Текст книги "Собрание сочинений. Идиллия: Интерлюдия. Серебряная ложка"

IX
Раут у миссис Мэгюсси

Рауты бывают светские, политические, благотворительные и такие, какие устраивала миссис Мэгюсси. Англо-американка, баснословно богатая, безупречно вдовствующая, с широкими взглядами, она воплощала собой идеал хозяйки салона. Люди могли безнаказанно умирать, жениться, появляться на свет, лишь бы она рано или поздно могла свести их в своем доме. Если она приглашала какого-нибудь врача, то с тем, чтобы свести его с другим врачом; если шла в церковь, то с тем, чтобы заполучить каноника Форанта и свести его у себя за завтраком с преподобным Кимблом. На ее пригласительных билетах значилось «Чествуем…»; она никогда не приписывала «меня». Эгоизм был ей чужд. Изредка она устраивала настоящий раут, потому что изредка ей попадалась персона, с которой стоило свести всех – от поэтов до прелатов. Она была искренне убеждена, что каждому приятно почествовать известного человека; и это глубоко правильное убеждение обеспечивало ей успех. Оба ее мужа умерли, успев почествовать в своей жизни великое множество людей. Оба были известны и впервые чествовали друг друга в ее доме; третьего заводить она не собиралась: светское общество поредело, а кроме того, она была слишком занята.

Упоминание о Бэлле Мэгюсси порой вызывало улыбки, но как было обойтись без человека, выполняющего функцию цемента? Если б не она, где было епископам заводить дружбу с танцовщицами или министрам черпать жизненные силы у драматургов? Только в ее салоне люди, раскапывающие древние цивилизации Белуджистана, могли встретить людей, пытающихся сровнять с землей новую цивилизацию Лондона. Только там светила двора сталкивались со звездами эстрады. Только там могло случиться, что русская балерина сидела за ужином рядом с доктором медицины сэром Уолтером Пэдлом, удостоенным ученых степеней всех университетов мира; даже чемпион по крикету мог лелеять надежду пожать там руку великому экономисту индусу сэру Банерджи Бат Бабору. Короче говоря, дом миссис Мэгюсси был из тех, куда стремятся попасть все. И ее длинное лицо сморщилось от долгого служения великому делу. «Свести иль не свести?» – для нее этот вопрос был решен раз и навсегда.

На ее первом рауте в 1925 году «чествуемым» был великий итальянский скрипач Луиджи Спорца, который только что закончил свое изумительное кругосветное турне. На это турне он потратил времени вдвое меньше, чем кто-либо из его предшественников музыкантов, а концертов дал вдвое больше. Такая поразительная выносливость была отмечена газетами всех стран; писали о том, как он загубил пять скрипок, как ему предложили стать президентом одной из южноамериканских республик, как он зафрахтовал целый пароход, чтобы поспеть на концерт в Северной Америке, как упал в обморок в Москве, сыграв концерты Бетховена и Брамса, чакону Баха и семнадцать вещей на бис. После этого года напряженных усилий он стал знаменитостью. В сущности, как художник он был известен немногим, но как атлета его знали все.

Майкл и Флер, поднявшись по лестнице, увидели джентльмена могучего сложения: гости по очереди пожимали ему руку и отходили, морщась от боли.

– Только Италия может породить таких людей, – сказал Майкл на ухо Флер. – Постарайся проскользнуть мимо. Он раздавит тебе руку.

Но Флер смело двинулась вперед. «Не из таких», – подумал Майкл. Кто-кто, а его жена не упустит случая пожать руку знаменитости, пусть даже мозолистую. Ее оживленное лицо не дрогнуло, когда рука атлета сжала ее пальцы, а глаза – глаза усталого минотавра – с интересом оглядели ее стройную фигуру.

«Ну и бык», – подумал Майкл, высвободив свою руку и следуя за Флер по сияющему паркету. После тягостных вчерашних переживаний и вечернего кутежа он больше не заговаривал о своих опасениях; он даже не знал, поехала ли Флер на этот раут с целью проверить свою позицию или просто потому, что любила бывать на людях. И сколько людей! Как будто в громадной гостиной с колоннами собрались все, кого Майкл знал и кого не знал, – члены парламента, поэты, музыканты, своей усмешкой словно говорившие: «Ну, я бы написал лучше» – или: «Как можно исполнять такие вещи!», пэры, врачи, балерины, живописцы, лейбористские лидеры, спортсмены, адвокаты, критики, светские женщины и «деятельницы». Он видел, как впиваются во всю эту толпу зоркие глаза Флер под белыми веками, которые он целовал сегодня ночью. Он завидовал ей: жить в Лондоне и не интересоваться людьми – то же, что жить у моря и не купаться. Он знал, что вот сейчас она решает, с кем из знакомых поговорить, кого из незнакомых удостоить вниманием. «Вот ужас будет, если ее высмеют», – подумал он, и, как только у нее завязался с кем-то разговор, он отступил к колонне. За его спиной раздался негромкий голос:

– Здравствуйте, юный Монт!

Мистер Блайт, прислонившись к той же колонне, пугливо выглядывал из зарослей своей бороды.

– Давайте держаться вместе, – сказал он, – очень уж тут людно.

– Вы были вчера в суде? – спросил Майкл.

– Нет, из газет узнал. Вам повезло.

– Меньше, чем ей.

– Гм! – сказал мистер Блайт. – Кстати, «Ивнинг сан» опять сделала против нас выпад. Они сравнивают нас с котенком, который играет своим хвостом. Пора вам выпускать второй заряд, Монт.

– Я думал поговорить по земельному вопросу.

– Отлично! Правительство скупает пшеницу и контролирует цены. Механизация земледелия. Отнюдь не раздувать аппарата.

– Блайт, – неожиданно сказал Майкл, – где вы родились?

– В Линкольншире.

– Значит, вы англичанин?

– Чистокровный, – ответил мистер Блайт.

– Я тоже; и старик Фоггарт, я посмотрел его родословную. Это хорошо, потому что нас, несомненно, будут обвинять в недостатке патриотизма.

– Уже обвиняют, – сказал мистер Блайт. – «Люди, которые дурно отзываются о своей родине… Птицы, пачкающие свое гнездо… Не успокоятся, пока не очернят Англию в глазах всего мира… Паникеры… Пессимисты…» Надеюсь, вы не обращаете внимания на всю эту болтовню?

– К сожалению, обращаю, – сказал Майкл. – Меня это задевает. Вопиющая несправедливость! Мне невыносима мысль, что Англия может попасть в беду.

Мистер Блайт вытаращил глаза.

– Она не попадет в беду, если мы сумеем ей помочь.

– Будь я уверен в себе, – сказал Майкл, – а то мне все хочется сжаться и спрятаться в собственный зуб.

– Поставьте коронку. Вам, Монт, нахальства не хватает. Кстати, о нахальстве: вот идет ваша вчерашняя противница – вам бы у нее поучиться.

Майкл увидел Марджори Феррар, которая только что обменялась рукопожатием со знаменитым итальянцем. На ней было очень открытое платье цвета морской воды; она высоко держала свою золотисто-рыжую голову. В нескольких шагах от Флер она остановилась и осмотрелась по сторонам. Видимо, она заняла эту позицию умышленно, как бы бросая вызов.

– Я пойду к Флер.

– И я с вами, – сказал мистер Блайт, и Майкл посмотрел на него с благодарностью.

И тут наступила интересная минута для всякого, кто не был так заинтересован, как Майкл. Длинный, пронырливый нос Общества дрогнул, потянул воздух и, как хобот дикого слона, почуявшего человека, стал извиваться туда и сюда, жадно ловя запах сенсации. Губы улыбались, тянулись к ушам; глаза перебегали с одной женщины на другую; лбы сосредоточенно хмурились, словно мыслительные аппараты под стрижеными, надушенными черепами затруднялись в выборе. Марджори Феррар стояла спокойная, улыбающаяся, а Флер разговаривала и вертела в руках цветок. Так, без объявления войны, начался бой, хотя враги делали вид, что не замечают друг друга. Правда, между ними стоял мистер Блайт: высокий и плотный, он служил хорошим заслоном. Но Майкл все видел и ждал, стиснув зубы. Нос не спеша изучал аромат; аппарат выбирал. Волны застыли – ни прилива, ни отлива. А потом медленно и неуклонно, как отлив, волны отхлынули от Флер и заплескались вокруг ее соперницы. Майкл болтал, мистер Блайт таращил глаза, Флер улыбалась, играла цветком. А там Марджори Феррар стояла как королева среди придворных. Было ли то восхищение, жалость или сочувствие? Или порицание Майклу и Флер? Или просто Гордость Гедонистов всегда была более эффектна? Майкл видел, как бледнела Флер, как нервно теребила она цветок. А он не смел ее увести, она усмотрела бы в этом капитуляцию. Но лица, обращенные к ним, говорили яснее слов. Сэр Джемс Фоскиссон перестарался: своей праведностью он бросил тень на своих же клиентов. «Победа за откровенной грешницей, а не за теми, кто тащит ее на суд!» «И правильно! – подумал Майкл. – Почему этот субъект не послушался моего совета – заплатили бы, и дело с концом!»

И в эту минуту он заметил, что около знаменитого итальянца стоит, разглядывая свои пальцы, высокий молодой человек с зачесанными назад волосами. Бэрти Кэрфью! За его спиной, дожидаясь очереди «почествовать», не кто иной, как сам Мак-Гаун. Право, шутки богов зашли слишком далеко. Высоко подняв голову, потирая изувеченные пальцы, Бэрти Кэрфью прошел мимо них к своей бывшей возлюбленной. Она поздоровалась с ним нарочито небрежно. Но пронырливый нос не дремал – вот и Мак-Гаун! Как он изменился – мрачный, посеревший, злой! Вот кто мог потягаться с великим итальянцем. А тот тоже смешался с толпой придворных.

Напряженное молчание сразу прервалось, придворные, парами, кучками, отступили, и Мак-Гаун остался вдвоем со своей невестой. Майкл повернулся к Флер.

– Едем.

В такси они оба молчали. На поле битвы Майкл болтал до изнеможения и теперь нуждался в передышке. Но он нашел ее руку; она не ответила на его пожатие. Козырь, который он пускал в ход в трудные минуты, – одиннадцатый баронет – последние три месяца что-то не помогал; Флер, по-видимому, не нравилось, когда Майкл прибегал к этому средству. Огорченный, недоумевающий, он прошел за ней в столовую. Какая она была красивая в этом зеленовато-сером платье, очень простом и гладком, с широким воланом. Она присела к узкому обеденному столу; он стал напротив, мучительно подыскивая убедительные слова. Его самого такой щелчок оставлял глубоко равнодушным, но она!..

Вдруг она сказала:

– И тебе все равно?

– Мне лично – конечно.

– Ну да, у тебя остается твой фоггартизм и Бетнел Грин.

– Если ты огорчена, Флер, то мне совсем не все равно.

– Если я огорчена!

– Очень?

– К чему говорить? Чтобы ты окончательно убедился, что я – выскочка?

– Никогда я этого не думал.

– Майкл!

– Что ты, в сущности, подразумеваешь под этим словом?

– Ты прекрасно знаешь.

– Я знаю, что ты любишь быть окруженной людьми, хочешь, чтобы они о тебе хорошо думали. Это не значит быть выскочкой.

– Да, ты очень добр, но тебе это не нравится.

– Я восхищаюсь тобой.

– Нет, ты хочешь меня, а восхищаешься ты Норой Кэрфью.

– Норой Кэрфью! Мне нет до нее дела. По мне, пусть она хоть завтра же умрет.

Он почувствовал, что она ему верит.

– Ну, если не ею, то ее идеалами – тем, что мне чуждо.

– Я восхищаюсь тобой, – горячо сказал Майкл, – восхищаюсь твоим умом, твоим чутьем, мужеством; и твоим отношением к Киту и к твоему отцу; и тем, как ты ко мне терпима.

– Нет, я тобой восхищаюсь больше, чем ты мной. Но, видишь ли, я не способна на самопожертвование.

– А Кит?

– Я люблю себя, вот и все.

Он потянулся через стол, взял ее руку.

– Больное воображение, родная.

– Ничего больного. Я вижу все слишком ясно.

Она откинула голову, ее круглая шея, белевшая под лампой, судорожно вздрагивала.

– Майкл, поедем в кругосветное путешествие!

– А как же Кит?

– Он еще слишком мал. Мама за ним присмотрит. Если она идет на это, значит, все обдумано!

– Но твой отец?

– Право же, он совсем не стар, и у него остается Кит.

– Ну что ж! Парламентская сессия кончается в августе…

– Нет, едем сейчас.

– Подождем, осталось только пять месяцев. Мы еще успеем постранствовать.

Флер посмотрела ему в глаза.

– Я знала, что своим фоггартизмом ты дорожишь больше, чем мной.

– Будь же благоразумна, Флер!

– Пять месяцев выносить эту пытку? – Она прижала руки к груди. – Я уже полгода страдаю. Должно быть, ты не понимаешь, что у меня больше нет сил?

– Но, Флер, все это так…

– Да, это такая мелочь – потерпеть полное фиаско, не правда ли?

– Но, дитя мое…

– О, если ты не понимаешь…

– Я понимаю. Сегодня я был взбешен. Но самое разумное – показать им, что это тебя нимало не задевает. Не следует обращаться в бегство, Флер.

– Не то! – холодно сказала Флер. – Я не хочу вторично добиваться того же приза. Отлично, я останусь, и пусть надо мной смеются.

Майкл встал.

– Я знаю, что ты не придаешь моей работе ни малейшего значения, но ты не права, и все равно я уже начал. О, не смотри на меня так, Флер! Это ужасно!

– Пожалуй, я могу поехать одна. Это будет даже интереснее.

– Ерунда! Конечно, одна ты не поедешь. Сейчас тебе все представляется в мрачном свете. Завтра настроение изменится.

– «Завтра», «завтра»! Нет, Майкл, процесс омертвения начался, и ты можешь назначить день моих похорон.

Майкл всплеснул руками. Это не были пустые слова. Не следовало забывать, какое значение она придавала своей роли светской леди, как старалась пополнять свою коллекцию. Карточный домик рухнул. Какая жестокость! Но поможет ли ей кругосветное путешествие? Да! Инстинкт ее не обманывал. Он сам ездил вокруг света и знал, что ничто так не способствует переоценке ценностей, ничто так не помогает забыть и заставить забыть о себе. Липпингхолл, «Шелтер», какой-нибудь приморский курорт на пять месяцев, до конца сессии, – это все не то. Как-то ей нужно опять обрести уверенность в своих силах. Но может ли он уехать до окончания сессии? Фоггартизм, это чахлое растение, лишившись единственного своего садовника, погибнет на корню, если только есть у него корень! Как раз сейчас вокруг него началось движение – то один депутат заинтересуется, то другой. Проявляется и частная инициатива. А время идет – Большой Бэн торопит: безработица растет, торговля свертывается, назревает протест рабочих, кое-кто теряет терпение! И как посмотрит Блайт на такое дезертирство?

– Подожди неделю, – пробормотал он. – Вопрос серьезный. Мне нужно подумать.

Х
Новая страница

Когда Мак-Гаун подошел, у Марджори Феррар мелькнула мысль: «Знает ли он о Бэрти?» Окрыленная своей победой над «этой выскочкой», взволнованная встречей с бывшим любовником, она не вполне владела собой. В соседней комнате, где никого не было, она посмотрела ему в лицо.

– Ну, Алек, все по-старому. Мое прошлое так же темно, как было вчера. Мне очень жаль, что я его от вас скрывала. В сущности, я вам несколько раз говорила, но вы не хотели понять.

– Потому что это было свыше моих сил. Расскажите мне все, Марджори!

– Хочется посмаковать?

– Расскажите мне все, и я на вас женюсь.

Она покачала головой.

– Женитесь? О нет! Больше я себе не изменю. Это была нелепая помолвка. Я никогда не любила вас, Алек.

– Значит, вы любили этого… вы все еще…

– Алек, довольно!

Он схватился за голову и пошатнулся, и ей стало не на шутку жаль его.

– Право же, мне ужасно неприятно. Вы должны забыть меня, вот и все.

Она хотела уйти, но его страдальческий вид растрогал ее. Ей только сейчас стало ясно, до чего он опустошен. И она быстро проговорила:

– Замуж за вас я не выйду, но мне бы хотелось с вами рассчитаться, если я могу…

Он посмотрел на нее.

Ее всю передернуло от этого взгляда. Она пожала плечами и вышла. Люди прошлого века! Она сама виновата: не нужно было выходить за пределы очарованного круга, где никто не принимает жизнь всерьез.

Она прошла по сверкающему паркету под взглядами многих глаз, ловко миновала хозяйку дома и через несколько минут уже сидела в такси.

Она не могла заснуть. Даже если газеты не оповестят о разрыве помолвки, все равно – на нее обрушится лавина счетов. Пять тысяч фунтов! Она встала и просмотрела запись своих долгов. Дубликат находился у Алека. Быть может, он все-таки захочет уплатить? Ведь он сам все испортил, зачем он настоял на суде! Но тут ей вспомнились его глаза. Думать нечего! Она поежилась и снова забралась в постель. Может быть, завтра утром ее осенит какая-нибудь гениальная мысль. Но все гениальные мысли пришли ночью и не давали спать. Москва с Бэрти Кэрфью? Сцена? Америка и кино? Наконец она заснула и утром проснулась бледная и усталая. Вместе с другими письмами ей подали записку от маркиза Шропшира:

«Милая Марджори.

Если тебе нечего делать, загляни ко мне сегодня утром.

Шропшир».

Что бы это могло быть? Она посмотрела на себя в зеркало и решила, что нужно хоть немного подкраситься. В одиннадцать часов она была у маркиза. Ее провели в рабочий кабинет. Дед стоял без пиджака и рассматривал что-то в лупу.

– Садись, Марджори, – сказал он, – через минуту я буду свободен.

Сесть было негде, разве что на пол, и Марджори Феррар предпочла стоять.

– Я так и думал, – сказал маркиз. – Итальянцы ошиблись.

Он отложил лупу, пригладил седые волосы и взлохмаченную бородку. Потом двумя пальцами подкрутил кверху бровь и почесал за ухом.

– Ошиблись: никакой реакции нет.

Он повернулся к внучке и сощурился.

– Ты здесь еще не была. Садись на окно.

Она уселась спиной к свету на широкий подоконник, под которым скрывалась электрическая батарея.

– Итак, ты довела дело до суда, Марджори?

– Да, пришлось.

– А зачем?

Он стоял, слегка склонив голову набок, щеки у него были розовые, а взгляд очень зоркий. Она подумала: «Ну что ж… Я его внучка. Рискну».

– Простая честность, если хотите знать.

Маркиз выпятил губы, вникая в смысл ее слов.

– Я читал твои показания, если ты это имеешь в виду, – сказал он.

– Нет. Я хотела уяснить себе свое положение.

– И уяснила?

– О да.

– Ты все еще намерена выйти замуж?

Умный старик!

– Нет.

– Кто порвал? Он или ты?

– Он говорит, что женится на мне, если я ему все расскажу. Но я предпочитаю не рассказывать.

Маркиз сделал два шага, поставил ногу на ящик и принял свою любимую позу. Его красный шелковый галстук развевался, не стесненный булавкой; суконные брюки были сине-зеленые, рубашка зелено-синяя. Необычайно красочная фигура.

– А много есть о чем рассказать?

– Порядочно.

– Что ж, Марджори, ты помнишь, что я тебе говорил?

– Да, дедушка, но я не совсем согласна. Я лично отнюдь не хочу быть символом.

– Ну, значит, ты исключение; но от исключений-то весь вред и происходит.

– Если б еще люди допускали, что есть кто-то лучше их. Но сейчас так не бывает.

– Это, положим, неверно, – перебил маркиз. – А каково у тебя на душе?

Она улыбнулась.

– Подумать о своих грехах не вредно, дедушка.

– Новый вид развлечения, а? Итак, ты с ним порвала?

– Ну да.

– У тебя есть долги?

– Есть.

– Сколько?

Марджори Феррар колебалась. Убавить цифру или не стоит?

– Говори правду, Марджори.

– Ну, около пяти тысяч.

Старый пэр вытянул губы и меланхолически присвистнул.

– Большая часть, конечно, связана с моей помолвкой.

– Я слышал, что на днях твой отец выиграл на скачках?

Старик все знает!

– Да, но, кажется, он уже все спустил.

– Очень возможно, – сказал маркиз. – Что же ты думаешь предпринять?

Подавив желание задать ему тот же вопрос, она сказала:

– Я подумывала о том, чтобы пойти на сцену.

– Пожалуй, тебе это подходит. Играть ты умеешь?

– Я не Дузе[42]42
  Дузе Элеонора (1858–1924) – великая итальянская актриса; с огромным успехом выступала во многих странах мира, в том числе и в России; играла в пьесах М. Метерлинка, А. Дюма-сына и др.


[Закрыть].

– Дузе? – Маркиз покачал головой. – Ристори[43]43
  Ристори Аделаида (1822–1906) – итальянская актриса, на сцене с 1837 г.; создавала образы сильных, мужественных героинь в трагедиях Софокла, Шиллера, Альфьери.


[Закрыть] – вот это игра! Дузе! Конечно, она была очень талантлива, но всегда одна и та же. Значит, выходить за него ты не хочешь? – Он пристально на нее посмотрел. – Пожалуй, ты права. У тебя записано, сколько ты кому должна?

Марджори Феррар стала рыться в сумочке.

– Вот список.

Она заметила, как он сморщил нос, но чту ему не понравилось – запах духов или сумма, – она не знала.

– Твоя бабка, – сказал он, – тратила на свои платья одну пятую того, что ты тратишь. Теперь вы ходите полуголые, а стоит это дорого.

– Чем меньше материи, дедушка, тем лучше должен быть покрой.

– Ты отослала ему его подарки?

– Уже упакованы.

– Отошли все, ничего не оставляй, – сказал маркиз.

– Конечно.

– Чтобы выручить тебя, мне придется продать Гейнсборо[44]44
  Гейнсборо Томас (1727–1788) – английский живописец и рисовальщик; крупнейший мастер английской школы портретной живописи XVIII в. Особой лирической проникновенностью и изяществом отмечены его женские, юношеские и парные и семейные портреты, в которых художник тонко раскрывает духовные связи между людьми. Среди рисунков Гейнсборо главное место занимают пейзажи и сцены сельской жизни.


[Закрыть], – сказал он вдруг.

– Ох, нет!

Прекрасная картина кисти Гейнсборо – портрет бабки маркиза, когда та была ребенком! Марджори Феррар протянула руку за списком. Не выпуская его, старик снял ногу с ящика, посмотрел на нее блестящими, проницательными старыми глазами.

– Я бы хотел знать, Марджори, можно ли заключить с тобой договор. Ты умеешь держать слово?

Она почувствовала, что краснеет.

– Думаю, что да. Зависит от того, какое я должна дать обещание. Но, право же, дедушка, я не хочу, чтобы вы продавали Гейнсборо.

– К несчастью, – сказал маркиз, – у меня больше ничего нет. Должно быть, я сам виноват, что у меня такие расточительные дети. Других такая напасть миновала.

Она удержалась от улыбки.

– Времена сейчас трудные, – продолжал маркиз. – Имение стоит денег, шахты стоят денег, этот дом стоит денег. А где взять деньги? У меня вот есть одно изобретение, на котором можно бы разбогатеть, но никто им не интересуется.

Бедный дедушка, в его-то годы! Она вздохнула.

– Я не хотела надоедать вам, дедушка, я как-нибудь выпутаюсь.

Старый пэр прошелся по комнате. Марджори Феррар заметила, что на ногах у него красные домашние туфли без каблуков.

– Вернемся к нашей теме, Марджори. Если ты смотришь на жизнь как на веселое времяпрепровождение, как ты можешь что-нибудь обещать?

– Что я должна обещать, дедушка?

Маленький, слегка сгорбленный, он подошел и остановился перед ней.

– Волосы у тебя рыжие, и, пожалуй, из тебя выйдет толк. Ты действительно думаешь, что сумеешь зарабатывать деньги?

– Думаю, что сумею.

– Если я заплачу твоим кредиторам, можешь ли ты дать мне слово, что впредь всегда будешь платить наличными? Только не говори «да», с тем чтобы сейчас же пойти и заказать себе кучу новых тряпок. Я требую от тебя слова леди, если ты понимаешь, что это такое.

Она встала.

– Вы, конечно, имеете право так говорить. Но я не хочу, чтобы вы продавали Гейнсборо.

– Это тебя не касается. Быть может, я где-нибудь наскребу денег. Можешь ты это обещать?

– Да, обещаю.

– И сдержишь слово?

– Сдержу. Что еще, дедушка?

– Я бы тебя попросил больше не бросать тень на наше имя, но, пожалуй, это значило бы переводить часы назад. Дух времени против меня.

Она отвернулась к окну. «Дух времени»! Все это очень хорошо, но о чем он говорит? «Бросать тень»? Да нет же, она прославила родовое имя – вытащила его из затхлого сундука, повесила у всех на виду. Люди рот раскрывают, когда читают о ней. А раскрывают они рот, когда читают о дедушке? Но этого ему не понять. И она смиренно сказала:

– Я постараюсь. Мне хочется уехать в Америку.

Глаза старика блеснули.

– И ввести новую моду – брать в мужья американцев? Кажется, этого еще не делали. Выбери такого, который интересуется электричеством, и привези его сюда. У нас найдется дело для американца. Ну-с, этот список я у себя оставлю. Вот еще что, Марджори: мне восемьдесят лет, а тебе сколько, двадцать пять? Не будь такой стремительной, а то к пятидесяти годам тебе все наскучит; а люди, которым все наскучило, безнадежно скучны. Прощай!

Он протянул ей руку.

Свободна! Она глубоко вздохнула и, схватив его руку, поднесла к губам. Ой, он смотрит на свою руку. Неужели она запачкала ее губной помадой? И она выбежала из комнаты. Славный старик! Как мило, что он взял этот список! Сейчас она пойдет к Бэрти Кэрфью, и вместе они начнут новую страницу! Как он смотрел на нее вчера вечером!