Текст книги "Собрание сочинений. Идиллия: Интерлюдия. Серебряная ложка"

XI
За борт

Майкл не пытался ни убеждать, ни спорить: вопрос был слишком серьезен. Может быть, мысли о Ките заставят Флер изменить решение или ее удержат какие-нибудь другие препятствия – хотя бы мысль об отце. Но ясно было, что рана, нанесенная ей, глубока. Флер отказалась от всех обязанностей, налагаемых светской жизнью, – в течение этой тяжелой недели она нигде не бывала и никого не приглашала. Она не дулась, но стала молчалива, апатична. И часто она очень серьезно посматривала на Майкла, и иногда во взгляде ее было что-то похожее на озлобление, словно она заранее знала, что он ей откажет.

Ему не с кем было посоветоваться: ведь всякому, кто не был рядом с Флер в течение всей этой томительной истории, ее настроение показалось бы непонятным, даже смешным. Он не мог ее выдать; не мог даже пойти к Блайту, пока не решится на что-нибудь. Ход его мыслей еще осложняло всегдашнее сомнение – так ли уж он нужен фоггартизму. Вот если бы возгордиться! Он даже не обольщал себя мыслью, что категорический отказ произведет на Флер впечатление; она считала, что его работа нужна, чтобы выдвинуть его в обществе, но никакой пользы стране не приносит. В вопросах политики она была по-обывательски цинична: реагировала только на то, что угрожало собственности или Киту. Майкл понимал весь комизм дилеммы: будущее Англии – или настоящее молодой женщины, получившей щелчок в светской гостиной! Но, в конце концов, только сэр Джемс Фоггарт и Блайт связывали фоггартизм с будущим Англии, а теперь, если он отправится в кругосветное путешествие, и эти двое утратят свою веру.

Неделя кончилась. Утром, так ни на что и не решившись, Майкл перешел реку по Вестминстерскому мосту и побрел по улицам Сэрри-Сайд. Он не знал этих мест, идти было интересно. Вспомнил, что тут жили когда-то Бикеты – Бикеты, которым не везло здесь, не повезло, как видно, и в Австралии. Нет конца этим гнусным улицам! Вот откуда выходят все Бикеты. Захватить их побольше, пораньше, захватить, пока они еще не стала Бикетами, еще годятся для работы на земле; дать им случай заработать, дать им воздух, солнце – дать им возможность проявить себя! Безобразные дома, безобразные лавки, безобразные трактиры! Нет, не годится. Нечего впутывать в дело красоту. В палате на красоту не реагируют. Там реагируют только на вполне понятные эмоции: «англосаксонская раса», «патриотизм», «империя», «моральная выдержка» – не отступать от штампов! Он постоял перед зданием школы, послушал монотонное гудение урока. Англичан, с их мужеством, терпением, чувством юмора, загнать в эти гнусные улицы!

Внезапно его потянуло за город. Мотоцикл! С тех пор как его избрали в парламент, он ни разу не пользовался этой машиной, грозившей растрясти все его достоинство. Но сейчас он решил извлечь мотоцикл и прокатиться: быть может, от тряски у него созреет решение!

Он вернулся домой и не застал Флер. Завтрак не был заказан. Майкл поел ветчины и в два часа отправился в путь.

С грохотом проскочил он Чизик, Слау, Мейденхед; переехал через реку и запыхтел к Рэдингу. У Кэвершема опять переехал мост и покатил на Пэнгборн. На береговой дорожке он прислонил мотоцикл к кустам и сел покурить. День был безветренный. Между стволами тополей виднелась серая гладь реки; на ивах уже появились сережки. Он сорвал ветку и прочистил ею трубку. Тряска пошла ему на пользу: мозг его стал работать. Война! Тогда он не знал колебаний; впрочем, тогда он не знал Флер. А теперь, решая этот вопрос, «ехать – не ехать», Майкл, казалось, провидел свою будущую семейную жизнь. Решение, которое он примет, повлияет, может быть, на следующие пятьдесят лет жизни. Взяться за плуг и по первому же требованию отступиться! Можно пахать в сумерках, криво; но лучше слабый свет, чем полный мрак, лучше кривая борозда, чем никакой. Он не знает пути лучше фоггартизма, он должен за него держаться! Будущее Англии! Где-то неподалеку захихикал дрозд. Вот именно! Но, как говорит Блайт, нужно привыкать к насмешкам. Конечно, если Флер хочет, чтобы он остался в парламенте, – а она хочет этого, – она поймет, что он не должен отступать от намеченной программы, как бы это ни забавляло дроздов. Она не захочет, чтобы он стал безличным флюгером. Ведь как-никак она его жена, с его карьерой связана и ее собственная.

Он смотрел на дым от своей трубки, на серые, нависшие облака, на белых коров за рекой, на рыболова. Он крутил сорванную ветку, любовался желтовато-серыми бархатными сережками. Ему стало наконец спокойнее, но было очень грустно. Что сделать для Флер? На этой реке – так близко отсюда – он ухаживал за ней. А теперь вот на какой риф наткнулись. Что ж, ей решать, затонет их лодка или нет. И вдруг ему захотелось поговорить со Старым Форсайтом…

Когда послышалось фырканье мотоцикла, Сомс как раз собирался повесить картину Фреда Уокера, которую он купил в магазине возле конторы «Сэтлуайт и Старк», тем отметив конец треволнений, связанных с процессом, и удовлетворив свою тоску по английской школе. Фред Уокер! Конечно, он устарел; сколько школ возникло после него и Мэйсона. Но они, как старые скрипки, сохраняют тон; они редки и всегда будут в цене. Сняв со стены Курбэ[45]45
  Курбэ Жан-Дезире-Гюстав (1819–1877) – французский живописец; следуя демократическим идеалам эпохи, придавал критическую заостренность социальной тематике, создавал героизированные образы людей труда. Активный участник Парижской коммуны 1871 г., обвиненный в низвержении Вандомской колонны в Париже, Курбе в 1873 г. был вынужден эмигрировать в Швейцарию.


[Закрыть], раннего и еще незрелого, Сомс стоял, без пиджака, держа в руке моток проволоки, когда вошел Майкл.

– Откуда вы появились? – удивился он.

– Я проезжал мимо, сэр, на моем старом мотоцикле. Вижу, вы сдержали слово насчет английской школы.

Сомс прикрепил проволоку к картине.

– Я не успокоюсь, – сказал он, – пока не приобрету Крома-старшего[46]46
  Кром (Старший) Джон (1768–1821) – английский художник, один из наиболее видных представителей ландшафтной живописи.


[Закрыть] – лучшего из английских пейзажистов.

– Кажется, это большая редкость, сэр?

– Вот потому-то он мне и нужен.

Закручивая проволоку, Сомс не заметил улыбки Майкла, словно говорившей: «Потому-то вы и считаете его лучшим». Искоса поглядывая на него, Сомс вспомнил, как он появился здесь летом, в воскресенье, после того как в первый раз увидел Флер в галерее на Корк-стрит. Неужели с тех пор прошло только четыре года? Молодой человек оказался лучше, чем можно было ожидать; и сильно возмужал, остепенился; в общем, если сделать скидку на его воспитание и войну, симпатичный молодой человек. И вдруг он заметил, что Майкл тоже за ним следит. Должно быть, ему что-нибудь нужно – зря бы не приехал! Он старался вспомнить случай, чтобы кто-нибудь пришел к нему без дела, – и не вспомнил. Ну что ж, это естественно!

– Может быть, вам нужна какая-нибудь картина, чтобы повесить рядом с вашим Фрагонаром?[47]47
  Фрагонар Жан-Оноре (1732–1806) – французский живописец и график; в 1789–1794 гг. был хранителем Национального музея (Лувра). Продолжая традиции искусства рококо, Фрагонар достиг особой проникновенности в воссоздании лирических сцен повседневной жизни, сферы интимных человеческих чувств, поэзии природы.


[Закрыть] Вон там в углу висит Шарден[48]48
  Шарден Жан-Батист-Симеон (1699–1779) – французский живописец. Его жанровые работы проникнуты тонким лиризмом, ненавязчивым утверждением достоинства людей «третьего сословия», образы детей и портреты взрослых отмечены жизненной непосредственностью и задушевностью атмосферы. Блестящий мастер натюрморта, Шарден создавал композиции со скромным набором предметов, создающие ощущение органической связи мира вещей с жизнедеятельностью человека.


[Закрыть].

– Нет, нет, сэр. Вы и так были слишком щедры!

Щедр! Как можно быть щедрым к единственной дочери?

– Как Флер?

– Я хотел поговорить с вами о ней. Она себе места не находит.

Сомс посмотрел в окно. Весна запаздывает!

– Странно, раз процесс выигран.

– Вот в том-то и беда, сэр.

Сомс зорко посмотрел ему в лицо.

– Я вас не совсем понимаю.

– Нас сторонятся.

– Почему? Ведь вы выиграли дело?

– Да, но, видите ли, люди не прощают морального превосходства.

– Что это значит? Кто?…

Моральное превосходство – он сам его не выносил!

– Мы заражены добродетельным духом Фоскиссона. Я этого опасался. Флер болезненно реагирует на насмешки.

– Насмешки? Кто смеет?…

– Хорошо было нападать на современную мораль перед судьей и присяжными, но в обществе, где каждый гордится тем, что у него нет предрассудков, это почитается смешным.

– «В обществе»!

– Да, сэр. Но ведь живем-то мы в обществе. Мне все равно, к насмешкам я привык с тех пор, как начал проводить фоггартизм, но Флер совсем измучилась. И не удивительно – ведь общество для нее любимая игра.

– Это слабость с ее стороны, – сказал Сомс.

Но он не на шутку встревожился. Сначала ее назвали «выскочкой», а теперь еще это!

– Тут этот немец повесился в Липпингхолле, – продолжал Майкл, – и мой фоггартизм, и эта стычка с Феррар, – в общем, несладко. Вся эта неделя после суда была скверная. Флер настолько выбита из колеи, что хочет ехать со мной в кругосветное путешествие.

Если бы в эту минуту за окном над голубятней взорвалась бомба, Сомс не был бы так ошеломлен. Кругосветное путешествие!

Майкл продолжал:

– И она права. Действительно, для нее это наилучший исход, но я не имею возможности бросить работу до окончания сессии. Дело начато, и я должен довести его до конца. Я только сегодня окончательно решился. Я бы чувствовал себя дезертиром, и в конечном счете ни один из нас не извлек бы из этого пользы. Но Флер еще не знает.

Голубятня встала на место – Сомс понял, что Майкл не увезет ее бог знает на сколько времени.

– Кругосветное путешествие! – повторил он. – Почему не Альпы?

– Мне кажется, – продолжал Майкл тоном врача, ставящего диагноз, – ей нужно что-то из ряда вон выходящее. В двадцать три года объехать весь свет! А то она чувствует себя отщепенкой.

– Но как же она бросит малыша?

– Да, вот показатель, в каком она сейчас состоянии. Эх, если бы я мог поехать!

Сомс широко раскрыл глаза. Неужели же молодой человек рассчитывает на его помощь? Ехать вокруг света! Безумная затея!

– Я должен ее повидать, – сказал он. – Оставьте мотоцикл в гараже, мы поедем в автомобиле. Я буду готов через двадцать минут. Идите вниз, там пьют чай.

Оставшись наедине с Фредом Уокером – картину он все еще не повесил, – Сомс окинул взглядом свои сокровища, и сердце у него заныло. Давно они ему так не нравились. Флер коллекционировала людей, а теперь у нее отняли ее коллекцию. Бедняжка! Конечно, занятие было нелепое – разве люди могут дать удовлетворение? Не отвезти ли ей Шардена? Хороший Шарден! Думетриус обставил его на цене, но не слишком. А Шарден долговечен – он еще обставит на нем Думетриуса. Но если это доставит ей удовольствие! Он снял картину, взял ее под мышку и пошел вниз.

В автомобиле они говорили только о характере одиннадцатого баронета да о прискорбной склонности полиции не разрешать быстрой езды по новой дороге, проложенной с целью ускорить движение.

На Саут-сквер приехали к шести часам. Флер еще не вернулась. Оба уселись и стали ждать. Дэнди спустился вниз в поисках незнакомых ног, но, не найдя таковых, тотчас же удалился. В доме было очень тихо. Майкл то и дело посматривал на часы.

– Как вы думаете, куда она пошла? – спросил наконец Сомс.

– Понятия не имею, сэр! Вот за что не люблю Лондон – люди в нем пропадают, как иголки.

Он зашагал по комнате. Сомс уже хотел было сказать: «Сядьте!» – как вдруг Майкл, подойдя к окну, воскликнул: «Вот она!» – и бросился к двери.

Сомс остался на месте. Шардена он прислонил к креслу. Как долго они там разговаривают! Минуты проходили, а их все не было. Наконец вошел Майкл. Вид у него был очень серьезный.

– Она у себя наверху, сэр. Боюсь, что это ее ужасно расстроило. Может быть, вы пойдете к ней?

Сомс взял своего Шардена.

– Куда идти? Кажется, первая дверь налево?

Он медленно поднялся по лестнице, тихонько постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.

Флер, закрыв лицо руками, сидела у бюро. Лампа бросала яркий блик на ее волосы, которым теперь снова разрешалось расти на затылке. Казалось, она не слышала, как он вошел. Сомс не привык видеть людей и показывать себя в такие интимные минуты, и теперь он не знал, что делать. Какое он имеет право заставать ее врасплох? Быть может, выйти и постучать еще раз? Но он был слишком встревожен. И, подойдя к ней, он коснулся пальцем ее плеча и сказал:

– Устала, дитя мое?

Она оглянулась – лицо было странное, чужое. И Сомс произнес фразу, которую она так часто слышала в детстве:

– Посмотри, что я тебе принес!

Он поднял Шардена. Она мельком взглянула на картину, и это обидело Сомса. Ведь Шарден стоит несколько сот фунтов! Очень бледная, она скрестила руки на груди, словно запираясь на ключ. Он узнал этот симптом. Душевный кризис! Раньше Сомс смотрел на такие кризисы как на нечто экстравагантное, как на неуместный приступ аппендицита.

– Майкл говорит, – начал он, – что ты хочешь отправиться с ним в кругосветное путешествие.

– Но он не может. Значит, конец делу.

Если бы она сказала: «Да, а почему он не хочет?» – Сомс принял бы сторону Майкла, но сейчас в нем проснулся дух противоречия. В самом деле, почему она не может получить то, что хочет? Он поставил своего Шардена на пол и сделал несколько шагов по мягкому ковру.

– Послушай, – сказал он, останавливаясь, – где ты это ощущаешь?

Флер засмеялась:

– В висках, в глазах, в ушах, в сердце.

– Как они смеют смотреть на тебя свысока? – проворчал Сомс и опять зашагал по ковру.

Как будто все эти теперешние нахалы, которых он волей-неволей встречал иногда у нее в доме, окружили его и скалят зубы, поднимают брови. Больше всего ему сейчас хотелось поставить их на место – жалкие людишки!

– Н-не знаю, могу ли я с тобой поехать, – сказал он и осекся.

О чем он говорит? Кто просил его ехать с ней? Она широко раскрыла глаза.

– Конечно нет, папа.

– «Конечно»? Ну, это мы еще посмотрим!

– Со временем я привыкну к насмешкам.

– Незачем тебе привыкать, – проворчал Сомс. – Мне кажется, очень многие совершают кругосветное путешествие.

Флер порозовела.

– Да, но не ты, дорогой мой; ты будешь смертельно скучать. Я тебе очень благодарна, но, конечно, я этого не допущу. В твои-то годы!

– В мои годы? – сказал Сомс. – Я не так уж стар.

– Нет, папа, буду страдать молча, вот и все.

Сомс не ответил и опять прошелся по ковру. «Страдать молча» – еще чего!

– Я не допущу, – прорвался он. – Если люди не могут вести себя прилично, я им покажу.

Теперь она стояла раскрасневшаяся, приоткрыв рот, глубоко дыша. Такой она пришла к нему когда-то показаться перед первым выездом в свет.

– Поедем, – сказал он ворчливо. – Не спорь. Я решил.

Ее руки обвились вокруг его шеи, что-то мокрое прижалось к его носу. Какая нелепость!..

В тот вечер, отстегивая подтяжки, Сомс размышлял. Да неужели он отправляется в кругосветное путешествие? Абсурд! А Майкл был ошеломлен. Он присоединится к ним в августе, где бы они в то время ни находились. О господи! Быть может, в Китае? Фантастическая история! А Флер ластится, как котенок. Забавная песенка, слышанная им в детстве от священника, звучала у него в ушах:

 
Я вижу Иерусалим, и Мадагаскар,
И Северную Америку, и Южную…
 

Да. Вот оно как! Слава богу, все дела у него в порядке. Капиталы Тимоти и Уинифрид обеспечены. Но как они тут без него будут жить, сказать трудно. Что касается Аннет – вряд ли она будет скучать. Смущала его, скорее, долгая разлука со всем привычным пейзажем. Но, вероятно, утесы Дувра останутся на своем месте и река по-прежнему будет течь мимо его лугов, когда он вернется, – если только вернется! В дороге можно подцепить что угодно – там и микробы, и насекомые, и змеи. Как уберечь от них Флер? А сколько диковинок ему придется обозревать! Уж можете быть уверены – Флер ничего не пропустит! Бродить с компанией туристов и разевать рот – нет, этого он не вынесет! Но ничего не поделаешь! Гм! Утешительно, что в августе к ним присоединится Майкл. А все-таки приятно, что все это время он будет с ней вдвоем. Впрочем, она захочет со всеми знакомиться. Ему придется быть любезным с каждым встречным. Заглянуть в Египет, потом в Индию, морем в Китай и Японию, а домой – через эту огромную, нескладную Америку. Страна Господа Бога – так, кажется, они ее называют. Еще хорошо, что о России Флер и не заикнулась; там, говорят, все пошло прахом. Коммунизм! Кто знает, что случится за это время в Англии! Сомсу казалось, что и Англия пойдет прахом, если он уедет. Ну что ж, ведь он уже сказал Флер, что едет с ней. А она расплакалась! Подумаешь!

Он открыл окно и, запахнувшись в теплый халат, который хранился здесь на случай его приездов, высунулся наружу. Словно видел он не Вестминстер-сквер, а свою реку и тополя, освещенные луной, – всю ту мирную красоту, которую он никогда не умел выразить словами, тот зеленый покой, который впитывал тридцать лет, но так и не пустил дальше подсознания. Не будет там привычных запахов, вздохов реки при ветре, плеска воды у запруды, звезд. Звезды, положим, есть и там, но не английские звезды. А трава? Травы там, наверно, нет. И фруктовые деревья не успеют зацвести до их отъезда. Ну, да что плакать над пролитым молоком! А кстати, о молоке – у этого парня на ферме, уж конечно, коровы перестанут доиться, глуповат он! Нужно предупредить Аннет. Женщины не желают понять, что корова не станет бесконечно давать молоко, если за ней не ухаживать. Вот будь у него такой надежный человек в «Шелтере», как старый Грэдмен в Сити! Да! У старого Грэдмена глаза на лоб вылезут, когда он узнает! Вот она, старая Англия, только вряд ли она долговечна. Странно будет вернуться и узнать, что старый Грэдмен умер. Раз – два – три – одиннадцать! Эт-ти часы! Сколько раз они не давали ему спать. А все-таки хорошие часы. Он уедет, а Майкл будет заседать и слушать, как они бьют. Есть ли смысл в идеях, которые заставляют его заседать, или это одни разговоры? Как бы то ни было – он прав, нельзя бросать начатое дело. Но пять месяцев разлуки с молодой женой – какой риск! «Скоро молодость пройдет». Старик Шекспир знал людей! Ну, риск или не риск, а вопрос решен. Флер не глупа, у Майкла сердце доброе. И у Флер доброе сердце – кто посмеет сказать, что нет? Ей тяжело будет расстаться с малышом. Сейчас она этого не сознает. И у Сомса шевельнулась надежда: может быть, она в конце концов откажется от своей затеи. Он и хотел этого и боялся. Странно! Привычки, уют, коллекция – все это он бросает за борт. Нелепо! И однако…

XII
Еnvoi[49]49
  Концовка баллады (фр.).


[Закрыть]

Пять месяцев не видеть Флер!

Странное предложение Сомса действительно ошеломило Майкла. Но, в конце концов, сейчас они с Флер переживали кризис, особенно серьезный потому, что он был вызван повседневной жизнью. Быть может, во время путешествия кругозор Флер расширится; быть может, она поймет, что мир – это не те пять тысяч передовых людей, из коих в лицо она знает человек пятьсот. Ведь она сама настояла на том, чтобы он вошел в парламент, и, если его не выставят оттуда как неудачника, они вместе пойдут по гребню, с которого открывается широкий вид. В течение двух недель, предшествовавших отъезду, он страдал и улыбался. Он был благодарен ей за то, что она, по выражению ее отца, «ластится, как котенок». С начала осени она нервничала из-за этого проклятого процесса, и такая реакция казалась вполне естественной. Во всяком случае, она сочувствовала ему и не скупилась на поцелуи, а для Майкла это было великим утешением. Несколько раз он замечал, что она со слезами на глазах смотрит на одиннадцатого баронета; как-то утром он проснулся и увидел, что лицо ее заплакано. По его мнению, эти симптомы указывали на то, что она намерена вернуться. Но бывали минуты, когда все мысли о будущем путались, как в бреду. Нелепо! Ведь она едет с отцом – этим воплощением осмотрительности и заботливости! Кто бы мог подумать, что Старый Форсайт способен сняться с места? Он тоже расставался с женой, но никак этого не проявлял. Впрочем, о чувствах Старого Форсайта никто ничего не мог сказать; сейчас все его внимание было сосредоточено на дочери, а говорил он главным образом о билетах и насекомых. Для себя и для Флер он купил по спасательной куртке. Майкл имел с ним только один серьезный разговор.

– Пожалуйста, – сказал Сомс, – присмотрите за моей женой, последите, чтобы она не испортила коров. У нее будет жить ее мать, но женщины такие чудные. С ребенком она справится отлично – вот увидите. Как у вас с деньгами?

– Хватит за глаза, сэр.

– Ну, если потребуется на дело, зайдите в Сити, к старому Грэдмену, вы его помните?

– Да, и боюсь, что он тоже меня помнит.

– Ничего, он верный старик. – И Майкл услышал вздох. – И еще: заглядывайте изредка на Грин-стрит. Моей сестре будет не по себе, когда я уеду. Время от времени я буду посылать сведения о Флер – ведь теперь изобретено это радио, а Флер будет беспокоиться о малыше. Хинином я запасся. Флер сказала, что не страдает морской болезнью. Говорят, от нее лучше всего помогает шампанское. Между прочим, конечно, вам виднее, но я бы на вашем месте не слишком напирал на фоггартизм там, в парламенте; они не любят, чтобы им надоедали. Встретимся мы с вами в Ванкувере, в конце августа. К тому времени ей надоест путешествовать. Сейчас она мечтает о Египте и Японии, но не знаю. Наверно, все время будем в дороге.

– Есть у вас парусиновые костюмы, сэр? Они вам понадобятся на Красном море; и я бы взял шлем.

– Шлем я купил, – ответил Сомс. – Тяжелая, громоздкая штука.

Он посмотрел на Майкла и неожиданно добавил:

– Я буду за ней следить, а вы, надеюсь, сами за собой последите.

Майкл его понял.

– Да, сэр. Я вам очень благодарен. Я думаю, для вас такое путешествие – подвиг.

– Нужно надеяться, что ей оно пойдет на пользу, а малыш не будет по ней скучать.

– Постараюсь, чтобы он не скучал.

Сомс, сидевший перед «Белой обезьяной», казалось, погрузился в транс; потом встрепенулся и сказал:

– Война нарушила равновесие. Должно быть, люди и теперь во что-нибудь верят, но я не знаю, что это такое.

Майкл заинтересовался.

– А можно вас спросить, сэр, во что вы сами верите?

– Верю в то, во что отцы наши верили. А теперь люди слишком многого ждут от жизни, им неинтересно просто жить.

«Неинтересно просто жить»! Эти слова показались Майклу знаменательными. Не вскрывали ли они сущность всех современных исканий?

Последняя ночь, последний поцелуй и тягостная поездка в автомобиле Сомса в порт. Майкл один их провожал. Хмурая пристань, серая река; возня с багажом, давка на катере. Мучительная процедура! Мучительная даже для Флер, как показалось Майклу. Последние бесконечные минуты на пароходе. Сомс, изучающий новую обстановку. Дурацкая улыбка, сводящая скулы; плоские шутки. И этот момент, когда Флер прижалась к нему и крепко его поцеловала.

– Прощай, Майкл! Мы расстаемся ненадолго.

– Прощай, дорогая! Береги себя. Я буду сообщать тебе все новости. Не беспокойся о Ките.

Зубы его стиснуты; у нее – он это видел – на глазах слезы.

И еще раз:

– Прощай!

– Прощай!

Опять на катере, серая полоса воды ширится, ширится между ним и бортом парохода, и высоко над поручнями лица, лица… Лицо Флер под светло-коричневой шляпой; она машет рукой. А левее Старый Форсайт, один, – отошел в сторонку, чтобы не мешать им проститься, – длиннолицый, седоусый, неподвижный, нахохлился, одинокий, как птица, залетевшая в неведомые края и с тоской озирающаяся на покинутый берег. Они делались все меньше и меньше, расплылись, исчезли.

Возвращаясь в Вестминстер, Майкл курил одну папиросу за другой и снова перечитывал все ту же фразу в газете:

«Ограбление в Хайгете, грабитель скрылся». Он отправился прямо в палату общин. В течение нескольких часов он сидел, слушая прения по какому-то биллю о просвещении и изредка понимая два-три слова. Какие у него шансы добиться чего-нибудь здесь, в этой палате, где люди по-прежнему мирно беседуют и спорят, словно Англия осталась Англией 1906 года, и где о нем, Майкле, сложилось такое мнение: «Симпатичный, но сумасбродный молодой человек!» Национальное единство, национальный подъем – как бы не так, кому это нужно! Ломиться в дверь, которую все считают нужным открыть, но в которую не пролезть никому. А между ним и оратором все ширилась серая полоса воды; лицо под светло-коричневой шляпой сливалось с лицом депутата от Уошбэзона; между двух лейбористов вдруг возникло лицо Старого Форсайта над поручнями; и все лица сливались в сплошной туман над серой рекой, где носились чайки.

При выходе он увидел лицо более реальное – Мак-Гаун! Ну и свиреп! Впрочем, неверно. Никому эта история не дала ничего хорошего. Мultum ех раrvо, раrvum ех multо![50]50
  Многое из малого – малое из многого! (лат.)


[Закрыть] Вот в чем комедия наших дней.

Он решил зайти домой взглянуть на Кита и послать Флер радиотелеграмму. По дороге он увидел четырех музыкантов, с остервенением игравших на разных инструментах. Все здоровые, крепкие, все обтрепанные. «О черт! – подумал Майкл. – Этого я помню – он был в моей роте, во Франции!» Он подождал, пока тот перестал раздувать щеки. Ну конечно! И хороший был малый. Впрочем, все они были хорошими малыми, прямо чудеса творили! А теперь вот что с ними стало. И он чуть было их не покинул! У каждого свое лекарство, какое лучше – неизвестно, но держаться своего нужно. И если будущее темно и судьба скалит зубы – ну что ж, пусть ее скалит!

Как пусто в доме! Завтра Кит с собакой уедет в «Шелтер», и станет совсем пусто. Майкл бродил по комнатам и старался представить себе Флер. Нет, это слишком мучительно! Кабинет показался ему более приемлемым, и он решил там обосноваться.

Он направился в детскую и тихонько приоткрыл дверь. Белизна, кретон; Дэнди лежит на боку; горит электрический камин. По стенам развешаны гравюры – их выбирали осмотрительно, памятуя о том моменте, когда одиннадцатый баронет обратит на них внимание; гравюры все смешные, без нравоучений. Высокая блестящая решетка перед камином, на окнах веселые ситцевые занавески – хорошая комната!

Няня, в синем платье, стояла спиной к двери и не видела Майкла. А за столом на высоком стульчике сидел одиннадцатый баронет. Хмурясь из-под темных каштановых волос, он сжимал ручонкой серебряную ложку и размахивал ею над стоящей перед ним чашкой.

Майкл услышал голос няни:

– Теперь, когда мама уехала, ты должен быть маленьким мужчиной, Кит, и научиться есть ложкой.

Затем Майкл увидел, как его отпрыск с размаху опустил ложку в чашку и расплескал молоко.

– Совсем не так нужно делать!

Одиннадцатый баронет повторил тот же номер и, весело улыбаясь, ждал похвалы.

– Шалун!

– А! – пискнул одиннадцатый баронет, щедро расплескивая молоко.

– Ах ты, баловник!

«…Англия, моя Англия!»[51]51
  …Англия, моя Англия!.. – строка из стихотворения английского поэта У.-Э. Хенли.


[Закрыть], как сказал поэт, – подумал Майкл.