молчание, и Тимоти отнял руку ото рта.

– Не знаю, к чему все это приведет, – раздался его голос. – Что это за разговоры о том, что все едут туда? Это не поможет победить буров.

Только у Фрэнси хватило смелости спросить:

– А что же тогда поможет, дядя Тимоти?

– Все это новомодное волонтерство – мотовство, только утечка денег из страны.

Как раз в эту минуту тетя Эстер вошла с картой, неся ее бережно, точно ребенка, покрытого сыпью. С помощью Юфимии карту разложили на рояле – маленьком салонном «колвуде», на котором последний раз играли, кажется, тринадцать лет назад, летом, перед тем как умерла тетя Энн. Тимоти встал. Он подошел к роялю и наклонился, разглядывая карту, в то время как все столпились вокруг него.

– Вот, – сказал он, – вот позиция, которую мы занимаем сегодня, и довольно-таки скверная позиция. Гм!

– Да, – сказала отчаянно смелая Фрэнси, – но как же ее можно изменить, дядя Тимоти, если не хватает людей?

– «Людей»! – сказал Тимоти. – Нам не нужно людей, которые выматывают деньги из страны. Нам нужен Наполеон – он покончил бы с этим в один месяц.

– Но если его нет, дядя Тимоти?

– Это их дело, – ответил Тимоти. – А для чего же, спрашивается, мы армию содержим? Чтобы она бездельничала в мирное время? Постыдились бы они просить помощи у страны! Каждый должен заниматься своим делом, тогда все будет идти как нужно.

И, окинув всех взглядом, он прибавил почти гневно:

– Волонтерство – тоже! Бросание денег на ветер! Мы копить должны! Сохранять энергию – вот единственный выход.

И, то ли засопев, то ли фыркнув, он наступил на ногу Юфимии и вышел, оставив позади себя ошеломленных гостей и легкий запах ячменного сахара.

Когда что-нибудь говорится с убеждением, да еще человеком, который явно делает над собой усилие, чтобы сказать это, впечатление получается внушительное. И восемь Форсайтов, оставшихся в гостиной, все женщины, за исключением молодого Николаса, некоторое время молча стояли вокруг карты. Наконец Фрэнси сказала:

– Нет, правда, знаете, по-моему, он прав. В конце концов, для чего же тогда армия? Они должны были предвидеть все. А это только поощряет их.

– Но, дорогая моя, – воскликнула тетя Джули, – ведь они такие передовые! Подумать только, ведь они пожертвовали своими алыми мундирами. Они так всегда гордились ими. А теперь они все похожи на арестантов. Мы с Эстер только вчера говорили об этом, – им, наверно, очень тяжело. Нет, вы подумайте, что бы сказал Железный Герцог![65]65
  Железный Герцог – Веллингтон (1769–1852).


[Закрыть]

– Новый цвет очень красивый, – сказала Уинифрид, – Вэлу очень идет.

Тетя Джули вздохнула.

– Не могу представить себе, какой сын у Джолиона. Подумать только, что мы никогда его не видели! Наверно, отец очень гордится им.

– Его отец в Париже, – сказала Уинифрид.

Плечо тети Эстер внезапно дернулось кверху, словно для того, чтобы предупредить следующую фразу сестры, потому что морщинистые щеки тети Джули вдруг вспыхнули.

– К нам вчера заходила милая миссис Мак-Эндер, она только что вернулась из Парижа. И как бы вы думали, кого она встретила там на улице? Ни за что не угадаете!

– Мы, тетечка, не будем и пытаться, – сказала Юфимия.

– Ирэн! Вообразите себе! После стольких лет; и она шла по улице со светлой бородкой…

– Тетечка! Я с ума сойду! Светлая бородка…

– Я хотела сказать, – строго сказала тетя Джули, – с джентльменом со светлой бородкой. И она ничуть не постарела, ведь она была очень хороша, – прибавила она словно себе в оправдание.

– Ах, расскажите нам про нее, тетечка! – вскричала Имоджин. – Я ее еле-еле помню. Она точно фамильное привидение, о ней никогда не говорят. А это так интересно!

Тетя Эстер села. Ну вот, Джули договорилась!

– Она мало похожа на привидение, насколько мне помнится, – пробормотала Юфимия, – во всяком случае, с довольно округлыми формами.

– Дорогая моя! – сказала тетя Джули. – Что за странная манера выражаться – не совсем удобно!

– Ну все-таки, какая же она была? – не отставала Имоджин.

– Я тебе скажу, детка, – сказала Фрэнси, – представь себе нечто вроде современной Венеры, роскошно одетой.

– Венера никогда ни во что не одевалась, и глаза у нее были голубые, как сапфир, – язвительно заметила Юфимия.

Тут Николас распрощался и вышел.

– Миссис Ник, должно быть, ужасно строгая, – смеясь, заметила Фрэнси.

– У нее шестеро детей, – сказала тетя Джули, – и это очень хорошо, что она так осмотрительна.

– А дядя Сомс очень любил ее? – не унималась Имоджин, переводя свои темные блестящие глаза с одной на другую.

Тетя Эстер с отчаянием махнула рукой, как раз в ту минуту, когда тетя Джули ответила:

– Да, дядя Сомс был очень привязан к ней.

– И она, кажется, убежала с кем-то?

– Нет, вовсе нет; то есть не совсем так.

– Ну что же она такое сделала, тетечка?

– Идем, Имоджин, – сказала Уинифрид, – нам пора домой.

Но тетя Джули решительно докончила:

– Она… она вела себя не так, как нужно.

– Ах, боже мой! – вскричала Имоджин. – Я только это и слышу!

– Ну вот что, милочка, – сказала Фрэнси, – у нее был роман, который кончился смертью этого молодого человека, и она тогда ушла от твоего дяди. А мне она всегда очень нравилась.

– Она мне приносила шоколадки, – прошептала Имоджин, – и от нее всегда так хорошо пахло.

– Ну разумеется, – заметила Юфимия.

– Совсем не разумеется! – возразила Фрэнси, которая сама всегда душилась очень дорогой эссенцией левкоя.

– Не понимаю, что это такое, – сказала тетя Джули, воздев руки к небу, – говорить о таких вещах!

– А она развелась с ним? – спросила Имоджин уже в дверях.

– Ну конечно, нет! – воскликнула тетя Джули. – То есть… конечно, нет.

У дальних дверей послышался какой-то шум. Тимоти снова вошел в гостиную.

– Я пришел за картой, – сказал он. – Кто с кем развелся?

– Никто, дядя, – совершенно правдиво ответила Фрэнси.

Тимоти взял карту с рояля.

– Не доводите до этого, – сказал он, – чтобы не было подобных историй в нашей семье. Все это волонтерство уже достаточно скверно. Страна приходит в упадок. Я не знаю, до чего мы дойдем. – Он погрозил в гостиную толстым пальцем. – Слишком много женщин у нас теперь, и они сами не знают, чего им нужно.

И с этими словами он крепко ухватил карту обеими руками и вышел, точно опасаясь, как бы ему кто-нибудь не ответил.

Семь женщин, которым это было адресовано, все сразу заговорили шепотом; прорывался только голос Фрэнси: «Нет, в самом деле, Форсайты…» – и тети Джули: «Ему надо сегодня на ночь поставить ноги в горячую воду с горчицей, непременно. Эстер, ты скажешь Джейн? Боюсь, что ему опять бросилась кровь в голову…»

Вечером, когда они с Эстер сидели одни после обеда, она спустила петлю на своем вязанье и подняла глаза.

– Эстер, я что-то не могу вспомнить, от кого это я слышала, что милый Сомс хочет, чтобы Ирэн вернулась к нему. Кто-то рассказывал, что Джордж нарисовал такую смешную картинку и подписал: «Счастлив не будет, пока не добьется своего».

– Юстас, – ответила тетя Эстер, не отрываясь от «Таймс». – Она у него была с собой в кармане, но он не захотел нам показать.

Тетя Джули промолчала, о чем-то задумавшись. Тикали часы, хрустели страницы «Таймс», потрескивал огонь в камине. Тетя Джули опять спустила петлю.

– Эстер, – сказала она, – какая мне ужасная мысль пришла в голову.

– Тогда лучше не говори мне, – живо отозвалась тетя Эстер.

– Ах, нет, я не могу не сказать. Ты даже представить себе не можешь, до чего это ужасно. – Голос ее перешел в шепот: – Джолион… у Джолиона, говорят, теперь светлая бородка.