Текст книги "Собрание сочинений. Идиллия: Интерлюдия. Серебряная ложка"

– Пожалуйста, не увиливайте от ответа.

– Я не привыкла увиливать.

– Приятно это слышать. Вы считаете, что вы одна можете судить о своем поведении?

– Да.

– И не только вы стоите на этой точке зрения?

– Вероятно, нет.

– Такова точка зрения авангарда современного общества, не так ли? Авангарда, в рядах которого вы стоите и гордитесь этим? Вы принадлежите к этому кругу и делаете и думаете что хотите, лишь бы формально соблюсти закон, так?

– Не всегда поступаешь согласно своим принципам.

– Правильно. Но даже если вы и не всегда поступаете соответственно, все же это принцип ваших друзей – не считаться с чужим мнением и условностями?

– Более или менее.

– И, вращаясь в этом кругу, вы осмеливаетесь утверждать, что слова «она не имеет представления о нравственности» дают вам право требовать компенсации?

Голос ее гневно зазвенел:

– О нравственности у меня есть представление. Быть может, оно не совпадает с вашим, но я, во всяком случае, не лицемерю.

Опять она заметила, как блеснули его глаза, и поняла, что вторично сделала промах.

– Моего представления о нравственности мы не будем касаться, мисс Феррар, а лучше поговорим о вашем. Вы сами сказали, что понятие нравственности зависит от темперамента, обстоятельств, среды?

Она молча кусала губы.

– Будьте добры отвечать.

Она наклонила голову.

– Да.

– Прекрасно! – Он замолчал, перебирая бумаги, и она отступила от перил.

Она вышла из себя и его вывела из себя, теперь одно – не растеряться! И в это мгновение, собираясь с мыслями, она воспринимала все: выражения, жесты, всю атмосферу – болезненное напряжение сотен застывших лиц; заметила единственную женщину среди присяжных; заметила, как судья, устремив взгляд куда-то в конец зала, сломал кончик гусиного пера. А там, пониже, недовольная гримаса мистера Сэтлуайта, огорченное лицо Майкла, маска Флер Монт с красными пятнами на щеках, стиснутые руки Алека, его глаза, устремленные на нее. Даже смешно, как все насторожились! Вот бы стать величиной с «Алису в стране чудес», взять их всех в руки и стасовать, как колоду карт, а то застыли и наслаждаются! Негодяй кончил возиться с бумагами, и она опять подвинулась к перилам.

– Мисс Феррар, милорд задал вам вопрос, на который вы не могли ответить. Я задам вам его в несколько упрощенной форме. Независимо от того, нравственно это или нет, – она увидела, как Майкл поднес руку к губам, – была ли у вас фактически связь с кем-нибудь?

И по тону его голоса, по выражению его лица она поняла, что он знает.

Теперь кругом было пусто – опереться не на что. Десять, двадцать, тридцать секунд – судья, присяжные, эта старая лисица – руку прячет под мантией, не смотрит на нее! Почему она не может бросить негодующее «нет!», которое столько раз репетировала? А если он докажет? Грозил же он доказать, что она в долгах.

– Я вас не тороплю, мисс Феррар. Вы, конечно, знаете, что значит «связь»?

Негодяй! Не успев сказать «нет!», она заметила, как Майкл наклонился вперед и прошептал: «Прекратите!» А «выскочка» смотрела на нее испытующе и презрительно, словно хотела сказать: «Послушаем, как она будет лгать!» И она быстро ответила:

– Я считаю такой вопрос оскорбительным.

– Что вы, мисс Феррар! После того, что вы нам сообщили о ваших убеждениях…

– Ну, так я на него не отвечу.

В зале шепот, шорохи.

– Вы не хотите отвечать?

– Не хочу.

– Благодарю вас, мисс Феррар.

Сколько сарказма в тоне! Негодяй сел.

Марджори Феррар стояла с вызывающим видом, чувствуя, что почва ускользнула у нее из-под ног. Ну, теперь что? Ее адвокат сделал ей знак. Она спустилась с возвышения и прошла мимо противников на свое место рядом с женихом. Какой он красный, неподвижный! Она услышала голос судьи: «Объявляю перерыв, мистер Булфри», видела, как он встал и вышел, как поднялись присяжные. Шепот и шорохи в зале усилились. Зал гудел. Она встала. С ней говорил мистер Сэтлуайт.

VII
Сыта по горло

Марджори Феррар последовала за ним в комнату для свидетелей.

– Ну как?

– Очень печально, что вы отказались дать ответ, мисс Феррар. Боюсь, что это роковым образом подействует на мнение присяжных. Если можно пойти сейчас на мировую, советую вам это сделать.

– Мне все равно.

– В таком случае я сейчас же это устрою. Пойду поговорю с сэром Александром и мистером Булфри.

– Как мне отсюда выйти, чтобы никто не видел?

– Спуститесь по этой лестнице. В Линкольнс-Инн-Филдс вы найдете такси. Простите, я пойду.

Он корректно поклонился и вышел.

Марджори Феррар не взяла такси, а пошла пешком. В общем она была довольна, даже если ее последний ответ был роковой ошибкой. Она ни в чем существенном не солгала, не смутилась перед сарказмом Негодяя, даже сумела отплатить ему его же монетой. Но Алек! Ну что ж, он настаивал на судебном процессе – может быть доволен! Купив газету, она зашла в ресторан и прочла описание самой себя, подкрепленное фотографией. Она с аппетитом позавтракала и пошла дальше по Пикадилли. Вошла в Хайд-парк, села под распускающееся дерево и не спеша затянулась папиросой. На Роу почти никого не было. Кое-где на стульях сидели незнакомые люди. Тренерша обучала маленького мальчика верховой езде. Казалось, только голубь да стайка воробьев замечали ее присутствие. В воздухе пахло весной. Некоторое время Марджори наслаждалась мыслью, что никто в мире не знает, где она. Странно, как подумаешь – каждый день миллионы людей, покидая свои дома, конторы, магазины, пропадают, как камни, брошенные в пруд! Что, если исчезнуть совсем и вкусить жизнь инкогнито? Бэрти Кэрфью опять едет в Москву. Не возьмет ли он ее с собой – как секретаря и bоnnе аmiе?[39]39
  Подругу (фр.).


[Закрыть] Бэрти Кэрфью! Ведь она только делала вид, будто он ей надоел! Сейчас она подошла вплотную к мысли о будущем. Алек! Объяснение! И не только объяснение. У него остался список ее долгов: вместо свадебного подарка он хотел заплатить все ее долги. Но если не будет никакой свадьбы? Слава богу, у нее есть небольшая сумма наличными. Вчера выиграл заезд четырехлетка, заботливо взращенный в конюшне ее отца. Она ставила двадцать пять фунтов, и выдача была неплохая. Она встала и побрела дальше, полной грудью вдыхая вкусный ветер, не заботясь о том, что фигура ее не кажется мальчишеской, – в конце концов, это уже не так модно, как было.

При выходе из парка она купила еще газету. Тут был полный отчет под заголовком: «Поход на современные нравы. Показания мисс Марджори Феррар». Смешно было читать эти слова в толпе людей, которые тоже их читали и понятия не имели, кто она такая. Добравшись до Рэн-стрит, она отперла дверь своей квартиры и сейчас же увидела шляпу. Он уже здесь! Она не спеша попудрилась и в студию вошла бледная, словно много пережила.

Мак-Гаун сидел, сжав руками голову. Ей стало жаль его – слишком он сильный, слишком крепкий, слишком живой для такой позы! Он поднял голову.

– Ну что, Алек?

– Скажите мне правду, Марджори! Это пытка!

Она смутно позавидовала глубине его чувства, пусть неразумного после всех ее предупреждений. Но сказала насмешливо:

– Ну, кто же меня знает лучше – вы или я?

Глухо он повторил:

– Правду, Марджори, правду!

Но зачем ей было исповедоваться? Что ему до ее прошлого? У него есть право на ее будущее – и хватит. Старая история: мужчины требуют от женщин больше того, что сами могут им дать. Неравенство полов! Может быть, это имело смысл в прежнее время, когда женщины рожали детей, а мужчины нет; но теперь, когда женщины вполне разбираются в вопросах пола и детей рожают, только если хотят, да и то не всегда, – почему мужчины должны пользоваться большей свободой?

И она медленно проговорила:

– Если вы мне расскажете о ваших похождениях, я вам расскажу о своих.

– Ради бога, не смейтесь надо мной. За эти несколько часов я пережил адские муки.

Это было видно по его лицу, и она сочувственно сказала:

– Я говорила, что вы споткнетесь, Алек. Зачем вы настаивали, чтобы я подала в суд? Вышло по-вашему! А теперь вы недовольны.

– Так это правда?

– Да. И что же?

Он застонал и попятился до самой стены, словно боялся остаться без опоры.

– Кто он?

– О нет! Этого я вам не скажу. А сколько у вас было любовных интриг?

Он будто и не слышал. Ну конечно! Он знал, что она его не любит, а такие вещи важны, только когда любишь! Ну что ж, нужно принять его мучения как дань!

– Со мной вы разделались, – сказала она хмуро, села и закурила папиросу.

Сцена! Как противно! И почему он не уходит? Почему стоит, словно глухонемой? Лучше бы он бесновался.

– Кто он? Тот американец?

Она невольно засмеялась.

– О нет! Бедный мальчик!

– Сколько времени это продолжалось?

– Около года.

– О боже! – Он бросился к двери.

Хоть бы уж открыл ее, хоть бы ушел! Но как можно так сильно чувствовать! Стоит у двери, лицо чуть ли не безумное. Мещанские страсти!

А потом он и правда открыл дверь и ушел.

Она растянулась на диване; не усталость охватила ее, не отчаяние, а, скорее, безразличие ко всему на свете. Как глупо, как старо! Почему он не свободный, не гибкий, как она, почему не может принять жизнь просто? Страсти, предрассудки, принципы, жалость – старомодно, как тесные платья, которые надевали на нее в детстве. Ну что же – скатертью дорожка! Подумать только – жить под одной крышей, спать в одной постели с человеком до того примитивным, что он способен свихнуться от ревности! С человеком, который принимает жизнь до того всерьез, что сам этого не сознает. Жизнь – папироса: выкуришь ее – и бросишь; или танец – длится, пока не кончилась музыка. Танцуем дальше!.. Да, но теперь нельзя позволить ему платить ее кредиторам, даже если он захочет. Раньше она могла бы заплатить ему своим телом, а теперь – нет. Ах, если бы кто-нибудь умер и оставил ей наследство! И она лежала неподвижно, прислушиваясь к уличному шуму: такси заворачивали за угол, собака лаяла на почтальона, хромой демобилизованный солдат пиликал, по обыкновению, на скрипке. Бедняга ждет от нее шиллинга! Нужно встать и бросить ему. Она подошла к окну, выходившему на улицу, и вдруг отшатнулась: у подъезда стоял Фрэнсис Уилмот. Как, еще одна сцена? Это уж слишком! Вот и звонок! Некогда сказать, что ее «нет дома». Что ж, пусть слетаются на ее прошлое, как пчелы на мед.

– Мистер Фрэнсис Уилмот.

Он стоял в дверях. Почти не изменился, только похудел немного.

– Ну, Фрэнсис, – сказала она, – я думала, что вы «покончили с этой глупой историей».

Фрэнсис Уилмот подошел и, не улыбаясь, взял ее руку.

– Завтра я уезжаю.

Уезжает! Ну, с этим она могла примириться. Сейчас он ей казался самым заурядным молодым человеком – бледным, темноволосым, слабым.

– Я прочел вечерние газеты и подумал, что, быть может, вы хотите меня видеть?

Что он, смеется над ней? Нет, лицо его было серьезно, в голосе не было горечи; и хотя он пристально смотрел на нее – решить, осталось ли у него к ней какое-нибудь чувство, она не могла.

– Вы считаете, что я перед вами в долгу? Я знаю, что нехорошо с вами поступила.

Он посмотрел на нее так, словно она его ударила.

– Ради бога, Фрэнсис, не говорите, что вы пришли из рыцарских побуждений. Это было бы слишком забавно.

– Я не совсем понимаю… Я думал, что, быть может, вы не хотели ответить на этот вопрос о любовной интриге… из-за меня.

Марджори Феррар истерически захохотала.

– Из-за вас! Нет, нет, дорогой мой!

Фрэнсис Уилмот отошел к двери и поклонился.

– Мне не следовало приходить.

Внезапно ее опять потянуло к этому необычному человеку, к его мягкости, его темным глазам.

– Во всяком случае, теперь я опять свободна, Фрэнсис.

Бесконечно тянулись секунды, потом он снова поклонился. Это был отказ.

– Ну, так уходите, – сказала она. – Уходите скорей! Я сыта по горло! – И она повернулась к нему спиной.

Когда она оглянулась, его уже не было, и это удивило ее. Он был новой разновидностью – или старой, как ископаемые! Он не знал элементарных основ жизни, был старомоден á fаirе rirе[40]40
  До смешного (фр.).


[Закрыть]. И, снова растянувшись на диване, она задумалась. Нет, они ее не запугали. Завтра раут у Бэллы Мэгюсси, чествуют какого-то идиота. Все там будут, и она тоже.

VIII
Марионетки

Когда Майкл, не спускавший глаз с сэра Джемса Фоскиссона, услышал ее слова: «На этот вопрос я не отвечу», он резко обернулся. Было точь-в-точь как если бы она ответила: «Да». Судья смотрел на нее, все на нее смотрели. Неужели Булфри не придет ей на помощь! Нет! Он молча кивнул, предлагая ей вернуться на свое место. Майкл привстал, когда она проходила мимо. Ему было жаль Мак-Гауна. Все вокруг него встали, а бедняга сидел неподвижно, красный как индюк.

Флер! Майкл взглянул на нее: слегка раскрасневшаяся, она сидела с опущенными глазами, сжав на коленях руки в перчатках. Быть может, ее обидел его тихий возглас: «Прекратите!» – или его полупоклон? Как было не посочувствовать Гордости Гедонистов в такую минуту!

Зал пустел. Нарядная публика – вот ее мать, и тетка, и кузина, и старик Форсайт – разговаривает с Фоскиссоном. Ага, кончил; повернулся.

– Мы можем идти.

Они прошли за ним по коридору, спустились по лестнице и вышли на свежий воздух.

– У нас есть время перекусить, – сказал Сомс, – зайдем сюда.

Они вошли в ресторан.

– Три бифштекса, да поскорее! – распорядился Сомс и добавил, глядя на солонку: – Она себя погубила. Продолжать они не будут. Я сказал Фоскиссону, что он может пойти на мировую; обе стороны уплачивают судебные издержки. Это больше того, что они заслуживают.

– Он не должен был задавать этот вопрос, сэр.

Флер встрепенулась.

– Ну знаешь, Майкл…

– Ведь мы же условились, милая, что этого пункта он касаться не будет. Почему Булфри ей не помог, сэр?

– Он рад был поскорее ее усадить. Еще секунда – и судья сам задал бы ей тот же вопрос. Слава богу, полное фиаско!

– Значит, мы выиграли? – спросила Флер.

– Не сомневаюсь, – ответил Сомс.

– А я не уверен, – пробормотал Майкл.

– Говорю вам, все кончено: Булфри с радостью пойдет на мировую.

– Я не то хотел сказать, сэр.

– А что ты хотел сказать, Майкл? – язвительно спросила Флер.

– Думаю, что нам этого не простят, вот и все.

– Чего не простят?

– Ну, может быть, я ошибаюсь. Соусу хотите, сэр?

– Вустерский? Давайте. Это единственное место в Лондоне, где подают рассыпчатый картофель. Официант, три рюмки портвейна. Поскорей!

Через четверть часа они вернулись в суд.

– Подождите здесь, в вестибюле, – сказал Сомс. – Я пройду наверх и узнаю.

В этом гулком зале, где человек казался таким ничтожным пигмеем, Флер и Майкл сначала стояли молча. Потом он заговорил:

– Конечно, она не могла знать, что Фоскиссон не стал бы останавливаться на этом пункте. Но она должна была ждать такого вопроса. Соврала бы им в лицо – и дело с концом! Мне стало ее жаль.

– Ты, Майкл, готов пожалеть блоху, которая тебя укусила. Но почему нам этого не простят?

– Видишь ли, положение ее почти трагическое, а в обществе с этим считаются. И не забудь о ее помолвке!

– Ну, помолвка будет разорвана.

– Совершенно верно! И симпатии общества будут на ее стороне. А если не будет разорвана, так на его. Во всяком случае, не на нашей. И, знаешь ли, ведь она, в сущности, защищала то, во что мы все теперь верим.

– Не говори за других.

– Но мы же говорим, что все свободны?

– Да, но разве мы делаем то, что говорим?

– Нет, – сказал Майкл.

В эту минуту вернулся Сомс.

– Ну что, сэр?

– Как я и предполагал, Булфри пошел на мировую. Это моральная победа.

– О, неужели моральная, сэр?

– Но издержки большие, – сказал Сомс, глядя на Флер. – Твоя мать очень недовольна – у нее нет чувства меры. Ловко Фоскиссон вывел из себя эту женщину.

– Он и сам вышел из себя. По-моему, это говорит в его пользу.

– Ну, – сказал Сомс, – все кончено. Автомобиль забрала твоя мать. Поедем в такси.

Они ехали на Саут-сквер по тем же улицам, что утром, и так же молчали.

Немного позже, направляясь в палату, Майкл читал назидательные заголовки на рекламах газетных объединений:

«Великосветский процесс о диффамации».

«Внучка маркиза и адвокат».

«Сенсационные показания».

«Современные нравы!»

«Все кончено». Так ли? А огласка? По мнению Майкла, все только начиналось. Нравственность! Что это такое, у кого она есть и что с ней делают? Как он сам ответил бы на эти вопросы? Кто может в наше время на них ответить? Не он, не Флер! Они оказались на стороне инквизиции, и какое теперь их положение? Ложное, даже гнусное! Он вошел в палату. Но при всем желании он не мог сосредоточиться на качестве продуктов питания и снова вышел. Почему-то его потянуло к отцу, и он быстро зашагал на Уайтхолл. Заглянул в «Клуб шутников», в «Аэроплан» и, наконец, в «Партенеум». В одной из тихих комнат клуба сэр Лоренс читал жизнеописание лорда Пальмерстона[41]41
  Пальмерстон Генри Джон Темпль (1784–1865) – английский политический деятель, сначала был тори, потом стал лидером вигов; в 1830–1841 гг. и 1846–1851 гг. министр иностранных дел, один из организаторов войны с Россией; в 1855–1858 гг. и 1859–1865 гг. премьер-министр.


[Закрыть]. Он оторвался от книги и посмотрел на сына.

– А, Майкл! Обижают они старого Пэма. Без затей был человек, работал как негр. Но здесь разговаривать неудобно. – Он указал на одного из членов клуба, который, казалось, еще бодрствовал. – Не хочешь ли пройтись, а то как бы с ним удара не было. Книги здесь для отвода глаз, на самом деле это дортуар.

Они отправились в Грин-парк, и доругой Майкл рассказал о событиях этого утра.

– Фоскиссон? – повторил сэр Лоренс. – Я его помню: славный был мальчишка, когда я кончал школу. Правота по долгу службы плохо влияет на характер: адвокаты, священники, полисмены – все от этого страдают. Судьи, епископы, инспекторы полиции – те лучше, они страдали так долго, что уже привыкли к этому.

– Зал был битком набит, – мрачно сказал Майкл, – и газеты стараются.

– Ну конечно. – И сэр Лоренс указал на водоем. – Эти птицы напоминают мне Китай, – сказал он. – Кстати, я вчера видел в «Аэроплане» твоего друга Дезерта. Он стал интереснее с тех пор, как променял поэзию на Восток. Всем нужно менять профессии. Я-то уж стар, но, откажись я вовремя от положения баронета, из меня вышел бы недурной акробат.

– А нам, членам палаты, что бы вы посоветовали? – улыбнулся Майкл.

– Профессию почтальона, мой милый. Совсем не плохо. Известное положение в обществе, большие сумки, собаки лают, никакой инициативы и разговоры на каждом пороге. Кстати, ты виделся с Дезертом?

– Я его видел.

Сэр Лоренс сощурился.

– Роковое не повторяется, – сказал он.

Майкл покраснел: он не думал, что его отец так наблюдателен. Сэр Лоренс помахал тростью.

– Твой Боддик уговорил кур нестись, – сказал он. – Поставляет нам отличные яйца.

Майкл оценил его такт. Но этот неожиданный, мимолетный намек на старый семейный кризис пробудил в нем опасение, которое долго сонной змеей пряталось в нем, – опасение, что назревает новый кризис, что он уже близко.

– Зайдите выпить чаю, сэр! У Кита сегодня утром болел животик. Как раскупается ваша последняя книга? Дэнби хорошо ее рекламирует?

– Нет, – сказал сэр Лоренс, – он молодец! Сделал все, чтобы ее зарезать.

– Я рад, что с ним покончил, – сказал Майкл. – Не дадите ли вы совет, сэр, как нам держать себя теперь, когда процесс кончился?

Сэр Лоренс смотрел на птицу с длинным красным клювом.

– Победителю следует быть осторожным, – сказал он наконец. – Моральные победы нередко вредят тем, кто их одерживает.

– Мне тоже так кажется, сэр. Уверяю вас, я к этой победе не стремился. Мой тесть говорит, что дело дошло до суда главным образом из-за моей драки с Мак-Гауном.

Сэр Лоренс залился беззвучным смехом.

– Пошлина на предметы роскоши. От нее не ускользнешь. Нет, я к вам не пойду, Майкл, – у вас, наверно, сидит Старый Форсайт. Твоя мать знает прекрасное лекарство от боли в животике, когда-то ты только им и жил. Я протелефонирую из дому. До свидания!

Майкл посмотрел вслед его тонкой, проворной фигуре. Наверно, и у него есть свои заботы, но как он умеет их скрывать! Славный Старый Барт! И Майкл повернул к дому.

Сомс уже уходил.

– Она возбуждена, – сообщил он Майклу. – Это реакция. Дайте ей на ночь порошок Зейдлица. И будьте осторожны: я бы на вашем месте не стал говорить о политике.

Майкл вошел в гостиную. Флер стояла у открытого окна.

– А, вот и ты! – сказала она. – Кит выздоровел. Поведи меня сегодня вечером в кафе «Рояль», Майкл, а потом в театр, если идет что-нибудь забавное. Мне надоело быть серьезной. Да, знаешь, Фрэнсис Уилмот зайдет сегодня попрощаться. Я получила записку: он пишет, что совсем здоров.

Майкл встал рядом с ней у окна; почему-то пахло травой. Ветер тянул с юго-востока, и, косо падая поверх домов, луч солнца золотил землю, почки, ветви. Пел дрозд; за углом шарманщик играл «Риголетто». Плечом он чувствовал ее плечо, такое мягкое, губами нашел ее щеку, такую теплую, шелковистую…

Когда после обеда в кафе «Рояль» Фрэнсис Уилмот распрощался с ними, Флер сказала Майклу:

– Бедный Фрэнсис, как он изменился! Ему можно дать тридцать лет. Я рада, что он едет домой, к своим неграм. А что это за вечнозеленые дубы? Ну, идем мы куда-нибудь?

Майкл накинул ей на плечи мех.

– Посмотрим «Не терпится», – говорят, публика хохочет до упаду.

Когда они вышли из театра, было тепло. По небу плыли красные и зеленые огни реклам: «Шины Шомбера – Быстрота и Безопасность!» – «Молокин – Мечта Молодых Матерей!» Прошли Трафальгар-сквер и залитую луной Уайтхолл.

– Ночь какая-то ненастоящая, – сказала Флер. – Марионетки!

Майкл обнял ее.

– Оставь! Вдруг тебя увидит кто-нибудь из членов парламента!

– Он мне позавидует. Какая ты красивая и настоящая!

– Нет. Марионетки нереальны.

– И не нужно.

– Реальное ты найдешь в Бетнел-Грин.

Майкл опустил руку.

– Вот нелепая мысль!

– У меня есть интуиция, Майкл.

– Разве я не могу восхищаться хорошей женщиной и любить тебя?

– Я никогда не буду «хорошей»: это мне не свойственно. Сквер сегодня красивый. Ну, открывай дверь кукольного дома!

В холле было темно. Майкл снял с нее пальто и опустился на колени. Он почувствовал, как ее пальцы коснулись его волос – реальные пальцы; и вся она была реальной, только душа ее от него ускользала. Душа?

– Марионетки! – прозвучал ее голос, ласкающий и насмешливый. – Пора спать!