Текст книги "Остров фарисеев. Фриленды"

Она, конечно, сочувствовала Баньяну, или, вернее, считала, что он вправе погоревать самую малость, поскольку потеря жены – вполне законная и разрешенная церковью причина для скорби. Но впадать в крайность? Нет, это уж слишком!

– Я обещала повысить ему жалованье, – вздохнула она. – Ведь он был таким великолепным садовником! Да, кстати, дорогой Дик! Я хочу поговорить с вами. Быть может, мы пойдем завтракать?

Сделав в записной книжечке пометку о своем посещении миссис Хопкинс, она направилась к дому, сопровождаемая Шелтоном.

И лишь под вечер Шелтон получил обещанный нагоняй, но так как Антонии в комнате не было, а Шелтон в ее отсутствие мог думать только о ней, то он не придал разговору серьезного значения.

– Вот что, Дик, – решительным тоном начала высокородная миссис Деннант, как всегда растягивая слова, – я считаю, что не нужно забивать Антонии голову всякими идеями.

– Идеями?.. – смущенно пробормотал Шелтон.

– Все мы прекрасно знаем, – продолжала миссис Деннант, – что далеко не все в мире обстоит так, как должно было бы обстоять.

Шелтон посмотрел на нее: сидя за письменным столом, она широким размашистым почерком писала приглашение к обеду какому-то епископу. Шелтон не заметил в ней и тени замешательства, и все же был потрясен. Если уж она – она! – считает, что не все в мире обстоит так, как нужно, значит, в мире действительно творится что-то неладное.

– Не так, как должно?.. – тихо повторил Шелтон.

Миссис Деннант окинула его непреклонным, но дружески теплым взглядом своих глаз, которые так напоминали ему глаза зайчихи.

– Видите ли, – продолжала она, – Антония показывала мне некоторые из ваших писем. Ну так вот: не стоит отрицать, дорогой Дик, что последнее время вы слишком много предавались всяким мыслям.

Шелтон понял, что был несправедлив к миссис Деннант: она относилась к мыслям так же, как к младшим садовникам: гнала их прочь, чуть только усматривала в них крайности.

– Боюсь, что это от меня не зависит, – сказал он.

– Мой милый мальчик, вы ничего этим не достигнете… Ну а теперь я хочу взять с вас обещание, что вы не будете говорить с Антонией на подобные темы.

Шелтон в изумлении поднял брови.

– Вы отлично понимаете, что я хочу сказать! – добавила миссис Деннант.

Шелтону стало ясно, что, попросив миссис Деннант уточнить, какие именно темы она имеет в виду, он нанесет удар по ее представлению о приличиях: было бы жестоко заставить ее выйти за привычные рамки! – и потому он сказал:

– Да, конечно!

К его величайшему удивлению, она вдруг покраснела – трогательно и жалко, как краснеют только немолодые женщины, и сказала, растягивая слова:

– Не говорите с ней о бедных… о всяких преступниках, о браках – вы писали о свадьбе, помните?

Шелтон молча склонил голову. Инстинкт матери победил: в своем материнском волнении миссис Деннант решилась нарушить светские условности и полностью разъяснила, что именно она подразумевает под опасными темами.

«Неужели она действительно не понимает всей нелепости нашей жизни, – подумал Шелтон, – когда один обедает на золоте, а другой отыскивает себе обед в помойной яме; когда супруги продолжают жить вместе, несмотря на полнейший разлад (pour encourager les autres)[33]33
  В назидание другим (фр.).


[Закрыть]; когда люди исповедуют христианскую мораль и в то же время требуют признания только своих прав; когда презирают иностранцев только за то, что они иностранцы; когда возможны войны, когда… да возьмем любую нелепость, любую дикость!»

И все же он по справедливости был вынужден признать, что это вполне естественно, поскольку миссис Деннант всю жизнь только и делала, что старалась не замечать нелепости окружающего мира.

В эту минуту в дверях показалась улыбающаяся Антония. Она сияла молодостью и весельем, но вид у нее был слегка обиженный, словно она знала, что говорили о ней. Антония села рядом с Шелтоном и принялась его расспрашивать о молодом иностранце, про которого он ей писал. И глядя в ее глаза, он подумал, что она тоже, возможно, не понимает, как это нелепо, когда один человек покровительствует другому.

– А я думаю, что на самом деле он хороший человек, – сказала она. – По-моему, все то, о чем он вам рассказывал, было лишь…

– Хороший! – настороженно перебил Шелтон. – Я не вполне понимаю, что значит это слово.

Глаза ее затуманились. «Ну как вы можете говорить такое, Дик?» – казалось, спрашивали они.

Шелтон погладил ее по рукаву.

– Расскажите нам о мистере Крокере, – попросила она, не обращая внимания на его ласку.

– Он помешанный, – сказал Шелтон.

– Помешанный? Но, судя по вашим письмам, он просто прелесть.

– Так оно и есть, – устыдившись, подтвердил Шелтон. – Он, конечно, вовсе не сумасшедший, то есть я хочу сказать, что хотел бы быть хоть наполовину таким сумасшедшим, как он.

– Кто это сумасшедший? – раздался из-за самовара голос миссис Деннант. – Том Крокер? Ах да! Я ведь знавала его мать, она урожденная Спринджер.

– А он дошел за неделю до Лондона? – спросила Тея, появляясь на пороге с котенком на руках.

– Право, не знаю, – принужден был сознаться Шелтон.

Тея тряхнула головой, отбрасывая волосы со лба.

– Какой же вы тюлень, что не разузнали, – сказала она.

Антония нахмурилась.

– Вы были так добры к этому молодому иностранцу, Дик, – тихо сказала она и, улыбаясь, посмотрела на Шелтона. – Мне очень хотелось бы его увидеть.

Но Шелтон покачал головой и угрюмо заметил:

– А мне кажется, что я сделал для него невероятно мало.

По лицу Антонии вновь пробежала тень, словно ей стало холодно от его слов.

– Право, не пойму, что еще вы могли бы для него сделать.

Сердце Шелтона ныло, словно опаленное огнем: желание проникнуть в душевный мир Антонии, смутный страх и смутная боль, ощущение бесплодности всех его усилий владели им, а впереди – ничего, тупик.

Глава XXI. Англичане

Шелтон уже возвращался в Оксфорд, когда встретил мистера Деннанта, ехавшего с прогулки верхом. У отца Антонии, худощавого человека среднего роста, было болезненно-бледное лицо, редкие седые усы, иронически приподнятые брови, а вокруг глаз сеть мелких морщинок. Старая серая куртка со складкой на спине, темные плисовые бриджи, поношенные красновато-коричневые краги и тщательно начищенные штиблеты придавали ему вид несколько обтрепанный, однако не лишенный известного благородства.

– А, Шелтон! – приветливо сказал он своим спокойным голосом. – Наконец-то наш пилигрим снова с нами. Вы что, уже уходите?

И, взяв Шелтона под руку, он вызвался проводить его полями до дороги.

Они еще ни разу не встречались после помолвки, и Шелтон, волнуясь, старался придумать, что бы такое сказать, хотя бы и самое банальное. Он расправил плечи, откашлялся и искоса посмотрел на мистера Деннанта. Сей джентльмен чопорно шагал рядом, и его плисовые бриджи слегка шуршали при ходьбе. Он помахивал желтой складной тросточкой и время от времени ударял ею по крагам, а потом всякий раз насмешливо поглядывал на свои ноги. Он сам был похож на эту тросточку: такой же желтый, тонкий, словно весь складной, с крючковатым носом, так напоминавшим ручку его трости.

– Говорят, в этом году будет неурожай фруктов и ягод, – заметил наконец Шелтон.

– Милый мой, вы, видно, не знаете, что за народ эти фермеры. Надо бы повесить несколько человек – огромная была бы польза! Ну и люди! Вот у меня, например, ведь уродилась же клубника.

– Я полагаю, что в нашем климате человек не может не ворчать, – сказал Шелтон, обрадовавшись, что можно еще немного отдалить страшную минуту.

– Совершенно верно, совершенно верно! Взять хотя бы нас, злополучных землевладельцев: я был бы несчастнейшим человеком, если б не мог иной раз поругать фермеров. Скажите, вы когда-нибудь видели лучший выгон? А они еще хотят, чтобы я сбавил им арендную плату!

Мистер Деннант иронически посмотрел вокруг, на минуту задержался взглядом на Шелтоне, потом снова уставился в землю, словно увидел на его лице нечто такое, что серьезно обеспокоило его. Наступило молчание.

«Пора!» – подумал Шелтон.

Мистер Деннант по-прежнему не отрывал взора от своих штиблет.

– Вот, скажем, если бы они заявили, что мороз повредил куропаткам, это еще имело бы какой-то смысл, – шутливо заметил он. – Но разве от них можно ждать чего-нибудь толкового? Они ничего не соображают. Вот ведь люди!

Шелтон перевел дух и, не глядя на своего спутника, поспешно начал:

– Ужасно трудно, сэр…

Мистер Деннант ударил себя тросточкой по ноге.

– Да, ужасно трудно мириться с этим, но что поделаешь? Без фермеров не проживешь! А ведь если бы не фермеры, тут по-прежнему водились бы зайцы!

Шелтон неестественно рассмеялся и снова искоса взглянул на своего будущего тестя. Что означало это покачивание головой, эти резко обозначившиеся морщинки у глаз, эти вдруг искривившиеся губы? Шелтон перевел глаза на красивый орлиный нос мистера Деннанта (нос этот обладал способностью краснеть на ветру) и встретил его взгляд – странное в нем притаилось выражение.

– Мне никогда не приходилось иметь дело с фермерами, – наконец сказал Шелтон.

– Неужели? Вот счастливчик! Это самые несносные люди на свете, поистине самые несносные… если не считать дочерей!

– Ну, сэр, вы вряд ли можете ожидать, чтобы я… – начал было Шелтон.

– Нет. Конечно, нет! А знаете, я серьезно думаю, что нас с вами сейчас как следует вымочит.

Огромная черная туча закрыла солнце, на котелок мистера Деннанта упало несколько тяжелых капель дождя.

Шелтон в душе обрадовался ливню: это была милость, ниспосланная самим Провидением. Ему, несомненно, придется завести разговор о женитьбе, но это можно будет сделать не сейчас, а позже.

– Я все же пойду, – сказал он. – Я не боюсь дождя. А вам лучше бы вернуться, сэр.

– Подождите: у меня тут арендатор живет, вон в том коттедже, – сказал мистер Деннант сухим небрежным тоном. – Мошенник отчаянный – любит поохотиться в чужих лесах! Не попросить ли его за это хотя бы приютить нас на время дождя, как вы думаете?

И мистер Деннант, ехидно улыбаясь и словно высмеивая свое намерение остаться сухим, постучал в дверь чистенького коттеджа.

Дверь открыла девушка одного с Антонией возраста и роста.

– А, Феба! Отец дома?

– Нет, – смущаясь, ответила девушка, – отец куда-то ушел, мистер Деннант.

– Очень жаль. Не разрешите ли переждать у вас дождь?

Очаровательная Феба провела их в парадную комнату и, смахнув пыль со стульев, пододвинула их гостям, потом присела в реверансе и вышла.

– Какая хорошенькая девушка! – сказал Шелтон.

– Да, очень хорошенькая: за ней увивается добрая половина здешних парней, но она не хочет расставаться с отцом. О, этот негодяй хоть кого окрутит.

По этому замечанию Шелтон вдруг понял, что теперь уж ему не удастся избежать щекотливого разговора. Он подошел к окну. Дождь лил как из ведра, но золотая полоска на горизонте сулила скорое прояснение. «Боже мой! – думал Шелтон. – Сказать бы мне скорей что-нибудь, пусть даже самое идиотское, – и покончить с этим!» Но он продолжал стоять не оборачиваясь, точно на него нашел столбняк.

– Какой страшный ливень! – проговорил он наконец. – Настоящий водяной смерч.

А ведь ничуть не труднее было бы сказать: «Ваша дочь – самое прелестное существо на свете. Я люблю ее и постараюсь сделать счастливой!» Ничуть не труднее – ему не пришлось бы даже передохнуть лишний раз, чтобы произнести эти слова. И все же он не мог их произнести! Он стоял и смотрел, как дождь, шурша, стекает по листьям и своим неиссякаемым потоком прибивает пыль на высушенной солнцем дороге; подмечал малейшие подробности происходившего снаружи: как дождевые капли, словно копья, ударялись о листья и как листья по сто раз в минуту стряхивали их с себя, а по краям их бесшумно и быстро стекали вниз крохотные струйки прозрачной, чистой, как лед, воды. Он заметил и понурую голову коровы, которая в поисках укрытия от дождя остановилась у живой изгороди, жуя свою жвачку.

Мистер Деннант ничего не ответил на его замечание о дожде. Молчание так угнетало Шелтона, что он наконец обернулся. Его будущий тесть сидел на жестком стуле, широко раздвинув колени, и, нагнувшись, пристально смотрел на свои начищенные штиблеты, тыкая тросточкой в ковер; достаточно было одного взгляда на его лицо, чтобы от решимости Шелтона не осталось и следа. Выражение этого лица вовсе не было непреклонным, суровым или устрашающим: отнюдь нет, – просто на какой-то момент перестало быть насмешливым. Это так поразило Шелтона, что он утратил дар речи. В озабоченности мистера Деннанта ему почудилось что-то человеческое, как будто его и в самом деле что-то тревожило. Но стоило ему взглянуть на Шелтона, как на лице его снова появилось обычное холодно-насмешливое выражение.

– Ну и погода выдалась: как раз для уток! – заметил он, и снова во взгляде его промелькнула неподдельная тревога. Неужели он тоже боится чего-то?

– Мне трудно выразить… – поспешно начал Шелтон.

– Да, да, чертовски неприятно, когда вымокнешь! – прервал его мистер Деннант и запел:

 
И драться будем, и пить, друзья,
И все нам нипочем!
 

…Вы, конечно, обедаете у нас на той неделе, а? – продолжил он. – Вот прекрасно! Будет епископ Блюментальский и старик сэр Джек Бакуэл. Надо сказать жене, чтоб она посадила вас между ними…

 
Я в звездную ночь прогуляться не прочь…
 

…Епископ – величайший противник развода, а старик Бакуэл по крайней мере дважды бывал в бракоразводном суде…

 
По опушке вдоль ручья…
 

– Не желаете ли чаю, джентльмены? – раздался в дверях голос Фебы.

– Нет, благодарю вас, Феба, – сказал мистер Деннант и, когда Феба, краснея, вышла, добавил: – Эту девушку давно пора выдать замуж.

На его впалых щеках почему-то проступил румянец.

– Как не стыдно держать такую красотку, точно на привязи, около отца. Вот уж настоящий эгоист этот малый!

И он бросил на Шелтона быстрый взгляд, словно произнес нечто опасное.

 
Лесник нас искал и собак спускал —
Он даром время потерял.
 

И вдруг Шелтон ясно понял, что отец Антонии, так же как и он сам, хотел бы высказать свое отношение к предстоящему событию и, так же как и он, не способен это сделать. Сознавать это было очень приятно.

– Знаете, сэр… – начал было Шелтон.

Но брови мистера Деннанта вдруг взлетели кверху, морщинки у глаз собрались в сплошную сетку – казалось, он весь сжался в комок.

– Слава богу, дождь перестал! – воскликнул он. – Не будем терять времени! Пошли, милейший, в такую минуту опасно медлить!

И, распахнув дверь, с обычной своей шутливой любезностью он пропустил Шелтона вперед.

– Я, видимо, расстанусь здесь с вами, – сказал он. – Пожалуй, да. Счастливого пути!

Он протянул Шелтону сухую желтую руку. Тот схватил ее и крепко пожал, бормоча:

– …так благодарен…

Брови мистера Деннанта снова дрогнули, словно кто-то ущипнул их. Шелтон догадался о том, что творилось у него на душе, и это явно не понравилось мистеру Деннанту. Румянец сбежал с его лица; теперь из-под узких полей котелка на Шелтона смотрело смертельно бледное, спокойное, морщинистое лицо; редкие седые усы свисали вниз; резче обозначились морщинки у глаз; ноздри раздулись; на губах была загадочная улыбка.

– Благодарность! – сказал он. – Благодарность почти равносильна пороку, не так ли? Спокойной ночи!

В лице Шелтона что-то дрогнуло, он приподнял шляпу и, повернувшись так же круто, как и его собеседник, пошел своей дорогой. Все это время он принимал участие в комедии, какая возможна только в Англии. Теперь он мог спокойно улыбаться, вспоминая пережитое чувство неловкости, ибо знал, что выполнил свой долг. Все, что надлежало и требовалось сказать, было сказано, и сказано так, как подобные вещи принято говорить. Ничьи чувства не были оскорблены. Теперь он мог спокойно улыбаться – улыбаться, думая о себе, о мистере Деннанте, о завтрашнем дне; улыбаться, вдыхая сладкие запахи земли, нежные и робкие, какие может вызвать к жизни только дождь.

Глава XXII. В поместье

Время второго завтрака в Холм-Оксе, за исключением, разумеется, охотничьего сезона, было, как и во всех хорошо поставленных загородных домах, временем наиболее возвышенных бесед. Жизнь в доме уже кипела ключом, и к разговору о погоде, о собаках, лошадях, соседях, крикете и гольфе примешивался лепет о литературе, ибо Деннанты были люди высокоинтеллектуальные и в их доме нередко можно было услышать такие фразы: «Читали вы эту очаровательную книгу Позера?»; «Да, я достал новое издание «Бэблингтона» – дивный переплет, книга такая легкая, прямо как пух!». Но самым оживленным месяцем в Холм-Оксе, когда там собиралось наиболее избранное общество, был июль, ибо в июле в Холм-Оксе обычно принимали великое множество несчастных лондонцев, измученных зимним сезоном в столице и куда больше заслуживавших отдыха, чем швея, которая целый день гнет спину в своей полутемной каморке. Сами Деннанты никогда не ездили в Лондон на зимний сезон. На то была их добрая воля. Они считали, что вполне достаточно провести в столице неделю-другую. У них было пристрастие к свежему воздуху, и даже Антония после своего первого выезда в свет, два года назад, пожелала как можно скорее вернуться домой, заявив, что на лондонских балах задохнуться можно.

Когда Шелтон прибыл в Холм-Окс, съезд гостей только еще начинался, но каждый день приносил с собой новое пополнение истомленных столичных жителей, которых размещали по старинным, темным, приятно пахнущим спальням. К каждому из гостивших здесь Шелтон относился с симпатией, но заметил, что наблюдает за ними как бы со стороны. Шелтон знал, что, если судить людей поодиночке, почти все они окажутся лучше его самого, и что, лишь когда судишь о них в массе, они заслуживают той уничтожающей критики, какой он склонен был подвергнуть их. Он знал это так же хорошо, как и то, что условности, изобретенные для того, чтобы лишить человека возможности следовать естественным влечениям своей натуры, являются не более как отрицательной суммой положительного отношения отдельных людей к тому или иному вопросу.

И он наблюдал их в массе. Но, как всегда, сказывались вежливость и боязнь привлечь к себе внимание: внешне он продолжал оставаться все тем же воспитанным, скромным молодым человеком, а свои суждения держал при себе.

По уму Шелтон разделил гостей в Холм-Оксе на две категории: на тех, кто безропотно принимает все как оно есть, и на тех, кто принимает все с насмешкой; в вопросах морали и те и другие, как он обнаружил, принимали все без намека на критику. Высказать собственное суждение по вопросам морали все равно что признать себя погибшим человеком, хуже того – оказаться отщепенцем в глазах других. Шелтон пришел к такому мнению скорее интуитивно, чем на основании чьих-то слов, так как касаться подобных тем в разговоре было, конечно, не принято, а вести беседу полагалось весело и громко, как и подобает воспитанным людям. Шелтон никак не мог усвоить нужный тон и невольно чувствовал, что этот недостаток выделяет его среди других гостей. Царившая в доме Деннантов атмосфера никогда раньше не казалась ему такой нелепой, как сейчас, – она заставляла его сомневаться в своей принадлежности к джентльменам. Может ли человек сгорать от страсти, терзаться душевной мукой и дурными предчувствиями и по-прежнему оставаться джентльменом? Это казалось невероятным. Один из гостей, по имени Эджебестон, человек с замашками аристократического мерзавца и почти лысый, с маленькими глазками и черными усами, как-то раз привел Шелтона в полное замешательство, сказав о ком-то, совсем ему неизвестном: «Просто мужлан какой-то – сам не знает, чего хочет».

Страшное сомнение всколыхнуло душу Шелтона.

Казалось, все в мире разделено на категории, разложено по полочкам и оценено. Например, англичанин ценится дороже, чем простой смертный, а собственная жена – дороже, чем всякая другая женщина. К тем явлениям или сторонам жизни, которые неизвестны по личному опыту, относятся как к чему-то немного забавному и, вероятно, заслуживающему всяческого порицания. Словом, здесь все было подчинено принципам, узаконенным высшим обществом.

Нервное состояние, в котором находился Шелтон, делало его сверхчувствительным ко всему, что было ему чуждо. Мелочи, на которые он раньше не обращал внимания, теперь поражали его – например, тон, каким мужчины говорили о женщинах: не совсем враждебно и не то чтобы презрительно, точнее, пожалуй, с вежливой иронией (разумеется, когда речь шла не о своей жене, матери, сестрах или ближайших знакомых, а о любой посторонней женщине). Поразмыслив над этим, Шелтон пришел к заключению, что мужчина из высших классов общества считает священной только свою собственность, а на всех прочих женщин смотрит как на предмет сплетен, шуток и скользких замечаний. Поразило его и то обстоятельство, что войной, которая шла в то время, все интересовались лишь постольку, поскольку она касалась людей их круга. Считалось, что это прескверная штука, потому что бедняга Джек имярек и Питер имярек убиты, а бедняга Тэдди имярек ходит теперь с одной рукой вместо двух! Человечество в целом не принималось в расчет, зато принимались в расчет интересы высших классов и, между прочим, той страны, которая им принадлежала. Вот они чинно восседают в креслах, устремив взор на горизонт, ограничивающий их владения!

Однажды поздно вечером, когда кончили играть в бильярд и слушать музыку и дамы разошлись по своим комнатам, Шелтон, сменив фрак на куртку, спустился вниз и сел в одно из огромных кресел, даже летом стоявших полукругом у камина. Шелтон только что расстался с Антонией и, все еще находясь под ее обаянием, не сразу принялся разглядывать мужчин в домашних куртках, расположившихся здесь и, скрестив ноги, потягивавших вино и куривших сигары.

Шелтона вывел из задумчивости его сосед, который, со стуком поставив стакан, вдруг пересел на стоявший у камина пуф. Окутанный клубами табачного дыма, он сидел нахохлившись, колени и локти его выпирали, образуя острые углы, изо рта торчала сигара, которая, продолжая линию носа, делала его похожим на клюв, а ярко-красные отвороты наглухо застегнутой куртки казались перьями на груди диковинной птицы, которую он и напоминал.

– Там очень хорошо обслуживают, – сказал он.

– У Верадо обслуживают куда лучше, – раздалось в ответ справа от Шелтона.

– Лучшей гостиницы, чем «Золотой телец», вы нигде не найдете: там бесплатные турецкие бани! – лениво протянул толстяк с крошечным ртом.

Эти слова, произнесенные удивительно мягко и вкрадчиво, прозвучали словно благословение. И для тех, кто был в этой старинной, обшитой дубом комнате, мир сразу же, точно по мановению волшебной палочки, разделился на три части: где обслуживают хорошо, где обслуживают куда лучше и где в вашем распоряжении бесплатная турецкая баня.

– Если вы любите настоящие турецкие бани, – вмешался в разговор высокий юноша с гладко выбритым красным лицом, который недавно вошел в комнату, а теперь стоял, чуть приоткрыв рот, и его огромные ступни как-то беспомощно выдавались вперед, – вам, знаете ли, надо поехать в Будапешт: бани там великолепнейшие!

Шелтон заметил, как еле уловимое удовлетворение разлилось по лицам всех присутствующих, точно им предложили трюфели или что-то не менее изысканное.

– О нет, Пудлс, – заметил человек, восседавший на пуфе, – мне один знакомый рассказывал, что никакие бани не могут сравниться с софийскими. – И лицо его преобразила тайная радость вкусившего порок хотя бы понаслышке.

– Ах, никакие бани не могут соперничать с багдадскими, – протянул толстяк с маленьким ртом.

Слова его снова прозвучали над присутствующими как благословение, и снова весь мир разделился на три части: где обслуживают хорошо, где обслуживают куда лучше и… Багдад!

А Шелтон подумал: «Почему это я не знаю такого места, где было бы лучше, чем в Багдаде?»

Он казался сам себе таким ничтожеством. Выходит, что он не знает ни одного из этих чудесных мест и ничем не может быть полезен своим ближним; впрочем, в глубине души он был убежден, что остальные столь же мало знают о предмете разговора, как и он сам, – просто им приятно вспомнить все когда-то слышанное и со смаком сообщить об этом. Увы! Шелтон не знал забавных историй, за какие светских людей удостаивают ярлычка «славный малый» и к тому же «весельчак».

– А вы были когда-нибудь в Багдаде? – робко спросил он толстяка.

Тот, ничего не ответив, стал рассказывать какой-то анекдот, и крошечный рот его на широком лице извивался при этом как гусеница. Анекдот был презабавный.

За исключением Антонии Шелтон не видел почти никого из женской половины общества, собравшегося в Холм-Оксе, ибо, следуя установленному в таких поместьях обычаю, мужчины и дамы старались по возможности избегать друг друга. Они встречались за столом, иногда собирались, чтобы сыграть партию в крокет или теннис, в остальное же время, словно по тайному уговору, держались порознь, как на Востоке.

Однажды, разыскивая Антонию, Шелтон заглянул в гостиную и обнаружил там несколько дам, занятых горячим спором. Он уже хотел было удалиться, но, не желая слишком явно показать, что зашел сюда лишь в поисках своей невесты, сел и стал слушать.

Высокородная Шарлотта Пенгвин сидела на низком диване у окна и вязала неизменный шелковый галстук – шестой по счету, с тех пор как начала вязать точно такой же в Йере; рядом на подоконнике стояла гортензия, и лепестки круглых, как шар, цветов почти касались горящих румянцем щек тетушки. Она смотрела с томным интересом на говорившую даму. Эта дама была плотная, небольшого роста; седые волосы ее, зачесанные назад, открывали низкий лоб; лицо у нее было энергичное и немного недовольное. Она стояла с книгой в руках, словно произносила проповедь. Будь она мужчиной, про нее можно было бы сказать, что это бойкий моложавый делец, ибо, несмотря на седины, чувствовалось, что она никогда не состарится и никогда не утратит способности быстро принимать решения. Черты ее лица обладали большой подвижностью, в живом, но немного жестком взгляде сквозила фанатическая убежденность в правильности собственных суждений; подчеркнуто простое платье словно утверждало ее право вмешиваться в чужие дела. Лицо у нее было не красное и не бледное, не желтое и не зеленое, но все эти оттенки сливались в нем, словно для того, чтобы она возможно меньше выделялась на фоне окружающей природы. И улыбка у нее была какая-то странная: кисло-сладкая, больше всего напоминавшая вкус яблока с гнильцой.

– Я их просто не слушаю, – говорила она. Голос у дамы был не резкий, но деловитый: чувствовалось, что у нее нет времени заниматься пустяками. – Я на опыте убедилась, что с ними лучше всего обращаться как с детьми.

Услышав это, дама, читавшая «Таймс», улыбнулась; ее рот, вернее, все ее жесткое красивое лицо напоминало деревянных лошадок в яблоках, которых можно купить в пассаже в Сохо. Она скрестила ноги, зашуршав дорогим тяжелым шелком юбок. Казалось, вся она захрустела и затрещала, когда резко, не глядя на окружающих произнесла:

– А я считаю, что бедняки – очаровательные люди!

Сибилла Деннант, сидевшая на диване, звонко рассмеялась и, бросив Шелтону на колени залаявшего терьера, спросила:

– А вы, Дик? Какого вы мнения о бедняках?

Шелтон в замешательстве огляделся по сторонам. Пожилые дамы, которые уже высказали свое мнение, смотрели теперь на него, и в их взглядах он прочел полное пренебрежение.

«О, этот молодой человек? – казалось, говорили они. – И вы ждете от него каких-то разумных замечаний! Полно!»

– Какого я мнения о бедных? – запинаясь, спросил Шелтон. – Да никакого.

Дама по имени миссис Мэтток – та, что все время рассуждала стоя, – посмотрела на утонченную особу, читавшую «Таймс», и, улыбнувшись своей кисло-сладкой улыбкой, заметила:

– Возможно, вы не знаете лондонских бедняков, леди Бонингтон?

В ответ леди Бонингтон только зашуршала юбками.

– Ах, миссис Мэтток, пожалуйста, расскажите нам о трущобах! – воскликнула Сибилла. – Посещать трущобы, должно быть, так интересно! А здесь такая смертельная скука – только и делаем, что шьем для них фланелевые юбки!

– Бедняки, душенька, совсем не такие, какими вы их себе представляете… – начала было миссис Мэтток.

– А знаете, – прервала ее тетушка Шарлотта, выглядывая из-под гортензии, – по-моему, они такие милые!

– Вы так думаете? – резко спросила миссис Мэтток. – А по-моему, они только и делают, что вечно ворчат.

– На меня они никогда не ворчат; они очаровательные люди.

И леди Бонингтон с сумрачной улыбкой посмотрела на Шелтона.

А он невольно подумал, что нужно быть необычайно храбрым, чтобы осмелиться ворчать в присутствии этой богатой деспотичной особы.

– Бедняки – самые неблагодарные люди на свете! – заметила миссис Мэтток.

«Зачем же вы тогда ходите к ним?» – спросил про себя Шелтон.

И словно в ответ на его мысль, миссис Мэтток сказала:

– Мы обязаны помогать им, обязаны выполнять свой долг, но дождаться от них благодарности…

– Несчастные! У них такая тяжкая участь! – с иронической улыбкой заметила леди Бонингтон.

– А маленькие дети! – вздохнула тетушка Шарлотта, вспыхнув и посмотрев вокруг блестящими глазами. – Они такие трогательные!

– Ох, эти дети! – сказала миссис Мэтток. – Я прямо из себя выхожу при виде этих заброшенных созданий. Нет, мы слишком сентиментально относимся к беднякам!

Леди Бонингтон снова зашуршала юбками. Ее пышные плечи глубоко ушли в мягкую спинку кресла; густые темные волосы, отливавшие серебром, были высоко взбиты; рубиновый браслет сверкал на могучем запястье руки, державшей газету; она медленно покачивала ногой, обутой в туфельку из бронзовой кожи. Эта дама отнюдь не производила впечатления слишком сентиментальной.

– Я знаю, что беднякам часто совсем неплохо живется, – заявила миссис Мэтток таким тоном, словно кто-то глубоко оскорбил ее.

И Шелтон не без жалости заметил, что судьба избороздила морщинами все ее доброе лицо. Эта сетка крохотных морщинок красноречиво говорила о великом множестве добрых намерений, которые не осуществились по вине непрактичных и вечно недовольных бедняков.

– Что бы вы ни делали, они никогда не бывают довольны, – продолжила она. – Они только обижаются, когда им помогают, или же принимают помощь, но никогда за нее не благодарят.

– О, это так тяжело! – пробормотала тетушка Шарлотта.

Шелтону все больше и больше становилось не по себе. И вдруг он резко сказал:

– Будь я на их месте, я поступал бы точно так же.

Миссис Мэтток метнула в его сторону взгляд своих карих глаз, а леди Бонингтон, звякнув браслетом, промолвила, как бы обращаясь к «Таймс»:

– Мы всегда должны ставить себя на их место.

Шелтон невольно улыбнулся: леди Бонингтон на месте бедной женщины!

– О, я всецело ставлю себя на их место! – воскликнула миссис Мэтток. – Я прекрасно понимаю, что они должны чувствовать. Но неблагодарность все же отвратительная черта.